Они сделали, что могли. Как умели. То есть, взяли и покрасили его "под золото", из-за чего он стал похож на космического пришельца из дешевых научно-фантастических фильмов пятидесятых годов, а над головой у него развесили украинский флаг. Только это, похоже, им и стукнуло в голову. А что еще могли они сделать? Обвешать цветочными гирляндами, как в Индии? Печальными, золотыми глазами глядел теперь Варавин не на воронежские колхозы, а на совершенно гадко отремонтированное здание воинского подразделения, на бордюры, покрашенные розовой краской, той же самой краской, что и стена вокруг части. Русские буквы, которыми на постаменте были выписаны имя, отчество и фамилия, сменили буквами украинскими, потому что, большевик – большевиком, а Украина – Украиной, опять же – западная, в принципе и в теории не терпящая всего советского и москальского. Но Варавина, похоже, пожалели и приняли в качестве своего. Так что теперь Григорий Яковлевич Варавин стал называться "Ґригорiй Якович Варавiн". Независимая Украина, подумал я, проявила исключительную нежность к воронежскому комбайнеру, большевику, кандидату в партию, герою СССР.

Номер одиннадцать

Во Львов от границы едешь по дороге М11, через Мостиску и Городок. Легче и дешевле всего – на маршрутке. За последнее время тот жестяной зверинец, что пасся на майдане Шегини как-то упорядочили. А ведь когда-то стояло все, что только можно, что кто когда и откуда привез, смонтировал, склепал, склеил, примотал проволокой. Теперь же все маршрутки желтые, словно нью-йоркские такси. Очень часто индийские, произведенные фирмой "Тата", стремящейся производить самые дешевые в мире автомобили.

Все так же в маршрутках нельзя открывать окон, поскольку царит страх перед сквозняком [48] . Сквозняк – это самый страшный враг, и все представляют, что если мгновение в нем побудут, то до конца жизни застынут, одеревенеют и уже никогда не смогут шевельнуться. Что застынут в своем маршруточном кресле, и никакого будущего для них уже не будет. Друг другу рассказывают истории, что один их знакомый, родич или шурин посидел в маршрутке на сквозняке, и теперь ему повело лицо. Или что теперь у него больной на всю оставшуюся жизнь локоть. Есть в этом нечто от деревенского предрассудка, который обрел ранг природного закона. Моя бабушка, к примеру, до конца своей жизни хотела быть уверенной в том, не стоял ли я, случаем, на сквозняке. И не сидел ли на холодном. Всегда, когда в жаркий день я пытаюсь хоть немножечко, украдкой, приоткрыть окно в украинской маршрутке, раскаленной словно животные внутренности и воняющей телесностью и машинностью, потом и смазкой – все соседи на меня шипят. Шипит на меня и водитель, а водитель – что ни говори, какая-то власть. Вроде как ничего официального, а что ни говори, что-то вроде вождя маршрутки. Как правило, я поддаюсь, закрываю окно, потею и представляю себе страну, управляемую народными страхами, статьи Уголовного кодекса, начинающиеся с фразы: "Если кто с целью вызвать проток воздуха, так называемой "тяги", открывает два окна в одном помещении…", официальные таблички, привинчиваемые к оградам с запретом садиться на холодном, биллборды с надписями: "Гражданин! Хоть газетку подложи, чтоб волчанку не словить!". Надписи на спичечных этикетках: "Если днем балуешься с огнем, ночью можешь обдуться потом", ну еще информация на сигаретных пачках: "Министерство здравоохранения предупреждает, не кури – а то не вырастешь!".

Так что в самую страшную жару все окна в маршрутках плотно закрыты, от солнца и пекла защищают исключительно затянутые занавесочки. Маршрутки мчат по полному солнцу, но внутри царит полумрак, как и большую часть года в этих несчастных странах умеренного климата. И мчат они через восточную Галицию, по земле, которую польский миф лишил какой-либо реальности и превратил в утраченный рай. А она, эта Галиция, Галычына, имеенно здесь, обладает самыми реальными формами, живет самым распрекрасным образом. И все здесь точно такое, как в Польше, только другое. Дома, вроде как, и похожие – а другие. Бензозаправки как будто и похожие – а другие. Бордюры покрашены в цвета бензозаправки. Если "Окко", то желтой и черной краской, словно бы имперская Австрия никуда и не пропадала. "Лукойл" был покрашен в красно-белое, так "Лукойла" уже и нет. С посещениями у них паршивенько было. Тогда владельцы заправки поступили по-хитрому: на характерный красный навес с надписью "Лукойл" летом 2014 года они наложили новенький, разноцветный, с названием австрийской фирмы "Амик", учрежденной несколькими месяцами назад в Вене, и которая махом скупила все станции "Лукойл" в Украине, но даже год спустя не имела своей заглавной статьи в Википедии. Зато их Интернет-страница характеризуется трогательной простотой и экономностью: на ней несколько тонированных снимков, связанных с нефтью и энергией из большой серии фотографий. Фирма "Амик" вовсе не лихая, информации на их странице слишком много не найдешь, зато каждый абзац начинается с очень милой алой капельки, которая, наверняка, должна символизировать нефть – кровь современных обществ, ну а снимки правления представляют собой исключительно улыбающиеся, пышущие энергией лица с немецкими фамилиями. Оперативным директором Amic Petrol является поляк, который перед тем работал в Польше и Чехии на "Лукойл".

