Шрифт:
— Тогда, конечно, меньше. Но жировые отложения есть у каждого человека. Просто ты не там щупаешь.
— А! — озарило Сашку, но он, проверив, тут же грустно сообщил: — Там у меня тоже нет. Одни мослы торчат. Нет, брат мой, без сухарей все же не обойтись. Съедим эти два — и больше не прикоснемся к мешку.
Сухарики были что надо! Мы не стали их размачивать в кружках. Вот еще — портить все удовольствие. Проглотишь — и не заметишь. Нет, мы отгрызали их понемножку, растирали на зубах и, насладившись в полную меру, запивали кипятком сухарную кашицу.
— А знаешь, — сказал Воронок, — там, в госпитале-то, гречневая каша с мясом была... Я сразу учуял. Гречка, она пахнет по-особому. С овсянкой ее запаха не сравнить. Гречка с тушеной свининой. Мечта!
— Жалеешь, что отказался от приглашения? Цветы тебя уже не устраивают?
—Нет, почему же... Цветы — это хорошо. Только они ведь несъедобные. А отказались мы правильно.
Мы засыпаем как убитые. Не часто выдается спокойная ночка. Может быть, завтра совсем не удастся поспать. Налеты на Москву участились...
Глава двадцать четвертая
ЧАС НАСТОЯЩЕГО ИСПЫТАНИЯ
Опять ночь расцвечена яркими ожерельями трассирующих пуль и осветительными ракетами. Мне кажется, что шагают над Москвой великаны на гигантских ходулях из прожекторных лучей. Шагают, натыкаясь на облака и аэростаты воздушного заграждения. Словно с завязанными глазами хотят поймать маленький, юркий самолетик, похожий снизу на безобидного комарика. Вот один великан споткнулся о высокие дома, упал, уронив ходули в разные стороны... Но тут же снова поднялся, снова зашагал через крыши, догоняя товарищей...
Высоко-высоко над собой слышим с Воронком рокот мотора.
— Опять прорвался, чертов фашист, — говорит Воронок.
Он похлопывает рукавицей о рукавицу. Я знаю, о чем он думает. Он думает, что и сегодня будет тушить зажигалки. И может, его наградят медалью «За отвагу», как того паренька, портрет которого мы видели в «Пионерской правде». Но тому пареньку просто повезло: не на каждую крышу зажигалки падают десятками. Ведь к Москве, как правило, прорываются лишь одиночные самолеты фашистов. Большинство из них избавляется от своего груза, не долетев до столицы.
Павлик и его товарищи в такие ночи тоже не дремлют.
Разрушений в Москве не так уж много. Заметно пострадала, правда, улица 25 Октября, ведущая к Красной площади. Но Кремль стоит по-прежнему на своем месте, как стоял сотни лет. Рвутся фугаски вокруг да около, а Кремль стоит и стоит, будто опоясан волшебным кольцом, проникнуть за которое невозможно. Одна бомба попала в Большой театр, одна — разбила памятник Тимирязеву у Кинотеатра повторного фильма. Словно театры и памятники — излюбленные цели фашистов...
Памятник Тимирязеву восстановили быстро. Но вглядитесь повнимательнее в его гранитные плиты — вы и сейчас заметите щербинки, оставленные гитлеровской бомбой в сорок первом году...
Наше училище — неподалеку от Курского вокзала. Ох как мечтали гитлеровские летчики парализовать этот вокзал! С него уходили на восток поезда с оборудованием заводов, эшелоны с эвакуированными. Вот почему на нашу долю почти всегда выпадали веселенькие дежурства. Вот почему и рассчитывал Воронок, что медаль «За отвагу» от него не уйдет.
Неподалеку от училища — большая швейная фабрика. Видим на ее крыше таких же дежурных, как мы. Там в добровольной пожарной дружине много девчат. В минуты затишья до нас порой доносятся их песни — протяжные, грустные.
— Завели панихиду, — ворчит в таких случаях Сашка Воронок, —уж пели бы что-нибудь комсомольское... Тоже мне вояки!
Сегодня песен не слышно. Неумолчно грохочут зенитки, прожекторы торопливо пересчитывают барашки разрывов, склоняются друг к другу, словно шепчась о чем-то... Тревожная сегодня ночка!
— Прорвался, гад, — повторяет Воронок. Прислушиваемся к далекому гулу мотора.
— Сейчас скинет подарочки. — Сашка хватает щипцы для зажигалок.
На фашист сначала сбрасывает, по своему обыкновению, осветительную ракету. Маленьким солнцем сияет она над нами, и при свете ее я впервые замечаю горькие морщинки на лице моего названого брата... Вот и хорохорится он всегда, и подсмеивается над всеми, а в душе опечален не меньше нас с Андрейкой и нерадостным отступлением нашей армии, и ребячьими слезами в тесных бомбоубежищах, и грустными песнями девушек на крыше швейной фабрики.