Из всех этих ресторанов, баров, кафе, попадающихся на каждом шагу в Париже, три четверти, по крайней мере, зияют отчаянной тоскливой пустотой. Есть лишь несколько, где всегда полно, — закон мимолетной моды или каких-то случайных вкусов, — это трудно понять иностранцу. Но во всех остальных в подавляющем большинстве пусто. Бы видите это и понимаете, что еще неделю или месяц, и эти рестораны один за другим начнут закрываться. И даже удивительно, что владельцы не ликвидировали их до сих пор. Быть может, они упорно верят, что посетители, которые сегодня ходят к соседу, вдруг вернутся к ним. Но если бы далее и распределить поровну всех посетителей по ресторанам, то все же пусто было бы повсюду…

Что есть в Париже из съестных припасов? Каково продовольственное положение? Чего недостает? Не отклоняясь от истины, можно сказать: есть все и нет ничего. Пусть вас не ослепляют блюда омаров, бараньи или воловьи ноги на овальных блюдах, рыба, привезенная с берегов Средиземного моря, огромные пирожные. Ведь вы не можете подойти к столику в ресторане и спросить сидящих за ним людей, кто они и чем занимаются, далее если сразу видно, что это не американцы. Приходится удовлетвориться сравнением цен на блюда с уровнем заработной платы французов.

Но еще лучше — поезжайте по одной из отличных дорог Франции, хотя бы в направлении на Амьен и дальше — на Бельгию. Сделайте остановку в обеденную пору в придорожном ресторанчике, открытом круглые сутки, где закусывают шоферы. Перед домом стоит вереница грузовиков, шоферы сидят в ресторанчике, в плохо освещенном зальце. Хозяин объявляет вам, что обед есть. Меню? Нет, карточки кушаний нет. Есть только один обед, правда, с известным вариантом. Вам угодно суп на мясе или без мяса? Не обманывайтесь, в супе «на мясе» вы даже при помощи микроскопа не найдете хотя бы волоконца мяса. Нет, это просто полстакана мутной зеленовато-коричневой жидкости. На второе вам подадут, уже без всяких вопросов, ибо выбора нет, картошку, политую мясным соусом. Затем горсточку листьев зеленого салата на тарелке, затем крохотный кусочек сыра, который можно прикрыть мизинцем, и, наконец, чашечку черного кофе, не имеющего, кроме названия, ничего общего с кофе.

Только одно в этом ресторанчике выглядит так же, как в облицованном мрамором ресторане Парижа, — сахару вам подадут один кусок, на ложечке, лежащей рядом с чашкой. Да еще в большинстве, в огромном большинстве кафе и ресторанов, кофе будет такой же не настоящий, как и в этом кабачке. Настоящий кофе, как мы уже знаем из анекдота, отдан англичанам за уголь, который отдан за… и так далее.

Шофер утирает губы, платит и снова садится за руль огромной пятитонки, чтобы, подкрепившись таким образом, мчаться всю ночь к бельгийской границе. Здесь нет ни омаров, ни жареных лягушачьих окорочков, ни голубей, начиненных трюфелями. Это обычная еда простого француза. Может быть, даже немного лучше обычной, так как труд шофера оплачивается выше среднего уровня.

Обед человека со средним заработком состоит из одной картошки. Можете быть уверены, что эта картошка не будет полита даже мясным соусом.

Рядовые французские служащие едят картошку. Американские завоеватели запивают омаров шампанским.

Но не это еще самое худшее, о, совсем не это!..

Это было не в Париже и не во Франции. И не теперь, в апреле сорок девятого года. Это было в морозную зиму сорок второго года, в Курской области, в Тиме. На одном конце городка еще гремели выстрелы, еще свозили убитых на центральную площадь, саперы еще только начинали очищать от немецких мин дома, и среди грохота орудийной канонады, среди винтовочной трескотни уже стал явственно слышен иной звук, живой, упрямый, со всех сторон сразу.

Это стучали молотки на крышах, это жители Тима начинали поспешно чинить свои дома, забивать досками дыры от снарядов, поднимать повалившиеся заборы, укреплять сорванные взрывной волной двери. Там, на далекой окраине, советские воины еще выбивали гитлеровцев, а здесь, еще в пределах досягаемости вражеских пуль, уже кипела новая жизнь, упрямая, уверенная в себе, полная решимости как можно скорее, немедленно вернуть городку нормальный вид, залечить раны, привести в порядок дома и улицы. Победно звучал все отдаляющийся гул орудий, но, пожалуй, не менее победно звучал этот веселый стук молотков — созидания и строительства.

Теперь не зима сорок второго года, нет сорокаградусного мороза, и мы не в городке Тим, сплошь окутанном дымом только что потушенных пожаров. Позади осталась длинная лента шоссе, тянущаяся среди бесконечной аллеи развесистых яблонь, сплошь в розовой пене цветов; в ясном небе, словно кружево, вырисовывается пред нами силуэт кафедрального собора в Руане, чудо средневековой архитектуры, вдохновенное создание отдаленных поколений. Отсюда, из исторического французского города, с дорог, окаймленных потоком цветущих яблонь, посылаю тебе от всего сердца, от всей души неясный привет, далекий наш городок Тим! И вам, близким, дорогим мне людям, чьи молотки так бодро выстукивали на сорокаградусном морозе, среди дыма только-только погашенных пожаров несокрушимую песнь жизни, песнь надежды.

Но откуда эта ассоциация, почему внезапно вспомнился городок Тим в апрельский день во Франции?

Откуда? Центр города Руана лежит в развалинах. Нет, это не развалины Крещатика, где теперь уже широко раскинулась новая улица, где цветут клумбы, где уже по обеим сторонам тянутся к солнцу покрытые молодой зеленью вновь посаженные деревья. Это и не развалины Сталинграда, где кипит жизнь и вырастает дом за домом, словно грибы после летнего дождя.

Вы въезжаете в Руан. Стремительным полетом вздымаются к небу стройные кружевные башни и башенки собора. Вокруг него, куда ни глянь, простираются груды развалин. Как страшные, открытые раны, зияют воронки от взрывов бомб. Кирпичи, каменные плиты валяются на тротуарах — там, куда их бросила взрывная волна. Когда же это было? Сегодня утром? Вчера вечером? Вы невольно оглядываетесь в поисках раненых, плачущих жителей, пытающихся найти под грудами обломков тела своих близких. Но ведь теперь сорок девятый год, а город Руан разрушен несколько лет назад, когда вторая мировая война была в разгаре.