Но если у нас никогда не будет ребенка, говорил он сам себе, то, возможно, между нами никогда ничего не встанет. Ничто не убьет нашу любовь и не заставит разбежаться по отдельным спальням.

Но реальность такой картины казалась ему сомнительной. Потому что он понимал, что без ребенка Джессика никогда не будет счастлива. И внезапно он проникся уверенностью в том, что он во что бы то ни стало должен найти ребенка для Джессики. Для них.

И он готов был объехать для этого хоть целый свет.

Лондон. Гнусный Лондон. Он уже и забыл, до чего же холодно бывает здесь летом. Если это называется у них летом, то что же такое зима?

Кирк приехал в Лондон и шел по Вест-Энду в поисках работы и девушки. Работа его устраивала любая, а вот девушка нужна была только одна, единственная. На Оксфорд-стрит дул пронизывающий ветер и пробирал его до костей.

Но больше всего его донимал не этот холод, и не безалаберное движение на улицах, и не сумасшедшие мотоциклисты, несущиеся со страшным грохотом едва ли не по кромке тротуара, и не гнусный запах кебаба из многочисленных, заваленных грязью забегаловок, и не шлюхи за стеклами крошечных студий, и не безработные, роющиеся в отбросах.

Хуже всего на него действовало это белесое, жиденькое лондонское небо, которое выпивало из него все соки, этот мертвенный свет, словно в морге, который подавался весьма экономно и к тому же за ненадобностью рано отключался. Глядя на это небо, Кирк даже подумывал о том, чтобы сбежать обратно, в Манилу, или, на худой конец, в Сидней.

Однако, как и большинство мужчин, которые относились к своим собственным поступкам, как к чему-то фатально предопределенному, Кирк мечтал преодолеть свою марафонскую дистанцию. Именно поэтому он и вернулся в Лондон. Чтобы найти девушку и положить конец метаниям. Когда-нибудь они все равно должны будут кончиться, эти метания, не так ли? Все эти развлечения, путешествия и неразборчивый секс. Потому что разве они могут длиться вечно?

Кирк всегда очень плохо относился к семейной жизни. Не потому, что он был одним из тех несчастных, кто воспитывался в неполной семье. А потому, что он принадлежал к числу других несчастных, чьи родители никогда не расставались.

Он любил и маму, и папу, но только по отдельности. Вместе, в качестве семейной пары, они представлялись ему сущим бедствием. Живя с ними под одной крышей, он не мог выносить их вида, звука их голосов, запаха, идущего от отца, — запаха того, что папа называл «сногсшибательными шотландскими каплями».

В его детстве бывали моменты, когда ему казалось, что этому наказанию не будет конца. Пьянству отца. Злости матери. Они нескончаемо пилили и пожирали друг друга живьем, день за днем, год за годом, причем с годами и десятилетиями пьянство одного и злость другой только усиливались.

С какой стати пил его отец? Потому что мать все время злилась. С какой стати злилась мать? Потому что отец пил.

Именно таким вспоминалось Кирку его детство, именно от него он все время убегал, бросил свою девушку в Австралии, затем обосновался в барах и отелях Филиппин. И только во время короткого пребывания в Лондоне он увидел перед собой смутный проблеск другой жизни. Жизни, совершенно не похожей на ад, царящий у него в семье.

Его отец был умеренным алкоголиком и, когда находился не под градусом, то представлял собой весьма приятного собеседника, доброго и заботливого папашу. По профессии он был таксистом и пил, собственно, только для того, чтобы утопить в вине некое смутное, зудящее чувство разочарованности в жизни. Мать была вспыльчивой женщиной, домашней хозяйкой, расточающей в супермаркете или у ворот школы дежурные любезные улыбки, но совершенно забывающей о всякой любезности за обеденным столом или на кухне, где она пронзительно вопила и бросала в отца всем, что попадалось под руку. Но Кирк не мог ее не любить: когда отца не было дома, или он лежал в коматозном состоянии после принятия «сногсшибательных шотландских капель», она становилась мягкой и нежной, сострадательной и гуманной. Особенно если речь шла о какой-нибудь приблудной собаке.

Когда Кирку исполнилось шестнадцать и он начал учить нырянию с аквалангом туристов и местных жителей, его родители, по идее, должны были расстаться. Но они почему-то не расстались, и, глядя на них, можно было уверовать в священную силу брака — или в столь же священный страх перед разводом.

Сидя в ресторане, Кирк вертел в руках фирменный коробок спичек: «Мамма-сан». Ему сказали, что здесь можно найти работу.

«Странное название придумали владельцы для своего ресторана», — думал он. Очевидно, они считали это название безошибочно азиатским: сочетание английского разговорного слова с уважительным японским «сан». Очевидно, им казалось, что это значит что-то вроде «глубокоуважаемой мамаши».

Но в барах Азии это название означало нечто совсем другое, а именно старую сутенершу, которая помогала мужчине найти на ночь девочку. Или на час. Или на пятнадцать минут в каких-нибудь затемненных ВИП-апартаментах. Именно такие сутенерши, которые представляли собой нечто среднее между заботливой бабушкой и опытной сводней, научили Кирка, что барным девочкам нельзя платить за секс — им надо платить за то, чтобы после секса они убирались вон.

Но теперь он считал, что свободного, рекреационного секса с него довольно. И продажного секса тоже. И секса с туристками-аквалангистками, с которыми после выныривания совершенно нет желания ни о чем разговаривать. Кирк почему-то верил, что теперь он созрел для оседлого образа жизни с этой необыкновенной девушкой с вечеринки — с доктором Меган Джуэлл.