Времени невидимая твердь. Стихотворения
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

Времени невидимая твердь

«Вспыхнет молния одна…»

Вспыхнет молния одна: на подрамнике окна нарисует дом, ограду, два соседних дома кряду, человека под водой: он бежит через природу — он уже немолодой, но бежит и ищет броду и погаснет с наступившей темнотой.

Дубы

Дубы бодучи — вот что! — аж листьев не хватает это скрыть, и выражение коры у них морщинистое, серое и волчье. Дубы к тому же индивидуальней других деревьев — это уж совсем из рук вон плохо с точки зрения повальных, незрелых, одинаковых осин.

Водопад в черкесской долине

Вода, как кошка, падает на лапы, хоть кошке показалось бы нелепым сравненье это, а вода есть ею ставшие прошедшие года: как знать, что ей казалось прошлым летом, во что ей верилось тогда.

Времени невидимая твердь

Стерлась времени невидимая твердь: через травы, временно безлюдные, Боголюбову едва ль теперь видней Нерль, чем Нерли видно Боголюбово. А на насыпи пустое полотно между ними — поровну видно.

Август

Ночь крупна! И млечная дорога означила печально ранний час, когда огромные прозрачные коровы исчезли, за ограды просочась — пахучие и сочные коровы… Далеко плывет, плывет, качается, сочится лай собачий, и реют призрачные дети вдоль обочин, пока не выгонит лесок из чащи ночи луну, исполненную белым молоком.

«А русые метели…»

А русые метели на саночках летели, на расписных на саночках невиданной красы, ах, в расписных косыночках на саночках косых. Их колокольцы звякали и окликали всякого: коллежского асессора, гусара, мужика, вельможу и профессора в сугробе парика, и девушку дворовую, и деятеля правого, и барыню с лакеями, и Пушкина с пером — никто не знал, откедова метели мы берем. С Крещения до Масляной, весь пост великонравственный скакали кони в пене, оскалясь на мороз, иль это вдохновение из наших душ рвалось?

Удел

«Крепчайшую вяжите сеть…»

Крепчайшую вяжите сеть, но бойтесь умысла, улавливая суть (у истины запаса нет съестного: у истины судьба — на волоске висеть). Пусть вытекает слово, как море из улова, забыв свою оставшуюся сельдь.

Детство

Нагревается белый кафель. Там за кафелем — наш картофель зашипел… На зеленой стене — наши трещины в старой краске: горы, головы, войны, сказки… И окно начинает синеть — становиться все гуще, гуще… занавески слипаются… Вмиг исчезает из печки пища, исчезают из комнаты вещи — вещь за вещью… и даже спящий навсегда исчезает в них.

«Покой? Запомни хоть такой…»

Покой? Запомни хоть такой, когда кружились над рекой древесные крутые кроны, и неземные ив поклоны, и чащи внутренний покой, льняных полян цветные складки, полей глухой переполох и сеновал, густой и сладкий, в котором сенокос заглох, всю деревянную деревню, чужую тучу за бугром, и горизонта видимые гребни, и тишина: как в летописи древней — мы жили здесь и здесь опять умрем.

«На жалком теле фитилек…»

На жалком теле фитилек — летает смертный мотылек, и огоньком полета его сжигает кто-то. Летает в поле мотылек, и утоляет уголек его слепого тела — пространства и пределы. Куда как мал и недалек, ежесекундный мотылек, что за собою ты повлек, охваченный полетом, как луг с его болотом, как лес и дол и неба потолок?

«Волн качаются весы…»

Волн качаются весы. Дна качается завеса. Вот уже коснулся леса звук летающей осы. От береговой косы до полдневного курорта всё идут вполоборота дюн песчаные часы, будто их туда завел, запутал кто-то.

«Бездонный дождь на улице бездомной.…»

Бездонный дождь на улице бездомной. Зачем встречались сумерки на ней? Зачем встречались люди и безмолвно шли — каждый по отдельной стороне? Была, быть может, некая надежда, ну, где-нибудь на улице другой, и дождь стоял слепой преградой между прохожим и надеждой дорогой? Но даже если не было надежды, как — у дождя — ни проблеска, ни дна, то все ж она была когда-то прежде надежда сокровенная одна.