— Ну раз так, поцелуйте меня, чтоб не сглазила.

Поднявшись, она сбросила одеяло и предстала перед ним голая. Хаим не мог отвести от нее глаз.

— Ну, что же вы?! — Она обвила руками его шею и поцеловала в губы. Окунь выпал из его пальцев.

Торжествующая Люба отдалась ему здесь же, на берегу, рядом с дохлым окунем, под тявканье Блю-Боя.

Магда появилась, когда они еще не успели разомкнуть объятий. В руке она держала записку Любы:

Хаим попытался встать, Но Люба держала его крепко, с вызовом глядя на мать. Та повернулась и пошла прочь.

— Боже мой! — Хаим торопливо натягивал штаны. — Как я мог? Как я мог это сделать? — продолжая бормотать, он устремился следом за Магдой.

Люба, растянувшись на прибрежном песке, медленно провела руками сверху вниз — по груди с еще напряженными сосками, по плоскому животу, по бедрам. Она чувствовала себя женщиной, взрослой женщиной. Пес лежал рядом и, виляя хвостом, лизал ей пятку.

— Да, Блю-Бой, я теперь женщина, — шептала она. — Из-за меня Марек и Франек зарезали друг друга, и любовник моей матери принадлежит теперь мне.

Но триумф ее длился лишь до той минуты, пока она не переступила порог дома и не увидела разом постаревшее и осунувшееся лицо Магды. Та не произнесла о случившемся ни слова.

Хаим был в отчаянии и все пытался вымолить у Магды прощение. Однако она не желала его слушать.

Через неделю Магда сообщила дочери о том, что получены английские визы.

— Англия? Но там, кажется, сыро и всегда стоит туман. Я думала, ты будешь добиваться разрешения уехать в Америку — следом за Хаимом.

Магда повернулась. Глаза ее были, как сталь.

— Теперь мне все равно, куда ехать, лишь бы выбраться отсюда. Мы проторчали здесь больше года. Слава Богу, что хоть англичане согласились выдать нам визы.

— Но я не хочу в Англию…

— Поздно, Люба.

Прошли обычные предотъездные собеседования, осмотры и прочие формальности. Вскоре они должны были покинуть лагерь, но теперь это их теперь нисколько не радовало.

Любу мучило чувство вины, когда она в сопровождении ни на шаг не отстававшего Блю-Боя бродила в полутьме по лагерю. Через несколько дней они уедут отсюда, Хаим исчезнет из их жизни. Да, она поступила с ним и с Магдой жестоко. Матери без него будет плохо. Хаим помогал ей забыть о предательстве Адама. «Зачем я это сделала? Зачем так унизила Магду?» Присев на камень, она взглянула в обожающие собачьи глаза, потрепала Блю-Боя по голове.

— Знаешь, Блю-Бой, мужчины — глупы, а женщины — жестоки.

Блю-Бой не хотел, чтобы его оставляли. Снова и снова бился он всем телом о борт автобуса, клочья пены летели из оскаленной пасти. Люба и Магда замерли в креслах. Одна думала о Хаиме, другая — только о собаке. У Любы не хватало сил и решимости взглянуть на верного друга, которому когда-то спасла жизнь. Может быть, не надо было? Может, лучше бы он погиб или остался независимым и отважным зверем, которому не нужны люди? Зачем она вмешалась в его судьбу?

Краем глаза она видела, как Хаим тщетно пытается оттащить пса от автобуса. Он обещал, что присмотрит за Блю-Боем, но ведь он и сам доживает здесь последние дни.

Автобус тронулся. Хаим, с трудом удерживая пса на поводке, помахал им вслед. Люба заткнула уши, чтобы не слышать пронзительный, полный беспредельного отчаяния вой.

Магда, плача, повернулась к ней, сжала ее руку, и от этого ласкового прикосновения что-то словно оттаяло в ней, отпустило. Закусив губу, она зажмурилась, чтобы сдержать слезы. Ей вдруг стало ясно: она вовсе не женщина, а маленькая девочка. Девочка, потерявшая свою собаку. Ей так хотелось припасть к груди Магды и выплакаться, но она этого не сделала.

Когда поезд, лязгнув буферами, остановился у платформы вокзала Виктория-Стейшн, Магда и Люба, ошеломленные незнакомой речью, звучавшей вокруг, и бешеной вокзальной сутолокой, не сразу решились выйти на перрон. К счастью, одна польская дама, по фамилии Кулик, представительница Комитета помощи беженцам, встретила их и посадила в другой поезд, отправлявшийся в маленький приморский городок Уэймаус.