— Саларикиец. — Человек как будто попробовал это слово на вкус и ощутил что-то необычное, выходящее за пределы его опыта. — Инопланетник! — В его взгляде снова сверкнуло торжество. — В твоем мире, брат, люди летают к звездам?

— В моем мире? А это что за мир — если это не сон?

Мужчина вздохнул, руки его соскользнули с повязки на груди: у него словно не осталось сил так их держать.

— Это Иньянга, часть Динганской империи, которая была... была... была... — Он трижды повторил этот глагол, словно прозвонил колокол, возвещающий о смерти близкого человека. — Но это не твой мир, лишь в некоторых своих частях он двойник гораздо более счастливой жизни. Я во всем этом не разбираюсь, брат. Нужен куда более ученый человек, чтобы объяснить. Я знаю только, что наши миры-близнецы лежат рядом и в некоторых местах — или по меньшей мере в одном — соприкасаются. Разве у вас нет преданий о мужчинах... да и о женщинах тоже, — добавил он, видя, что женщина поднесла руку к губам, — которые неожиданно исчезли и больше не вернулись?

— Есть.

— Они приходили сюда — некоторые из них. Так Киога Атаби впервые придумал это. — Он поднял руку, но скорее уронил ее, чем показал на арфу. — Перед самым восстанием я... я недолго учился. Поэтому знал... или считал, что знаю, как намеренно открыть врата и привлечь человека, который нужен мне... нужен моему народу...

— Меня? — Андас быстро терял уверенность в реальности происходящего. Еще один яркий сон? Он не может стоять здесь под дождем, в развалинах, и слушать, как человек с его лицом говорит такие вещи.

— Тебя, потому что ты Андас Кастор. Так же, как в этом мире Андас Кастор — я. Но я умираю, а ты цел и невредим. Тебе продолжать битву, из которой я выхожу... по праву королевской крови ты должен подхватить мой щит, хотя меня теперь никто не отнесет к могилам Тысячи Копий и никто не будет бить в Говорящий Барабан Аттикара, когда я уйду. Но идет жестокая война, и моему народу нужен вождь. Поэтому я вызвал того, кто будет верен без... без... — Он говорил все медленнее, потом умолк, сглотнул раз, другой, закашлялся, и из угла его рта потекла темная струйка.

Женщина вскрикнула и хотела броситься к нему на помощь. Но он знаком велел ей вернуться на место и с трудом продолжал:

— Оставляю тебе плащ из меха Уганы, меч Льва и корону великой королевы Балкис-Кэндас...

Эти слова давным-давно утратили всякий смысл, сохраняясь лишь как обряд, столь древний и священный, что Андас, не задумываясь, откликнулся на них. Неважно, что никто больше не знал, что такое «лев» или кто такая великая королева Балкис-Кэндас. Главное, что этот смертельно раненный человек пробудил нечто столь священное, столь неотъемлемую часть воспитания Андаса, что принц опустился на колени и простер вперед руки. Он знал, что однажды ему придется проделать это, но думал, что преклонит колени пред алтарем Акмеду и говорить ему эти слова будет высокий властный человек в великолепном одеянии — император, старик, признающий его своим законным наследником.

Арфист поднял дрожащие руки. И не положил, а скорее уронил их на ладони Андасу. Попытался сжать его пальцы, но не хватило сил. Только силой воли ему удавалось не прерывать прикосновение.

— По обряду короны, копья, щита, льва...

— Шипа, — подхватил Андас затихающие слова. — По праву воды, освежающей пустыню, облаков, закрывающих горы, по воле Того, кого не смеют назвать меньшие существа, кровью моего сердца, силой моих рук, волей духа, мыслями моими — принимаю эту ношу и распрямляюсь под ней.

Он уверенно говорил, а арфист смотрел на него лихорадочным требовательным взглядом. Губы его шевелились — он повторял слова великой клятвы, и видно было, что он собрал все силы, чтобы дослушать Андаса до конца.

— Распрямляюсь под ней, дабы служить тем, кто ждет от меня хлеба, воды и самой жизни. И пусть эту ношу я буду нести до конца, назначенного мне звездами, когда я пойду по дороге, которую не видел ни один человек. Клянусь в этом ключом, на который возлагаю руку. — Он отпустил бессильные руки арфиста и порылся в нагрудном кармане комбинезона. Вытащил талисман, и костер словно разгорелся ярче, оживил то, что он держал в руке.

Арфист посмотрел на ключ, и лицо его исказила болезненная улыбка.

— О, как славно мы потрудились, Андас Кастор, который был, и Андас Кастор, который будет! Император и повелитель, держи крепко этот ключ... ключ...

Он вновь поискал слова, но сил ему уже не хватило. Глаза его закрылись, и он упал вперед, на арфу. Последним усилием дернул струны, и инструмент издал дикий негармоничный звук.

Шара поднесла кулаки ко рту, словно подавляя крик. Первым заговорил саларикиец:

— Он мертв. Но о чем он просил тебя?

Андас, по-прежнему склоненный, смотрел на неподвижное тело. И рассеянно ответил на основном:

— Он взял с меня императорскую клятву. Передал мне власть и корону. Хотя имел ли он право на это... — Он взглянул на руины. Не место для того, кто вправе принимать такую клятву: это делается только в атмосфере богатства и роскошных церемоний.

Шара повернула тело. Стало видно лицо арфиста. Дух и воля покинули тело, и теперь лицо мертвеца было маской терпения и отчаяния.