Вскоре после этих убийств семья Карафа публично продемонстрировала свою преданность Марии Карафа, заказав картину, которая висит в часовне Карафа в Сан-Доменико Маджоре и по сей день. Картина называется Sacre Conversatione; на ней изображены и живые, и мертвые. Четырнадцать членов семьи Карафа сгруппированы вокруг Пресвятой Девы с Младенцем Христом на коленях. Наверху — ангелы в развевающихся одеяниях. Папа Павел IV из рода Карафа стоит слева от Богородицы, благословляя Младенца. Мадделена Карафа как матрона семейства изображена на переднем плане картины, справа. Над ней — Мария и Федериго Карафа, с его твердым взглядом и коротко, в римском стиле остриженными волосами. У Марии ангельское лицо и прозрачная вуаль, как у Мадонны. Ее глаза скромно опущены, и она читает молитвенник, который держит в руках. Она одета в простую оливково-зеленую тунику, перехваченную на талии красным поясом. Федериго изображен в тени за ней, и более темная тень падает от него на колонну у них за спиной, что означает его раннюю смерть. Спящий ребенок, похожий на херувима, которого ангел собирается вознести на небеса, — Ферранте, их сын. Беатриче преклонила колени рядом с Мадделеной у ног Богородицы, и руки ее сложены в молитве. В картине переданы тепло и родственный дух семьи, которая приняла Марию как свою и которую она любила больше всего на свете.

Через восемь дней после этих убийств верховный суд провел расследование. Свидетельства, данные Сильвией Альбана и Пьетро Бардотти, дали четкое представление о том, что произошло в ночь на 27 октября 1590 года. Однако расследование было прекращено по приказу вице-короля, который считал, что у Карло Джезуальдо, несомненно, есть причины, оправдывающие его действия.

Неаполь был с этим не согласен. Все пришли в ужас от жестокости, с которой были совершены эти убийства; питали презрение к Джезуальдо за трусость, которую он проявил, наняв головорезов, чтобы убить Фабрицио. Посол Венеции дал своему правительству краткий отчет об этой трагедии, написав о том, что три знатные семьи: Джезуальдо, д’Авалос и Карафа — связаны родственными узами со всей аристократией королевства, и что все потрясены этим ужасным событием. О Фабрицио, «самом красивом и самом совершенном дворянине города», глубоко скорбели, а Марию восхваляли как самую добродетельную и самую красивую женщину Неаполя.

Поэты Неаполя, от великого Тассо до самого неизвестного рифмоплета, одновременно исторгли из груди скорбный вопль. Одним из них был фра Джулио Карафа, тот самый племянник Фабрицио, который нанес смертельный удар громогласному поэту. Он явно знал Карло лучше, чем остальные, и его строки в некотором смысле пророческие:

О, беспощадный, варварский убийца, Навлекший на себя позор навеки, Зачем же ты сбежал так далеко? Ведь славный герцог мертв — к чему бежать? Чего же ты тогда боишься? Быть может, дух несломленный его Укорами тебя терзает? Возможно, так. Его ты подловил, Когда он беззащитен был, И подлые убийцы Прервали жизни нить. Ужели думал ты, что кровь, Пролитая руками негодяев, Твое бесчестье смоет? Ведь ты же сам блудил и не заботился о том, Чтоб ложа твоего не осквернили.

Три стихотворения Торквато Тассо — самое трогательное из всего, что было написано об этих любовниках.

О души, поразительно прекрасные, вы приняли мучительную смерть, и соединила ли вас смерть или любовь, судьба или Небеса, теперь уже ничто не разделит вас.

Но как лучи, или бессмертные факелы в третьем круге, вы уже пылаете, и безмятежные звезды светят ярче от вашего нежного желания.

А Небеса еще прекраснее от вашего греха, / но разве грех, коль благородны любящих сердца? / И звезды безмятежные сияют лишь ярче от желания любви.

А если кто осудит вас, заблудших среди любви печальных вздохов, пускай осудит солнце, что приносит день, когда блуждающие звезды заблудились.

осле убийств Джезуальдо повел себя, как персонаж из «Макбета». Неистовство, до которого он себя довел, чтобы совершить их, не утихло. Оно усилилось.

Добравшись до замка Джезуальдо, он немедленно вызвал четырех своих людей. Они последовали за ним в тесную комнату с каменными стенами в нижней части замка. Там он приказал им сечь себя. Его люди к этому привыкли. Они раздели его и дали ему десять розог, необходимых для того уровня боли, который приносил ему облегчение. Но он подстегивал их, заставляя сечь себя до тех пор, пока спина не покрылась кровью. Боль пронзала каждый его нерв, кровь стучала в ушах, но это не дало ему передышки от бури, бушевавшей у него в голове. Ужас от того, что он сделал. Он проклят. Навеки осужден на адское пламя. «Продолжайте», — приказал он, еле выговорив это слово. Все поплыло у него перед глазами, и его слугам стало ясно, что хозяин не остановит их до тех пор, пока не потеряет сознание, а быть может, даже позволит им засечь его насмерть. Они остановились и, невзирая на проклятия, которыми он их осыпал, едва дыша, отнесли наверх, в его комнату, и осторожно положили на кровать.

Пришел старый Лоренцо и забинтовал раны. Старик заставил своего господина выпить немного воды. Он хлопотал возле кровати, обезумев от того, что рассказали ему люди, прибывшие с хозяином, о событиях прошлой ночи. Старик был поражен новостью, что его хозяин убил кроткую госпожу Марию, но знал, что это правда: разве кто-нибудь осмелился бы придумать такую мерзость?

— Ступай, — хрипло произнес Карло. — Никто не должен ко мне приближаться. Скажи им.

Карло лежал в темноте, почти не чувствуя боли от ран, и ум его был подобен черной буре. Мрак прорезали две разумные мысли, вспыхивавшие, словно молния: возмездие от семей Карафа и д’Авалос неизбежно; как принц Веноза он не может покончить с собой.

Не в силах спокойно лежать, он поднялся, чуть поморщившись от острой боли, которую причиняли ему движения. Он зажег лампу и, шатаясь, вышел из комнаты и побрел по коридору. Он открыл дверь комнаты Марии и, немного поколебавшись, вошел.

Поставив лампу у стены, он медленно, с мучениями, опустился на стул без спинки. Было холодно, и он был почти совсем раздет, но по нему струился пот: горело избитое тело. Он сидел в полумраке, разглядывая декоративные узоры на стене, обведенные темно-фиолетовой краской. Их освещал снизу свет лампы, а в центре на них падала его причудливая удлиненная тень.

Он сидел, размышляя о невинных, очаровательных творениях своей жены, и ждал, когда нахлынут угрызения совести, как сладостный прилив, и облегчат его муку. Но они не приходили. Вместо этого пришло то, от чего буря в голове разбушевалась еще яростнее. Злоба. Ненависть. Это она довела его до этого, Мария, с ее безумной привязанностью к этим проклятым, проклятым Карафа. Это из-за нее все они обречены. Женщины и их безумное желание любить и быть любимыми. Это для них важнее всего: дома, семьи, чести, гордости, самой жизни, — словно любовь между мужчиной и женщиной — это единственное, что придает жизни смысл. Какие поверхностные существа эти женщины, они проводят всю жизнь, гоняясь за любовью и скорбя об ее утрате. Как быстротечны ее радости, но именно эти мимолетные мгновения стали смыслом жизни Марии. Даже самую глубокую материнскую любовь она питала к дочери от Карафа, а не к Эммануэле.