То, что вспомнилось

Аннотация

Журнал «Сибирские огни», №4-5, 1925 г.

 

Ис. Гольдберг То, что вспомнилось (Листки о 1905 г. в Иркутске) Иркутск был провинцией, далекой провинцией. И здесь по шаблону нужно было бы, чтоб все утопало в тине обывательского бытия. Мирное житье провинциальное, казалось бы, должно было течь невозмутимо и уныло, как почти по всей провинциальной, избяной, на при четверти деревенской Рассее. Но наша сибирская, и, в частности, Иркутская провинция была чуточку иной, слегка отменной, своеобразной. Ведь это сюда по «владимировке», а по-нашему, по-сибирски — по московскому тракту шли этап за этапом партии ссыльных. Они оседали вокруг Иркутска, попадали частью в самый Иркутск. Они давали жизни новый тон, правда, слабый, но всегда заметный, но кой-где ярко и остро ощутимый. И наша провинция окрашивалась несколько ярче, чем те унылые российские мещанско-сонные уезды. У нас были «старики». Политические ссыльные. Вокруг них мы, юные, начинающие жить, находили своеобразную атмосферу, отличную от той, к которой привыкли в повседневности. «Старики» жили двойственной жизнью: они принимали легальное участие в местной общественной жизни, сотрудничали в местной прессе («Восточное Обозрение»), работали в Восточно-Сибирском Отделе Географического Общества, принимали участие в культурно-просветительных начинаниях того времени. И в то же время возле них группировалась молодежь, шла нелегальная работа социалистических партий. Оторванные огромными расстояниями от центров, мы, благодаря этим «агентам революции», которых беспрестанно посылало сюда царское правительство, не теряли связи с настроениями, которые волновали и баламутили далекий большой мир. Здесь проживали обломки «Народной Воли», еще полные энергии и не сдающиеся в ссылке. Были ссыльные позднейших лет — пионеры социал-демократии. В эти годы жил в Иркутске непримиримый и острый Махайский — родоначальник «махаевщины» [1] . Учащаяся молодежь и рабочие — особенно, железнодорожные и печатники, а также приказчики — вот был материал, из которого формировались местные эсдековские и эсеровские организации. 1 «Махаевщина» получила свое название от революционера по фамилии Махайский, который в 900-х годах стоял в Питере во главе незначительного течения в русской социал-демократии, носившего анархо-синдикалистский характер. Под «махаевщиной» обычно понимается также определенное отношение к революционной интеллигенции, отличающееся демагогическим характером. В городе существовали «гнезда», вокруг которых группировалась партийная и сочувствующая публика. У социал-демократов такими гнездами была квартира семьи Лакуциевских, «коммуна» Амосовых, квартира М. А. Цукасовой; у социалистов-революционеров квартиры Клещевых, Г. М. Фриденсона и С. А. Чекулаева. Это были своеобразные полулегальные партийные клубы, где вечно кипело, шумело, бурлило молодое. Поближе к железнодорожникам, в Глазковском иредместьи, на переселенческом пункте, у Сосиных и Мерхалевых было пристанище для приезжей партийной публики независимо от группировки... К пятому году в Иркутске была уже оборудованная «техника» и у эсдеков и у эсеров. Правда, социал-демократы практиковали еще фотографирование номеров «Искры» для распространения, но собственные издания-листовки и прокламации печатались в нелегальной типографии. К пятому году у тех и других было уже несколько провалов: обе «секретки» (коридоры с одиночными камерами) иркутского тюремного замка перевидали в своих стенах много местных революционеров. Пятый год нашел в Иркутске хорошо организованные кадры революционеров. * * * Встряхивая слежавшиеся пыльные листы иркутских газет за 1905-й год, бужу в памяти то, что видал, что перечувствовал в яркие, незабываемые дни Первой Революции. Клочки моих воспоминаний не претендуют на какую-нибудь исчерпываемость. Они только выхваченные, неполные звенья из могучей железной цепи дней девятьсот пятого года. Может быть, эти звенья кому-нибудь помогут при восстановлении всей цепи. 1. «Шум на галлерее». На пасхальной неделе 1905-го года иркутяне в этаком празднично-приподнятом настроении прочитали в «Восточном Обозрении» следующую лаконическую заметку в хронике: «Спектакль в городском театре в понедельник, 18-го апреля пришлось прекратить в начале 4-го акта, вследствие производившегося публикой на галлерее шума». Иркутяне прочитали эту заметку, помотали головами и лукаво посмеялись. Собственно говоря, прекращение спектакля вследствие шума