Юрка смотрит на меня, как на мага и волшебника. Шевеля губами, он подсчитывает мои снарядные донышки. Я, навер­ное, кажусь ему всемогущим чародеем, которому стоит лишь пошевелить пальцем — и готово новое донышко для снаряда.

— Дай одно донышко, а? — просит Юрка.

Пока что мастер разрешает ему протачивать только никому не нужные железки.

— Донышко — это не игрушка, — рассудительно говорю я Юрке, — испортишь донышко, — значит, по фашистам на один снаряд меньше будет выпущено. А может, этот снаряд попадет в самого Гитлера. Чуешь?

— Я же нe маленький, — обижается Юрка, — сам стрелял по фашистам.

— Подстрелил хоть одного?

— А кто его знает! Бой — это такая суматоха... Там не до подсчетов. Вот попадешь на фронт — сам узнаешь.

Юрка почему-то думает, что война будет продолжаться дол­го. Считает, что кое-кому из нас удастся повоевать. Чудак! Каждому ясно, что не сегодня-завтра немцы полетят из нашей страны вверх тормашками. Не останется на нашу долю подви­гов, как ни прикидывай. Ему легко говорить — награда на груди. А наших медалей небось еще и чеканить не начинали.

— Так я возьму донышко, а? Одну лишь только стружечку сниму. Вот увидишь. А доделывать ты сам будешь. А?

— Только чтоб мастер не видел...

Круглая Юркина физиономия, похожая на подсолнух, рас­плывается в улыбке. Ну и веснушек на ней! Кажется, что ка­кой-то маляр небрежно стряхнул свою кисть прямо на Юркино лицо.

Помню, с каким трепетом я сам протачивал первое доныш­ко для снаряда. Я гладил его шероховатые бока пальцами и ясно представлял, как где-то на фронте возьмутся за это до­нышко крепкие мужские пальцы подносчика снарядов. Как ляжет снаряд в ствол орудия и командир скомандует: «Огонь!» И со свистом понесется в фашистов снаряд Лешки Сазонова, мой снаряд! Значит, и я воюю с захватчиками, зна­чит, и я недаром живу на земле в трудное для страны время!

Я проточил донышко до зеркальной чистоты. В нем отра­зился мой чумазый нос и блестящие от счастья глаза. Никакой даже самый строгий военпред не смог бы забраковать это слав­ное донышко.

Мне понятна радость Юрки Хлопотнова. Если уж перепра­вили в тыл, то дайте настоящую мужскую работу, чтобы чув­ствовать себя нужным человеком.

Конечно, токарями не рождаются. Немало железа перепор­тил и я, прежде чем сделал как следует свою первую деталь. Это была обыкновенная гайка. Сейчас она крепит винт в какой-нибудь машине. Знать это очень приятно. Невольно появляется уважение к самому себе: все-таки ты не бесполезный человек.

Юрка тащит проточенное донышко ко мне, пряча его под халатом. Снял одну стружку, как и обещал. Не испортил за­готовку.

— Молодец, — со снисходительностью старшего говорю я и снова смотрю на его медаль, поблескивающую из-под распах­нутого халата.

Перехватив мой взгляд, Юрка предлагает:

— Хочешь, дам ее тебе, чтобы ты сфотографировался? А? Я уже давал Гошке Сенькину. Он всей родне послал фотокар­точки.

— Гошке Сенькину? Тоже мне герой — из тарелки ложкой. А ты, Юрка, не будь дураком. Ведь медаль твоя личная. Это же...

Не находя слов, я кручу пальцами в воздухе. Юрка пони­мающе кивает:

— Больше не буду. Очень уж все ребята пялят глаза. Спря­тать ее в сундучок, что ли?

— Ни в коем случае! Носи! Пусть все знают, что мальчиш­ки — это тоже бойцы. Не то, что девчонки.

— Да уж от них проку мало, — с мужской солидарностью говорит Юрка, — девчонку в разведку не пошлешь.

— А ты ходил?

— Два раза.

Видать, этот Юрка в сорочке родился.

— Расскажешь? — заискивающе спрашиваю я.

— А чего ж... Вот придем в общежитие, и я тебе все-все про свою жизнь расскажу. Ты, Лешка, добрый.

— Вот еще! Беги к станку, что-то мастер стал погляды­вать в нашу сторону.

Юрка уносится вприпрыжку. Надо же — такой малец, а уже ходил в разведку! Я старше его на целых шесть месяцев, но в жизни мне явно не повезло.

Вот если б я родился года на четыре пораньше!

… Сейчас бы я бежал с винтовкой наперевес в штыковую атаку. Я кричал бы вместе со всеми «ура». Я колол бы этих гитлеровцев налево и направо, не обращая внимания на свист пуль и разрывы снарядов. Русской земли захотел? На! И поверженный фашист зарывается лицом в траву. Строчит пуле­мет. Злая пуля обжигает мне плечо. Но сейчас не до пере­вязок. Вперед, вперед, Алексей Сазонов! Убит командир взвода! «Беру командование на себя!» В левой руке моей развевается на ветру знамя полка. Я водружаю его на захваченной высо­те. Немцы откатываются, бросая оружие и сверкая подковками сапог. И вдруг шальная пуля попадает мне прямо в лицо…

— Опять, Сазонов, очки не надел? — слышу скрипучий голос Бороды — нашего мастера. — Так и без глаза недолго остаться.

Горячая стружка отлетела из-под резца и на левом веке у меня появляется маленький волдырь.

— Сходи в медпункт, — советует мастер.

Зажимая глаз рукой, бегу в медпункт. Нет, в медсанбат!

... Пуля выбила мне глаз. Теперь я буду воевать с черной повязкой на лице. Нет, я не соглашаюсь демобилизоваться, хотя медицинская комиссия настаивает на этом. Бегу из госпи­таля в родной полк. «Отныне ты будешь знаменосцем», — растроганно говорит командир и троекратно — по-русски — целует меня перед строем полка. Мне немножко стыдно за мои давно не бритые щеки, но единственный глаз мой сверкает мужеством и отвагой...