Шрифт:
– Давай, дочка. Пусть по-твоему будет.
XVI
Широкая лента асфальта, голубоватая в отсвете полной луны, уводила Иннокентия из города. Далеко позади остались яркие электрические огни. А вместе с ними оставалось и все остальное, чем манил, звал к себе город.
Дорога шла лесом. По обе ее стороны мерно покачивали кронами высокие стройные сосны. Воздух был напоен терпким запахом смолы и трав. Но Иннокентию было не до красоты этой. Еле передвигая уставшие ноги, он то и дело сворачивал в сторону от дороги, по которой и сейчас, в позднюю пору, бежали и бежали машины. Хотелось прилечь, растянуться на влажной траве: которую уже ночь приходится спать вполглаза.
За несколько последних дней, полных томительного ожидания, Лорд стал совсем как выжатый лимон: щеки обвисли, посерели от щетины, зубы и те выпятились…
Пути оставалось немного - около километра по шоссе, потом по лесной тропинке, а там и хутор отца.
Позади послышался рокот автомобильного мотора, и Иннокентий отскочил за куст, притаился пугливо. Вынужденные остановки раздражали безмерно, но рисковать было боязно. Мигнув фарами, машина остановилась неподалеку. У Иннокентия холодок пробежал под сердцем: «За мною!»
Из кабины на дорогу вышел шофер, покопался в моторе, подлил масла и - дальше.
Выждав с минуту, и пресвитер пошел.
По лицу, по спине струились ручейки пота, учащенно билось сердце. Как добрался до хутора, и сам не помнил. Запыхавшись, остановился возле ворот, потряс их, но, как и всегда, они оказались запертыми. Пришлось перелезать через ограду, и сразу, едва спустился во двор, загремел цепью кобель, зарычал, залился в неистовом лае.
Слепые окна поблескивали мертвенной желтизной лунного света. За ними было темно и тихо. В саду пахло дозревающими яблоками. От их запаха засосало под ложечкой. Иннокентий потянулся к дереву, сорвал первое попавшее под руку яблоко, надкусил и выплюнул кислый комок. Потом приник к окну, заглянул в комнату. Отцовская кровать пустовала. Над нею в углу чернели образа…
«На кухне дрыхнет, старый черт»,- подумал он и забарабанил пальцами по стеклу:
– Передохли все, что ли?
Похожий на привидение, слегка сутулясь, из глубины сада вышел отец в одном нательном белье и сандалиях на босу ногу. Остановился в нескольких шагах, проворчал сонно:
– Гремишь, что пустая бочка. Чего принесла нелегкая?
– По тебе соскучился,- съязвил Иннокентий.
Старик промолчал, не спеша направился к крыльцу, шлепая сандалиями по кирпичной дорожке. В комнате предусмотрительно завесил окно и, засветив лампу, ухмыльнулся:
– Красив! Прямо тебе Михаил Архангел с того свету. Ни дать ни взять - Архангел.- И мелко-мелко захихикал. Глаза оставались сердитыми, цепкими, точь-в-точь как у сына.- Зачем пожаловал, спрашиваю? Дня тебе мало?
Иннокентий уселся на стул, устало вытянул ноги. Сказал, словно сплюнул:
– По тебе, говорю, соскучился. Ай не слышал? Ради тебя с того свету примчался, родимый.
Старик гневно стукнул по крышке стола сухоньким кулачком:
Не юродствуй! И шутки мне не шути. Говори, зачем принесло?
– Ты не поп, чтобы перед тобой исповедоваться,- громыхнул Иннокентий басом своим.- Сиди и помалкивай в тряпочку, праведник.- И опрометью бросился на чердак.
Сквозь открытый лаз старик слышал, как сын возился там среди разной рухляди, сложенной с давних времен, матерился отчаянно. Потом спустился вниз, перепачканный пылью и паутиной, с ненавистью посмотрел в подслеповатые глаза отца:
– Куда перепрятал?
Старый Каленник недоумевающе поднял седые брови:
– Об чем спрашиваешь?
– Ты мне баки не забивай - «об чем». Сам знаешь.
Старик подпрыгнул на тонких ногах, сжал кулаки и похож стал на одряхлевшую хищную птицу:
– Не дам! Для тебя, что ли, добро наживалось? Будя, отгулялся! Пора и про черный день подумать, пьянчуга. Ты меня кормить будешь?
Вытянув руки со скрюченными пальцами, старик шагнул вперед к сыну.
Иннокентий побагровел, с невиданной прытью бросился навстречу, схватил отца за грудь:
– Где золото? Где, спрашиваю?
Седая голова Каленника мотнулась, точно подсолнух на ветру.
– Убивец!
– Говори, где золото? Порешу…
Разбуженная шумом, в комнату вбежала мать, бросилась к дерущимся, заголосила, вцепившись в сына:
– Взбесился, ирод! Родного отца за грудки! Волк, бешеный волк, вот те Христос.
Иннокентий отступил. Старик потер ушибленную грудь, надрывно закашлялся.
– Золото ему потребовалось,- прошипел, отдышавшись. Внутри у него клокотало, хрипело. Под расстегнутым воротом тяжело дышала старческая хилая грудь.- Золотишко, видишь ли, ему до зарезу потребовалось… А зачем оно тебе? Может, скажешь?