— Прости, что вломился незваным, — сказал Владимир. — Я был тут неподалеку по делу, ну и подумал…

— Все в порядке, я рада тебя видеть. Прошу, entrez [42] . У меня ужасный беспорядок. Тебе придется меня извинить. — Она направилась к дивану, и благодаря туго запахнутому халату Владимир заметил, что ее бедра и зад, хотя и не особенно крупные сами по себе, были крупнее, чем все остальное в ней.

Но почему она не бежит переодеваться, почему не торопится сменить этот дурацкий халат? Разве ей не хочется произвести впечатление на гостя? Разве не говорила она Александре, что находит Владимира экзотичным? Правда, Рави Шанкар [43] тоже экзотичный, но много ли девушек, ровесниц Владимира, захотят с ним спать? Владимир решил было, что у себя дома Морган желает оставаться такой, какая она есть, но затем отбросил это предположение как чересчур надуманное. Нет, здесь что-то другое.

Она закрыла коробку с пиццей, затем бросила на нее журнал. Словно для того, чтобы скрыть вопиющее доказательство одиночества, подумал Владимир.

— Вот, — сказала Морган. — Будь как дома. Садись. Где хочешь.

— Мы модернизируем фабрику в этом районе. — Владимир махнул рукой в сторону окна, где, по его представлениям, непременно должна была стоять фабрика в ожидании оздоровительных процедур. — Очень тупая работа, сама понимаешь. Каждые две недели я обязан ездить туда и ругаться с подрядчиками из-за перерасхода средств. Но они хорошие работники, эти столованцы.

— Ты меня ни от чего не оторвал, — крикнула Морган, очевидно, с кухни: Владимир слышал шум воды из-под крана. Смывает, вероятно, кремовую нашлепку со лба. — Я живу так далеко от центра. Выбираться отсюда — ужасная морока.

Ужасная морока Стариковское выражение. Однако произнесенное с беззаботностью молодой девушки. Владимир вспомнил, что столь же парадоксальная манера изъясняться была у молодых уроженцев американского Среднего Запада, с которыми он сталкивался в колледже, и это воспоминание успокоило его. Когда они оба устроились на диване и Морган выставила на стол бутылочку убогого местного вина и бумажный стаканчик для Владимира (замазка на лбу осталась нетронутой!), началась стадия «вопрос-ответ» — и то и другое отскакивало от зубов Владимира не хуже слов «Интернационала».

— Откуда у тебя акцент?

— Я — русский, — ответил Владимир мрачным тоном, какого и требовало это признание.

— Точно, ведь Александра мне говорила. Знаешь, в колледже я немного изучала русский.

— Где ты училась?

— В УШО — университете штата Огайо.

В ее устах это прозвучало вполне нормально, но Владимир не мог не вспомнить жирного студен тика из кафе «Модерн», и его футболку с надписью «Штат Огайо», над которой потешалась Александра.

— Так ты специализировалась в русском?

— Нет, в психологии.

— Ах, вот как…

— Но я проходила много гуманитарных предметов.

— О-о…

Пауза.

— Можешь сказать что-нибудь по-русски?

Она улыбнулась и поправила халат на груди, все более распахивавшийся; Владимир внимательно изучал прореху, чувствуя себя подлым, неотесанным вуайеристом.

— Совсем чуть-чуть…

Владимир заранее знал, что она скажет. Почему-то американцы, взявшиеся за неподъемный русский язык, обязательно учатся говорить «я люблю тебя». Возможно, это наследие холодной войны. Взаимные подозрения и нехватка культурного обмена подогревали стремление молодых доброжелательных американских мужчин и женщин навести мосты, разрядить боеголовки, упав в объятия Душевного, загадочного русского моряка или его аналога — отзывчивой, сладкой украинской крестьянки. В реальности же душевный русский моряк полжизни пребывал в беспамятстве и весьма вольно трактовал понятие «изнасилование», а сладкая украинская крестьянка шесть дней в неделю ходила перепачканной в свином навозе, но этих подробностей за серой непроницаемой сущностью, именуемой «железным занавесом», к счастью, было не разглядеть.

— Йа вас лублу, — произнесла Морган, как по заказу.

— Да? Спасибо.

Оба рассмеялись и покраснели, а у Владимира как-то само собой получилось придвинуться к Морган поближе; правда, они по-прежнему оставались на достаточно безопасном расстоянии друг от друга. Ее немодно длинные каштановые волосы липли завитками к шее и спутанными прядями падали на выцветший лавандовый халат; это обстоятельство вдруг вызвало у Владимира жалость и одновременно возбудило его. Она могла бы быть такой красивой, если б захотела. За чем же дело стало?

— И какие же у тебя планы на вечер? — спросил он. — Не хочешь заглянуть в кино?

Кино. Священный ритуал свиданий, который ему прежде не доводилось исполнять. Ни с чикагской подружкой в колледже (прямиком в постель); ни с Фрэнни (прямиком в бар); ни даже с Халой (прямиком к слезам и нервной икоте).

А как вам нравится «заглянуть в кино»? Нельзя ошибиться в парне, употребляющем подобные выражения. И когда на экране какой-нибудь дядюшка-миллиардер ломанется в Ротари-клуб, в общество таких же, как он, зануд, Владимир еще и поднимет предупредительно руку со словами: «А вот теперь начинается самое страшное». Черт с ним, с акцентом, с Владимиром Гиршкиным не пропадешь.

Морган скосила глаза на крошечные часики и задумчиво постучала по ним, словно жила по плотному графику, который Владимир разнес вдребезги своими кинематографическими мечтами и, возможно, худой рукой, обнявшей девушку за плечи.

— Я не была в кино с тех пор, как приехала сюда.

Морган сгребла свежий номер «Прававедения» со стола и, наклонившись к Владимиру, подняла газету повыше, чтобы обоим было видно. Несмотря на ее неприбранный и затрапезный вид в пятничный вечер, из-под вмятины под рукой исходил запах чистого тела. Выпадает ли хотя бы минута, когда американки не бывают столь инопланетно чисты? Ему настоятельно захотелось поцеловать ее.