Знакомство с мастерами народного творчества открыло мне глаза на многое, решительно изменив привычное понимание искусства. Моя голова была полна новых идей, я жаждал воплотить их в жизнь и всей душой рвался из Циншишаня обратно в керамическую мастерскую. Я был уверен, что сумею сделать новые оригинальные декорированные блюда. Ради этого я лез из кожи вон, только бы «проявить себя»! Днем я работал в горах — на каменоломне, вечером — на вальковой дробилке; вращал жернова шаровой мельницы, измельчая в порошок керамическую массу. К концу дня я чертовски выматывался, спину ломило, меня обзывали дураком, но сдержать мой энтузиазм никто не мог.

Наконец наступил день отъезда. Старый Цинь выдал мне разрешение на возвращение в мастерскую. Этот листок бумаги был совсем не похож на тот, что я получил в институте. В отличие от того, черного, он был светлым, на душе у меня тоже посветлело, мое сердце открылось людям.

Старый Цинь взялся проводить меня. Мне было жаль расставаться со стариком. После того дня, когда я накупил глиняных человечков, он закрывал глаза на мои частые отлучки. Он видел, что я воспрянул духом, и не докучал мне вопросами.

Он проводил меня до самого перевала, пройдя со мной более двадцати ли. Всю дорогу он хранил молчание, лишь изредка отрывисто покашливая, словно у него что-то застряло в горле. Неужели он с таким трудом подыскивал слова, чтобы высказать свои чувства? Наконец на вершине горы он остановился и передал мне узелок с моими вещами.

— Паренек, остановимся здесь. И договоримся: ты идешь своей дорогой, я — своей и никто из нас не оглядывается.

При этих словах мне захотелось подойти и обнять его. Но его каменная невозмутимость обдала меня холодом. Я кивнул головой в знак согласия.

Повернувшись, я стал спускаться с горы, еле сдерживаясь, чтобы не оглянуться. Но, дойдя до поворота, прежде чем потерять его из виду, я не стерпел и обернулся. Старик все еще стоял на прежнем месте, как горный козел, застыв на вершине горы.

— Старик… Цинь… старик… Цинь… — взволнованный, громко закричал я. Но вершина была далеко, и мой голос был ему не слышен. Тогда я замахал руками. Он заметил, повернулся и ушел. Слезы градом хлынули из моих глаз, вызвав минутное облегчение.

И вот я снова с поклажей в руках стою у дверей мастерской и заглядываю внутрь. Но это не похоже на мой первый приезд. Мне трудно было разобраться в своих чувствах, горечь и радость боролись во мне. Подходя к дому, я думал о той женщине, которая наверняка здесь не живет. Так оно и оказалось! Дверь была крест-накрест заколочена досками точно так же, как когда-то перечеркнули мое имя в дацзыбао.

В канцелярии я узнал, что Ло Цзяцзюй занимает теперь должность заместителя председателя уездного ревкома, а за проведение политической линии у нас в мастерской отвечает вновь прибывший работник. Он, видимо, был знаком с моим делом. Смерив меня взглядом с головы до ног, он позвал какого-то парнишку, и мы втроем пошли взламывать дверь.

Комната, черно-серая от густого слоя пыли, была полупустой. Паренек передал мне узелок какого-то хлама.

— Ло Цзюньцзюнь забрала свои вещи. Она сказала, в этом узелке все твое. У меня есть список взятых ею вещей, если хочешь, можешь сверить.

Я с горькой усмешкой покачал головой. Кому охота сверять свое горе по списку? Я развязал котомку: краски, палитра, кисти, рваный, заляпанный краской комбинезон, перчатка, рваная наволочка… давно забытые старые вещи. И вдруг среди них я увидел блюдо. Я стер рукой пыль, сердце бешено заколотилось в груди. Это было блюдо, которое я сделал в день свадьбы, — «обезьянка верхом на буйволе». Вот она, веселая миниатюрная золотая обезьянка, оседлавшая буйвола и набросившая на него гирлянду цветов. Довольная, что околпачила большого буйвола, она радостно задрала лапы вверх и, кажется, вот-вот свалится с его спины.

От этого рисунка повеяло счастьем прошлых дней, будто после многих лет ледяной жестокости в мою грудь ворвался теплый ветер. Но внезапно меня осенила догадка: ведь Цзюньцзюнь не унесла этого блюда с собой, потому что оно было символом нашего единства. Да, в этом все дело. И в сердце опять ворвался смерч.

Через тетку Цзюньцзюнь мне удалось повидаться с ней.

— Я не обманул тебя, — начал я. — В день судилища, которое устроили над нами хунвэйбины, я признался во всем только ради тебя, чтобы избавить тебя от мучений. Я так до сих пор и не знаю, как возникло в пятьдесят седьмом году мое дело… а ты, ты поверила, что я обманул тебя, и глубоко страдала из-за этого, да?

Почему-то эти, казалось, самые важные для нас слова оставили ее безучастной.

— Неважно. Все это ни к чему.

— Ни к чему? Что ты имеешь в виду?..

— Просто ни к чему.

— Я не понимаю тебя!

— Нужно жить здравым смыслом!

Мне стало ясно: эти слова открыли ее настоящую сущность. Пропало прежнее впечатление пушистых глаз, на меня глядели пустые, как стоячая вода, глаза с торчащими из них ресницами, линии стана, утратив былую мягкость, стали грубо точными.