«Папаню…» Илья покрутил головой и все же, еще не понимая, что произошло и какое — плохое или необыкновенно хорошее, вышел на улицу, крикнул шоферу:

— Дядя Вася, поздравляй. У меня, понимаешь, дочка!

Огненным, до отказа раскаленным полднем я прибился в тень нежилой хаты, стоящей среди поля. Прислонив велосипед к облупленной саманной стенке, я сбросил со лба полную горсть пота и мешком осел в узенькой полоске тени.

Впереди, в полукилометре, виднелась птицеферма, за ней, возле далеких, ослепляющих солнцем копиц, работал на приколе комбайн, выколачивал скошенную пшеницу. Дышать было нечем. Небо палило землю, а земля, покрытая сникшей люцерной, пылью дорог, ровными рядами подсолнухов, сама источала в воздух свой жар, свою нестерпимую печную сухость.

Невдалеке от хаты, в ложбине, живыми, влажными красками голубел водопойный ставок, упершийся в земляную греблю. Вода, хоть и захламленная кустами скатившегося курая, хоть и пожелтевшая, звала к себе, но жара настолько давила, что я был рад месту, не шевелясь сидел у раскрытой двери.

В пустой хате, как и вокруг, было сонно. На полу валялись иссохшие шляпки подсолнуха, в окошке на уцелевшем стекле сидел зеленоглазый пыльный овод, и только вверху, над соломенной крышей, беспокойно стрекотали воробьи да на полатях вроде слышалось порой шуршание.

Вдруг возле квадратной, вырезанной в потолке ляды кто-то явственно и энергично сморкнулся. Сверху посыпалась заблестевшая на солнце соломенная пыль. Сперва я увидел показавшиеся из открытой ляды босые детские ноги, потом штаны с квадратными латками на коленях, следом голый живот в засохших подтеках арбузного сока (должно быть, рубашка зацепилась), и, наконец, появился весь мальчишка, повисший на руках. Мальчишка качнулся и, крякнув, спрыгнул на пол.

— Эх, — произнес он еще раз и встал возле меня нос к носу, пораженно вскинул глазами. Глаза у него были желтые, как мне показалось, вороватые. На физиономии — полова, пыль и остюги, густо налипшие на потные, точно облитые щеки, лоб и уши: должно быть, уж очень душно было на чердаке. В оттопыренных буграми карманах что-то пищало и шевелилось, наружу выглядывали перья.

— Здорово! — сказал я. — Воробьят в крыше драл? Зачем?

Он почесал одной ногой другую и одновременно всей пятерней за шиворотом, вытряхивая из-под рубахи солому.

— Цыплятам, — он кивнул в сторону фермы. — Для рациона им. Понятно?

Мне и раньше было понятно, что цыплят прикармливают мясом, но с этим «воробьиным» способом сталкиваться не приходилось.

— Сегодня мяса на ферме нема, — объяснил малец, с прискока подтягивая штаны, сползающие под тяжестью шевелящихся живых карманов.

У колхозных ребят понятия о жалости трезвые: дело есть дело. Как это жалеть, например, курицу, если мать послала словить ее для борща? Или, чего доброго, рыдать над цветущими вьюнками, которые выпалываешь на огороде?

— Кто у тебя на ферме — мать? — спросил я.

— Сестра. Матери нету.

— А где отец работает?

— Отца тоже нету, — беззаботно бросил он, потирая плечом исцарапанное в кровь ухо, когда охотился за воробьями. Должно быть, в соломенной крыше, куда он продирался головой с чердака, были жесткие стебли.

— В сорок четвертом отца убили, у меня дома его медаль есть, — хвастливо добавил он уже за порогом, но дальше не пошел, увидев мой велосипед. Замирая от надежды и нисколько не веря в счастье, а просто так, на всякий случай, произнес:

— Дядя, я прокачусь, а?..

— Прокатишься, — сказал я. — Только подожди: отдохну, подкачаю камеру.

Мальчишка ошеломленно вздохнул, тронул свои тугие карманы. С таким грузом кататься невозможно. Он скинул штаны, свернул Их комом и, оставшись в вытертых, сплошь заштопанных трусишках, сел лицом в сторону чуть впереди меня, показывая этим, что абсолютно никого не торопит. Его выгоревшие волосы были совершенно белого цвета, а тонкая шея, зажатая в острых плечах, до того коричневая, что казалась дегтярной.

— Сколько тебе лет?

— Одиннадцать. А что? — подозрительно и сразу недружелюбно глянул он, опасаясь, не повредило б это договору о велосипеде.

— Ничего. Молодец! А зовут как?

— Валентин.

— Значит, с сестрой живешь, Валя?

— Ага. Она в седьмом классе уже. Зимой учится, летом — птичницей. Что-то с комбайном у них? Стал. — Он вгляделся. — Вон и наши пацаны едут оттуда к нам, будут быков поить.

Далеко на дороге виднелись подводы. В голубизне покачивались рогатые бычьи головы, словно стояли на одном и том же месте.

— Ох, и не люблю быков, — объявил Валентин. — То ли дело машина или конь! Я с конякой три раза в день оборачиваюсь на ферме. И вода, и корм, все без задержки! Сегодня б за мясом ехать, да зав не выписал, паразит.

— Как это паразит?

— Пьянствует! Вот и дерешь воробцов для рациона. Хорошо, что хоть коняка пока выпасается.

Действительно, в полусотне метров стояла белая лошадь, а возле нее темный жеребенок. От зноя лошадь не паслась, дремала, свесив большую костлявую голову, даже не обмахиваясь уснувшим хвостом, и в сиянии ослепительного неба, в палящем солнце казалась серебряной.