— Творчество расцветает только в тесных, убогих пространствах — в чулане, где хранятся ведра и щетки, квартирках без горячей воды, кроличьих клетках…

К чему спорить? Они усердно изучали своеобразные творения Коэна («И доносился звук из спальни / Там Эзру Паунда читали»), будто подопечные раввина, которым наконец даровали доступ к каббале, пока однажды Коэн не заявил:

— Владимир, хочу тебя потешить, ты заслужил. Устроим чтение.

Потешить? Разве можно так выражаться в году! Владимир, во всяком случае, не рискнул бы.

— Но я пока не готов читать, — сказал он.

— Знаю, — рассмеялся Коэн. — Читать буду я. Брось, попрыгунчик, не грусти. Придет твое время.

— Ну конечно же, — согласился Владимир. Но, как ни странно, огорчился, услышав, что его произведения пока не годятся для оглашения на публике, даже несмотря на то, что арбитром выступил какой-то потертый лев из американской гостиной. Владимир понимал, что никакой он не поэт, но не настолько же он плох!

— Завтра, в три часа. В Новом городе, в кафе «Радость», это в одном квартале от Ноги. Впрочем, давай встретимся у левой пятки. И вот еще что, Влад… — Коэн обнял его за плечи — жест, по сию пору пугавший застенчивого Владимира. — Понятно, никакой формы одежды там не требуют, но я всегда стараюсь облачиться во что-нибудь красивое, когда выступаю в «Радости».

О, «Радость». Лежа на животе в своем будуарчике, обставленном мебелью светлого дерева, Владимир размышлял об этом легендарном месте. Выпадет ли ему шанс потрясти публику собственными стихами, заразить своим искусством богатые англоязычные массы — все как на подбор потенциальные инвесторы — и приступить (наконец-то!) ко второму этапу великого плана?

Первый этап прошел без сучка без задоринки. Владимир познакомился — нет, внедрился в среду этих отсталых выходцев с Запада, жаждущих приобщиться к культуре. Но теперь пора было браться за дело всерьез. Доказать типам вроде собачника Планка и регбиста Маркуса, что он не просто бизнесмен, купивший нескольких богемных друзей посулами литературного журнала и бесплатной выпивкой. И если он сумеет прочесть что-нибудь свое в «Радости», тогда… вперед, к третьему этапу! То есть к фазе «люблю кататься, а вам саночки возить». (А может быть, где-нибудь на второй с половиной стадии ему удастся отбить у Маркуса Александру?)

Акции «ПраваИнвеста» уже отпечатали. Оформленные со всей роскошью сертификатов о получении зеленого пояса по карате, какие выдают драчунам из захолустья, они должны были поступить в продажу всего по 960 долларов за штуку. Разумные инвесторы, обратите внимание!

Итак, за работу. Владимир достал блокнот, заполненный нудными цитатами из наставлений Коэна, и принялся за «Мать в Чайнатауне» — стихотворение, начатое в тот судьбоносный день в «Юдоре Уэлти».

Он прочел первые строчки про себя. Тонкая нитка жемчуга, из тех мест, где она родилась… Чушь собачья на самом деле. Но актуально.

Опять же, а что, если… А что, если Коэн и вся тусовка видят его насквозь? Что, если они заманивают Владимира в «Радость» лишь затем, чтобы сорвать с бесстыжего манипулятора маску международного магната-искателя-талантов-поэта-лауреата-издателя? Владимир понюхал воздух вокруг себя: не несет ли от него мошенничеством. Шмыг-шмыг… Ничего, кроме запаха влажной пыли и облачка тошнотворной вони, испускаемой электрокамином в соседней квартире. Далее, а вдруг Коэн озлобится, если Владимир затмит его на чтениях?

И, объединив вокруг себя всякую мелюзгу — Маркуса, Планка, того тощего парня, как бишь его зовут, — уничтожит Владимира? Кого Владимир сможет призвать на свою сторону? Верно, скорее всего Александра, эта чокнутая прелесть, встанет на его защиту. К тому же Александра вертела Маркусом как хотела, и Максин боготворила ее, как и та другая блондинка, всюду появлявшаяся в болотных сапогах и с китайским зонтиком… Но таким образом он всего лишь добьется раскола тусовки надвое. А на что ему полтусовки?

Спросить бы совета у компетентного человека.

Ах, если бы мать была здесь.

Владимир вздохнул. Как ни крути, он скучал по ней. Впервые мать и сына разделяли пять тысяч миль, и Владимир чувствовал, как ему ее не хватает. Хорошо ли, плохо ли, но до сих пор она распоряжалась Владимиром, как личным приусадебным хозяйством. Теперь же, расставшись с матерью, Владимир мог рассчитывать только на себя. Иными словами, что получится, если из Владимира вычесть мать? По его прикидкам, величина выходила отрицательной.

Она была с ним с самого горестного начала. Он помнил, как мать, двадцатидевятилетняя преподавательница игры на ксилофоне, готовила сына-астматика к детскому саду, где она сама работала и куда его более здоровые ровесники ходили уже полгода. Первый день в детском учреждении вызывал безмерную тревогу у любого советского ребенка, но полумертвый Владимир страшился сверх того и будущих буйных сотоварищей, которые станут гонять его по огороженной территории, валить на землю, сидеть на нем верхом, выдавливая из его истерзанной груди последний вздох.