Ну да, станции "Амик" обрели новые навесы, но на зданиях виднеется старая, добрая лукойловская красная краска и характерный, лукойловский шрифт надписей. Обслуживающий персонал печален, а среди бензоколонок гуляет ветер.

По дороге частенько исчезают полосы, и их необходимо себе представлять. Естественно, если хочется. Помимо того, водители, точно так же, как и на Балканах, выезжая с подчиненной, любят выехать на средину дороги, а потом глядеть на едущих по главной невинными глазками серны: пропустишь или убьешь?

Летом все это и вправду напоминает сельскую идиллию, потому что маршрутка мчит между зелеными садиками-огородиками, проезжает ручейки и переброшенные через них дощечки, катит мимо зеленых холмов, то тут, то там поросших лесом.

Зимой дело уже несколько иное, зимой зеленая радость исчезает и на первый план выползает трупная синева. Рай превращается холодную, пост-совковую преисподнюю. Обнаженная земля высовывает перед глаза глядящих свои лишаи, раненные конечности, эпатирует белым потрескавшимся кирпичом, ржавеющим пост-апокалипсисом, а с воплей реклам опадает иллюзия радости, остается сплошное отчаяние и впечатление луна-парка в осенний дождь. Или впечатление клоуна из Макдональдса, который, весь в слезах, вусмерть упивается в дешевой, сельской пивной. Именно тогда людям в голову приходят различные странные идеи. Эта долбанная зима, когда ночь настолько тяжелая, что елозит своем черным пузом по действительности и запускает в головы страхи и фантомы о призраках и упырях, а день безжалостен и синюшен, словно сама смерть.

Как-то раз в мою маршрутку в каком-то уж совершенно никаком селе село несколько подростков в черных куртках и черных шапках. Все были пьяны в дупель. Во время езды они открывали двери и свисали на них. Радиоприемник орал: "Фай-дулі-фай. На вулиці Коперника, фай-дулі, фай-дулі-фай, била баба чоловіка, фай-дулі, фай-дулі-фай; на вулиці Перве Мая, фай-дулі, фай-дулi-фай, била баба поліцая, фай-дулі, фай-дулі-фай" [49] . Двери трещали, а пацанам было по барабану. Если бы они выпали, то свалились бы в ту амортизирующую, липкую ночь, в ту холодную, густую безнадегу, которая бы поддержала их, которая бы не позволила сделать им ничего плохого, ведь они: пацаны и та густая, черная безнадега знакомы вечно. Водиле по какой-то удивительнейшей причине тоже все было по барабану, по крайней мере, с самого начала фай-дулі, фай-дулі-фай. Он смеялся, специально ехал медленно, а потом это ему осточертело, мужик вскипел, ебанул их по-хамски, так что те втиснулись между плотно заполнившими внутренности маршрутки людьми и замерли. Мне казалось, что вместо глаз у всех черные ямы. Только одному из них беспрерывно звонила девица. Он ругал ее, называл блядью и тряпкой, но она продолжала звонить, словно была запрограммирована на эти звонки, и ничем другим заняться просто не могла. По радио жужжало "Фай-дулі-фай" и проверчивало мне дырку в голове: "На вулиці Перве Мая, фай-дулі, фай-дулi-фай, била баба поліцая, фай-дулі, фай-дулі-фай; раз по писку, раз по яйцях, фай-дулі, фай-дулі-фай, так-то пиздять поліцая, фай-дулі, фай-дулі-фай"

Таким образом, первым городком за польской границей будет Мостиска. По-польски, Мошцишка. Малюсенький и забитый, обвешанный вывесками словно медалями, восстановленный таким макаром, словно каждый член городского совета желал восстанавливать совершенно другой кусок и совершенно по-другому. В Украине говорят, что все здесь живут с "контрабаса", то есть, с контрабанды. С переброски товара в Польшу. И что все здесь, исключая привычную и приличную "ёб вашу мать", ежеминутно бросаются польской "курва матью", повторяют "я пердолю" [50] и вообще разговаривают на каком-то странном польско-украинском суржике. Имеется такая львовская комедийная труппа, которая называется "Курва Мать", и которая издевается над подобными стереотипами. Ребята записывают песни, снимают клипы. В Клипе "Гимн Мостиски" львовский хипстер [51] из банды "Курва Мать" стоит в каком-то мрачном, по уши напитанном сыростью и осенью месте в Мостиске, между покрытой лишаем детской площадкой и валящейся подворотней и читает польско-украинский рэп: "Это вам группа Курва Мать, будем про Мосцишку розповидать", а потом о том, что мэр города отдал распоряжение, в силу которого каждый, кто не занимается контрабандой, официально объявляется фрайером. В припеве хипстер высыпает стиральный порошок из сумки, изображающей громадный дильпак [52] с коксом или фетой (=амфетамин), танцует перед заржавевшими гаражами, а на фоне дамский голосок поет по-украински: "Польща, я люблю тэбэ".