— Аня, Аня, Аня! — начал звать ее Валентин. — Анечка!..

Лошадь подняла голову, тряхнула ею, должно быть сбрасывая свои сны, и медленно вместе с жеребенком пошла к хозяину, качая в такт шагам острой спиной и реденькой вылезшей гривой.

— Ну что? Видали? — хвастливо скосился Валентин. — Я ж ее купать буду. Знает, паразитка!

Лошадь остановилась за несколько шагов, но Валентин выдерживал характер, не поднимался.

— Анечка, Анечка…

И только когда конская морда с отвисшей белесой, в темных крапинках губой, с огромными, желтыми, сухими на солнце зубами совсем повисла над ним, он вскочил, стиснул под мышкой эту морду и начал охлопывать за ухом. Жеребенок остановился поодаль, оглядываясь на подводы.

— Валька, скупнемся? — кричали с подвод мальчишки.

— Чего там в комбайне у вас? — осведомился Валентин.

— Ремень порвался. В двух местах, не зашьешь. Механик на бедарке побежал за новым.

— Тр-р-р! — загорланили ребята на быков, сразу потянувшихся к воде.

Мальчишек было двое и две девочки: одна совсем маленькая, лет трех, толстая, с помидорно-красными щеками, сомлевшая на подводе от тряски, солнца и горячего ветра.

— Посади ее в холодок, Гринька, — распорядился Валентин, ткнув в плечо кирпатого, спрыгнувшего наземь мальца.

— Сам, что ли, не знаю! — огрызнулся тот и, с досадой обхватив девчушку поперек, будто она не ребенок, а куль, отволок ее под стену, в тень.

— И семечек дай ей, Гринька, пусть играет, — назидательно сказал плечистый цыганковатый хлопец, которого все с уважением называли Алексеем.

Отошедший было Гринька ожесточенно посмотрел на Алексея, но вернулся к ребенку, полез в карман, вытащил горсть семечек.

— Играй, Наташа…

Что Наташа и Гринька сестра и брат, ясно со взгляда. Одинаковые носы, круто вздернутые кверху — кирпатые, открывающие две пары до смешного у сестры и брата одинаковых круглых ноздрей, широко и как бы требовательно глядящих в мир. Лица ватрушками, только у Наташи убежденно-хозяйское, а у Гриньки — озабоченное обязанностями няньки, которую жестко контролирует вся компания.

Особенно была недовольна Гринькой Оля — гладко остриженная под машинку, большерукая тоненькая девочка. Когда Гринька посадил сестру, Оля ближе подсунула ее к стене, а когда насыпал семечки на землю — Оля с подчеркнутым возмущением переложила их на платочек.

Ребята вынимали железные занозы из бычьих ярем — и быки освобожденно, явно радостно крутили тяжелыми головами, сгоняли насевших оводов.

Распряжкой руководил Алексей, черноволосый, черный от загара, весь угольный. Кепка на нем была набок, продранный козырек с торчащей изнутри картонкой небрежно висел над ухом.

— А где Джульбарс? — остановил он вдруг ребят.

— Джульбарс, Джульбарс! — встревоженно стали звать ребята, озирая дорогу, по которой приехали, заглядывая в подводы, вороша в них солому.

— Есть! Вот он, Джульбарс! — победно заорал Валька, вынул из ящика задней подводы спящего щенка, положил у колеса. Кудлатый щенок-сосун продолжал спать, не реагируя на подобострастные, подхалимские возгласы:

— Джульбарс, эх ты ж, дьявол! Вот с-сатана!

Все три пары выпряженных быков бегом потрусили к ставку; одни прямо у берега с нетерпеливой жадностью припали к воде, другие с хода влезли по брюхо, пили там. Мальчишки ринулись следом, сбрасывая на ходу рубахи и штаны. Оля жеманно отвернулась, стала глядеть в степь. Потом шагнула к подводе, хозяйственно взялась за обод, крепко качнула колесо, как это делают мужчины, чтобы по звуку определить, есть ли на оси смазка.

— В порядке инвентарь? — спросил я.

Оля улыбнулась, подошла к толстой Наташе. Ярко выразительные Олины глаза были карие до черноты, очень большие и продолговатые. Чисто украинские… Личико тоже продолговатое, тонкое, и вся она — со своими большими руками, наголо стриженная, в тесном платьишке выше смуглых острых коленок — походила на гибкий длинный прут.

Говорила она тихо, крутила на пальце подол. Она из Днепропетровщины. Они «вакуированные». Дед и две бабушки — батькина и мамина — старые. Мать одна на всех работница, да еще и болела зиму и весну, потому и Олю остригла, чтоб не возиться с косами. Возвращаться домой, на Днепр, пока тяжело: как же ж на такую дорогу поднимешь трех стариков? Это не кошелочка, что подхватил — и айда!..

Оля опускала густые, выгнутые скобами ресницы, говорила рассудительно.

— А на батьку у мамы похоронная спрятана. Он лейтенантом был. Чего тут поделаешь?.. Валька вон тоже ведь без отца. И Алексей без отца. У него теперь дядя Миша.

Оля вздохнула, убежденно заключила:

— И разве ж мать обвинишь? Трудно без мужика женщине!..

Над ставком гремел командирский голос Алексея:

— Гринька! А ну-ка Наташу скупни!

Гринька вылез из воды, стал угрюмо поднимать сестру, но Оля отобрала, сама поднесла к берегу и, не спуская с рук, ловко умыла, посадила на валявшиеся у берега Гринькины штаны, сдернула с Наташи рубашку и принялась стирать.

Мальчишки тоже не гуляли, купали лошадей. Двигая острыми лопатками, поливали водой, скребли ногтями кобылу и жеребенка, и лошади, должно быть издавна привыкнув к такому удовольствию, спокойно жмурились от брызг.

— Давайте и Джульбарса скупнем! Тащи его, Оля!

Скоро все ребята — с Наташей, с мокрым щенком, с выгнанными на берег лошадьми — опять были у хаты, и только быки, как застывшие, оставались в воде, залитые сверху солнцем. Алексей, как старший, недовольно посмотрел в сторону комбайна.