на галлерее вовсе не представляет собою такого события, чтоб вспоминать о нем теперь, спустя двадцать лет. Кому какое дело до того, что когда-то оперный спектакль иркутских любителей музыки был сорван какими-то дебоширами на галерее? Дело было праздничное, шел второй день святой пасхи, возлияний в ту пору совершалось много. Дело понятное... Но... Недаром ведь иркутяне похохатывали, читая на пятый день пасхи эту хроникерскую заметку. Совсем недаром. Ибо то, что страха ради цензурного было отмечено, как «шум на галлерее», было не что иное, как первая массовая открытая первомайская демонстрация в Иркутске... В этом году первое мая (по ст. ст. — 18-го апреля) выпадало на второй день пасхи. Утром за городом состоялось несколько мелких массовок. Но еще накануне праздника организации решили не ограничиваться загородными маевками, а попробовать продемонстрировать в городе. В городском театре подвизалась оперная труппа с хорошим составом, хорошо посещаемая публикой. 18-го апреля (по ст. стилю) на второй день пасхи ставили «Черевички». Билеты в театре были заранее раскуплены. Особенно с бою брались билеты на галерку. Она была почти целиком занята учащимися-старшеклассниками, железнодорожниками, телеграфистами и частью рабочими. Своя публика заняла боковые места и знаменитые «кукушки» — литерные ложи в верхнем галерочном ярусе. Партер и ложи были переполнены разнаряженной праздничной публикой. Первые акты оперы прошли спокойно. Только на галерке было сильное возбуждение, но на это никто не обращал внимание: известно, что галерочная публика самая экспансивная, самая впечатлительная и шумная. В начале четвертого акта оперы, как только взвился занавес и на сцене еще не начиналось действие, из правой «кукушки» с громким шелестом выпорхнула пачка листовок, мягко и плавно полетевших вниз. В партере зашевелились, задрали головы кверху. Вслед за первой пачкой с другой стороны сыпнулась вторая. Кто-то взволнованно и еще неуверенно крикнул: — Товарищи! Да здравствует первое мая!.. Крик несколько мгновений оставался одиноким — но галерка очнулась, опомнилась и грянула: — Да здравствует первое мая!.. Ура!.. Все повскакали с мест. Оркестр умолк. Растерянный дирижер оглянулся на партер, на яруса, артисты на сцене растерянно переглядывались. В зале дали свет. По коридорам забегали дежурные околодочники и полицейские. Посредине партера вырос полициймейстер Никольский, задравший голову вверх и высматривающий что-то на галерке. А там все кипело. За первым криком поднялся грохот и громче всего послышалось: — Ор-кестр, «Марсельезу!»... «Марсельезу!»... Из партера панически настроенная публика кинулась по проходам к выходу. Галерочная молодежь заметила это, облепила перила и, свешиваясь вниз, закричала: — Трусы!.. Как вам не стыдно!.. Родители сдрефили!? Под хохот и галдеж многие из побежавших из партера вернулись обратно и уселись смущенно на свои места: штука-то выходила в самом деле конфузная, — ведь у многих наверху, на галерке, были сыновья-гимназисты и техники и дочери-гимназистки! На требование «Марсельезы» оркестр по чьему-то приказанию ответил исполнением очередного оперного номера. Галерка завыла, заревела: — «Марсельезу!»... «Марсельезу!»... Оркестр сложил инструменты и оркестранты нырнули под сцену. В это же время опустился тяжелый основной занавес, не антрактовый, с рекламами, а тот, который дают по окончанию спектакля: спектакль кончился. Но галерка уже сорганизовалась: грянула «Марсельеза». Ее пропели стоя. А потом, усевшись поудобней, наладились и затянули «Дубинишку», благо выискался запевало — семиклассник гимназист Г., обладавший здоровенным басом. Но сорганизовалась, видно, не одна галерка. Пока мы пели, по коридорам загромыхали, затопотали шаги: ввели солдат. А затем появилась полиция и потребовала, чтоб все выходили в коридоры. Мы поняли, что нас окружили и начнутся аресты. На требование полиции уходить с мест последовал веселый, но решительный отказ. С партером начались через весь зал переговоры: — Родители! Нас собираются арестовывать! Что вы на это скажете? От «родителей» поднялся редактор «Восточного Обозрения» И. И. Попов и предложил подчиниться требованию полиции. Галерка запротестовала: — Никаких требований! Разойдемся, когда сами захотим! Сегодня праздник!.. Попов и еще кто-то из «родителей» — влиятельных иркутских обывателей — вступили в переговоры с полицией. Они внизу в партере о чем-то оживленно заговорили с Никольским и приставами. Полициймейстер