— Спасибо.

«Боже мой! — подумал по-русски Владимир. — Она знает меня как облупленного». Маленький, застенчивый, еврей, иностранец, акцент. Что еще о нем можно сказать? Она обозначила все его составляющие. Владимир прижался к Фрэн, ему казалось, что он сейчас умрет от счастья. От счастья и тупой боли, которую ему причиняло сознание собственной недостаточности. Недоделанности.

— А кроме того, — продолжала Франческа, — позволю себе заметить, что моим друзьям ты тоже очень нравишься, а мои друзья значат для меня очень многое. Фрэнк весь вечер только о тебе и говорил. И даже то, как ты обошелся со своими смурными приятелями, произвело благоприятное впечатление. Ты не сбежал, но остался и принял удар на себя, хотя манеры у них просто жуткие. Послушай, Влад, по-моему, тебе необходимо для разнообразия попасть туда. Пообщаться с людьми твоего уровня. Я не считаю себя специалистом в психотерапии, хотя таковой тебе, несомненно, требуется, но кто знает, может быть, я смогу помочь.

На самом деле в своей школьной хлопковой футболочке (тонкий иронический намек на подготовительный класс, сообразил Владимир), с демонстративно длинным носом, на котором держались очки в модной огромной оправе, с изголодавшимися по сну глазами, обведенными черными кругами, Фрэн очень даже походила на специалиста неважно в какой области. И казалась старше. Взрослый человек, обладающий правом выставлять баллы. Честно говоря, она немного напоминала его мать.

— Да, я согласен, — пробормотал Владимир. — Общаться с людьми моего уровня. И даже выше и дальше моего уровня. Эй, ты что делаешь?

— Есть хочу.

Они завтракали-обедали обжигающим карри и сладким кокосовым напитком под порыжевшими золотыми львами, на третьем этаже доходного дома неподалеку от центра, с тарелок, украшенных зелено-оранжевой эмблемой Демократической Социалистической Республики Шри-Ланка.

— Возьми меня за руку, — велела Франческа, когда социалистические тарелки опустели, а ее сизоватое лицо раскраснелось от карри и чая с пряностями. Владимир взял ее за руку.

Она повела его в Музей Уитни, где Владимир полюбовался тремя пылесосами, стоявшими рядком в плексигласовой витрине.

— А-а, — неуверенно протянул он. — Понятно. — Он оперся головой о ее плечо, в ответ его легонько потянули за ухо — таким же жестом игривый Наполеон выразил однажды свое благоволение.

Затем Фрэн повела его в какую-то галерею, где они любовались картиной Киффа [11] «Поэт Владимир Маяковский приглашает солнце на чай», — солнце перепрыгивало через горизонт ради чая с Маяковским и рифмы.

— Да. — На сей раз Владимир чувствовал себя в своей тарелке. — Великолепно, — изрек он, а затем продекламировал стихотворение великого поэта по-русски, за что его одобрительно похлопали по копчику.

Сквозь желтый июльский смог, сквозь пестрые слои нью-йоркской влажности, сквозь волнистую занавесь жары шли эти двое, она в строгой белой футболке, заметно — на европейский манер — пропотевшей под мышками, под футболкой четкие очертания хрупкого тела. А как выглядел ее спутник? Владимиру было все равно, как он выглядит. Ему хватало того, что его видят вместе с ней, не могут не видеть (вот же она, идет рядом).

Однако ему скоро дали понять, что его безразличие ошибочно. В тесном, задымленном благовониями магазинчике в Ист-Виллидже Владимира заставили купить кубинскую рубашку, шелковую, в стиле ар нуво, с «огуречным» узором. Точно такую же рубашку он видел на Вентиляторном, только эта обошлась ему в сумасшедшие пятьдесят долларов. Приобретением в другом салоне коричневых «пролетарских» штанов его экипировка была завершена.

— Синие джинсы… И о чем я только думал? — говорил Владимир, сбрасывая на пол дохлую джинсу. — Почему мне никто не подсказал? — Его поцеловали в губы. Он ощутил вкус карри и кориандра, смешанный с естественной кислой средой ее рта, легкое головокружение и оторопь.

Они двинулись вдоль широких бульваров. Город внезапно ожил, обрел смысл теперь, когда Владимир шел по нему вместе с одной из его полубогинь; и почему, удивлялся Владимир, он никогда не гулял вот так с Халой: рука в руке, двое модных, современных людей, их беседа исполнена то шутливой нежности, то сурового анализа… Франческа брызнула на Владимира и его новую шляпу-«панаму» родниковой водой из только что купленной бутылки, а затем на виду у прохожих на углу Пятой авеню и Девятнадцатой улицы средь бела дня (в 15.00), в субботу, провела рукой по его хилой груди, нащупала полную луну пупка и даже сделала движение ладонью вокруг его испуганного пениса.

— Посмотри вон туда, — Франческа задрала голову. — Видишь? Двухэтажная мансарда. Над фасадом из чугуна и стенами из мрамора. Единственная в своем роде. Мой дед построил это здание в 1875-м. Как тебе?

Но прежде чем он успел ответить, Франческа бросилась на проезжую часть и остановила такси. Очень скоро они оказались в Центральном парке, в самой густой его части, где летняя зелень деревьев надежно отсекала небоскребы и праздношатающихся туристов.

— Вынь его, — предложила Франческа.

— Как, опять? Здесь?

— Дурачок — И когда пурпурное существо выбралось на свет, мигая единственным глазом, Франческа сжала его большим и указательным пальцами, заметив: — Да, при дневном свете он выглядит не очень большим, но посмотри, какая у него блестящая головка. Похожа на кабину французского сверхскоростного поезда.

— Да, — произнес Владимир и покраснел; ему и в голову не приходило, что его мозолистый муравьедик когда-либо удостоится таких комплиментов. — О-ах! Полегче. Там люди… около беседки. О-ах!