Шрифт:
Гриневский, как деловой человек, знающий всему цену, быстро нашел точки соприкосновения: за сто рублей, получаемые ежемесячно от Гриневского, околоточный начал соответственно относиться к моим выступлениям: когда у него, всегда сидевшего в пятом ряду, портфель находился на коленях, – это значило, что в театре «кто-нибудь» есть, и артисты пели исключительно о цветах, о любви, ночах безумной страсти. Когда же портфель был под мышкой – мы знали, что петь можно о чем заблагорассудится.
Все было бы хорошо, если бы в один из вечеров я не перепутал сигнализацию и не продернул взяточника пристава и его супругу в присутствии его самого за тайную продажу водки в чайниках. Был посажен на гауптвахту на две недели за «подрывание основ существующего строя»…
Настоящим успехом начал пользоваться в 1917–1918 годы за свои монологи.
С какой пакостью приходилось это перемешивать – стыдно вспомнить. Старался уйти от эстрадного трафарета. Было трудно. Слишком заштампованные образцы были перед глазами, слишком определенны были требования публики.
Монологи и куплеты окончательно определили место мое на эстраде: жанр «злобиста», в отличие от жанра «салонного», имевшего своих поклонников. Юмористы «салонные» миновали всякую «злобу дня» и «политику», а пели модные «Луна, луна, наверно, ты пьяна» или «Ночью глазки горят, ночью ласки дарят, ночью все о любви говорят»…
Путь «злобиста» был труднее. На этот более трудный путь я сумел, к счастью для себя, вступить с самых первых шагов на эстраде.
В дни, когда в воздухе уже запахло грозой революции, стал исполнять песенку на мотив «Колокольчики, бубенчики звенят». Немудрящие куплеты на различные «злобы дня», с намеком в последнем куплете на убийство Григория Распутина. Окончание куплета было без слов, пелись только две первые строчки:
А теперь, потехи ради,Я спою, как в Петрограде…Остальные строчки не исполнялись, но оркестр продолжал играть, и я жестами показывал, что именно случилось. Жесты были достаточно наглядны, и зрители превосходно понимали, о чем речь… В заключение я доставал из кармана замок, как бы запирал им собственный рот и с этим замком уходил за кулисы.
Свержение самодержавия застало меня в театре Струйского. Репертуар первых дней после свержения царя был таков, что антрепренер не замедлил добавить к моей фамилии пышный «титул» – «Певец свободы».
Про Распутина и «Сашку в вышитой рубашке» – не пел и не читал, а в первом же «бесцензурном» монологе были такие слова:
Приветствую тебя, мой новый властелин,Великий наш народ, свободный, гордый, смелый,Тебя, могучий Росс, тебя, о исполин,Потешить рад я шуткою умелой…Но не пеняй за то, что нынче НиколаюЯ не воздам здесь должного строкой,Пойми меня, я просто не желаюКасаться нынче мелочи такой…Пусть улица, захлебываясь, тащит«Его» кровать иль будуар «ее» —И зрители восторженно таращатСвои глаза на грязное белье…Как прежде, тещ я не касался плеткой,Хоть и нужда гнала порой в петлю,Так и теперь своей сатиры ноткойНе потревожу сброшенную тлю…И – вывод:
Народ, пойми! Враги иного родаПоявятся сейчас, чтоб сбить тебя с пути,И если дорога тебе твоя свобода —Умей врагов ее увидеть и найти.Пусть розовый туман не закрывает очи,Свободу уберечь – труднее, чем добыть.Гляди вперед, солдат, гляди вперед, рабочий,А Николая можешь позабыть!..Оголтелая агитация «за Керенского», развернутая в те дни буржуазными журналами и газетами, всякого рода «бабушками русской революции», едва не сбила с толку. «Сосульку, тряпку – принял за человека», – горько каялся я в одном из послеоктябрьских своих монологов словами гоголевского городничего. И во исправление «грехов молодости» посвятил ряд лет спустя специальный фельетон – «Доклад Керенского об СССР» (1930) – разоблачению лживости и подлости этого «главноуговаривающего» эмигрантского вождя.
Иллюзии, впрочем, кончились быстро. И в канун Октября был написан монолог «Москва вечерняя», начинавшийся так:
Улицы вечерние, улицы туманные,Нас к себе манящие ласкою своей.Жизнь у нас свободная, но такая странная —Ни с боков, ни спереди не видать огней…Свергла путы царские наша Революция,Буйный вихрь промчался и уже затих.Что-то вышла куцая эта Революция,Вы, друзья, простите невеселый стих…Дальше шла картина предоктябрьской Москвы с ее «чехардой министров», неразберихой и своего рода «пиром во время чумы» распоясавшейся буржуазии:
Блещет магазинами, манит ресторанами,Пьянство разливанное и угар ночей,А в душе невесело, сердце ноет ранами,Лица утомленные, блеск больных очей…Города вечернего дикие контрасты —Под огнем трактирных ярких фонарейКучка оборванцев, голых и несчастных,С злым тяжелым взглядом жмется у дверей…И вопрос к зрителю:
Полно, ради ль этого шли «а смерть товарищи?Это ль новой жизни лучезарный блеск?Сила всенародная разожгла пожарище,А горит «лучинушка, издавая треск»…Руки у крестьянина, батрака, рабочегоТянутся к оружию и в глазах огни,Что народу ночи? Ночи он не хочет —Силой превратит он эти ночи в дни…Свора адвокатская властью лишь играется,Продают свободу оптом и вразнос,А душа рабочая гневом наливается —Верьте, накануне мы небывалых гроз!!!