Времени невидимая твердь. Стихотворения
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Мне хочется не красоты пустячной…»

Мне хочется не красоты пустячной, но чуда, перешедшего за край: искусство, не старайся, не играй, но лишь услышать ей возможность дай, когда я крикну ей, еще такой вчерашней: родная, сжалься! Видишь, как я стражду — не говори так буднично и страшно, не привыкай ко мне, не привыкай.

«А в женской мысли, нежной и незрячей…»

А в женской мысли, нежной и незрячей, я смысла никогда не замечал: она, как огонек жилья горячий в ночи без окончаний и начал, она любого смысла легче — не различить ее и не отвлечь: ночами так округлы плечи и нечленораздельна речь… и вечный мрак вкруг женской мысли вечен.

«Случись со мною сказка…»

Случись со мною сказка, чтоб шелковый клубок катиться до развязки передо мною мог. Но вот уже калитка — искомый терем, сад… И остается нитка, ведущая назад.

Солнцестояние

«Мы поедем без билета…»

Мы поедем без билета в убывающее лето. Пассажиров сквозь газеты, как сквозь сито, протрясло. Оттого в пустом вагоне никого сегодня нету: на платформе, как в июне, пусто: пусто и светло.

«Летом из холодной печки…»

Летом из холодной печки пахнет стужею и сажей. На плите неразогретой — полстакана молока, пачка соли, нож и спички и еще комок бумажный из засаленной газеты от январского денька.

«Только летом, только летом…»

Только летом, только летом есть в году такой пробел: перед зеленью и светом слабый сумрак оробел. В эту пору, в эту пору свет всеобщий, мрак — ничей. Это тот пробел, в котором катятся черемух горы в прорубь черную ночей.

«Деревьев новые овины…»

Деревьев новые овины прикрыли день наполовину. Вблизи от зарослей малины, явившись призрачно и вдруг, стоят огромные люпины и озираются вокруг.

«Был ли каждый Божий миг…»

Был ли каждый Божий миг мал, как мотылек? Иль, как небо, был велик и, как даль, далек? Уместился в коробке спичечном моем — иль, как камушек в реке, мир исчезнет в нем?

Пылающее очертанье

«Гасите верхний свет — и со стекла…»

Гасите верхний свет — и со стекла житейские живые отраженья исчезнут. И декабрьская мгла во мраке электрического тленья за окнами предстанет без движенья, неощутимая для жалкого тепла.

«Не глупая игра в лото…»

Не глупая игра в лото, где цифры совпадут едва ли — нет, неожиданность есть то, что мы всю жизнь невольно ждали. А потому не сочиняй, не фантазируй своевольно — и так живем мы невзначай, и с нас случайностей довольно.

«Сгорела ветвь дотла…»

Сгорела ветвь дотла. Но ты б еще смогла на миг былого прорастанья пылающее очертанье увидеть в сполохах тепла, и, отстранясь от клочьев дыма, заплакать неисповедимо.

«Выходи на воздух вешний…»

Выходи на воздух вешний — в нем развешаны скворешни, все в нем видно до листка и невидима тоска за прозрачностью кромешной.

«Это легкость паденья…»

Это легкость паденья, что совсем не легка: ожило притяженье и земли и стиха — столь весенняя легкость, что того и гляди очевидностей пропасть разорвется в груди.

«Декабрьский снег — напоминанье…»

Декабрьский снег — напоминанье. И все ж за ним не уследишь в застенке дня. И сумрак ранний наполнит улицы до крыш, сольется с облачностью низкой… Сойдутся годы близко-близко, как эти два прохожих странных у вновь расклеенных афиш.

Во спасенье

1. Во спасенье

«А ты, мой ангел во плоти…»

А ты, мой ангел во плоти, еще за то меня прости, что я тебя — земную — небесной именую. Нельзя ж пред женщиною ведь безжалостно благоговеть, а ангелов тревожных жалеть никак не можно. Я не приду к тебе домой — душа твоя и так со мной: таит проникновенье такое отдаленье. А если не простишь, пойму, что ты осталась в том дому у окружной дороги, где зимы-недотроги.