горячился, горячились и «родители». А вверху было весело, празднично, молодо-буйно. Листки перелетали из одного ряда в другой. Группировались по голосам, налаживали хор и пели студенческие и революционные песни. Кой-кто из «слабонервных» сунулся было уходить домой, но в коридоре их задержали: — Не приказано выпущать!.. «Родители» тем временем, очевидно, договорились с властями и к нам вверх явилась депутация с предложением: — Пожалуйста, расходитесь спокойно. Никто не будет арестован, вас только перепишут — и все. Галерка вознегодовала: — Знаем мы, что значит — перепишут!... Не желаем! Пускай выводят из театра войска, убираются сами прочь — и уж мы сами тогда разойдемся. Парламентеры спустились вниз и снова оживленно заспорили с полицией. А время шло. Был уже третий час ночи. Песни были перепеты все. Листки разошлись по рукам, попали «нечаянно» и к солдатам. Приподнятое настроение еще держалось, но положение становилось немного нелепым. У нас на галерке начали раздаваться голоса о том, что нужно найти какой-нибудь выход. Ведь не всю же ночь тут сидеть... Но большинство весело соглашалось сидеть до утра. Депутация снизу снова появилась и опять заявила, что с властями достигнуто соглашение: только перепишут и больше ничего! На галерке пошумели, посовещались. Для бодрости пропели еще что-то. Наконец, были выставлены окончательные условия: — Пусть переписывают, но только не требуя никаких документов и не оспаривая сведений, которые каждый из нас о себе даст. Через несколько минут «родители» объявили, что условия эти приняты, и нам остается только терпеливо и, по возможности, в порядке выходить в коридор, через галерочное фойэ, где полиция поставила столы, расселась за ними и приготовилась нас записывать. Мы весело двинулись с галерки. В фойэ за длинным столом сидел полициймейстер, пристав и еще какие-то чины. Тут же находились депутаты-«родители», которые должны были следить за правильным выполнением сторонами выработанных условий. И вот началось смехотворное! Мы шли степенно, гуськом, один за другим, приостанавливались у стола и называли якобы свои фамилии. Сначала пошли Степановы. Один, два, десять Степановых! Затем кто-то сзади посоветовал: — Довольно Степановых! Пошли Смирновы, Михайловы, Ивановы. Полициймейстер хмурился, пристава ерзали на стульях и вглядывались в этих самозванных Смирновых и Степановых; «родители», поняв нашу хитрость, кисло улыбались. Иногда полициймейстер или пристав не выдерживали: — Какой вы — Михайлов, ведь я знаю, что вы такой-то!.. Но «Михайлов» заглядывал в лист бумаги, на который наносились фамилии, и не отходил до тех пор, пока не видел, что там нервно выведено: «Михайлов»... В толпе было весело, шествие переписываемых двигалось медленно, но оживленно с шутками и прибаутками. Полиция нервничала: она уже сообразила, что влопалась и что нужно было бы бросить эту канитель, но из профессионального самолюбия не бросала. И мы проходили перед длинным столом, изощряясь в придумывании забористых фамилий. Под оглушительный хохот кто-то назвал себя важно: — Шлягшпик!.. [2] Прохождение мимо полицейского стола длилось не менее полуторых часов. Как ни нелепо было для полиции выслушивать и записывать вымышленные фамилии, смысл даже в таком «смотре» демонстрантских сил был: полиция отметила известных ей людей. Правда, те, кому было бы очень опасно показаться на глаза полиции, и, особенно переодетым жандармам и шпикам, заблаговременно были нами сплавлены как раз в момент прихода солдат. Когда мы вышли из театра, возле него, за шеренгой солдат темнела большая толпа: это встревоженные долгим пребыванием молодежи в театре родственники явились узнать, в чем дело. 2 Искаженное еврейско-немецкое словообразование, долженствующее обозначать: избиватель шпиков. Было больше трех часов ночи... День первого мая кончился... На востоке вздрагивала заря нового дня... * * * Прокламации, разбросанные в театре, были коротенькие, лозунгового характера, изданные Иркутским Комитетом РСДРП. 2. Первая кровь. Шел четвертый день всеобщей забастовки в городе. В Общественном собрании (теперь Совнардом), в Управлении Заб. ж. д., в театре, в клубе О-ва приказчиков (теперь КОР), в других больших помещениях происходили митинги, к которым непривычные люди стали уже понемногу привыкать. Кипели политические страсти. Скрещивались мечи социал-демократов и социалистов-революционеров. Было бурно, оживленно, необычно. Город жил небывалою жизнью. Несмотря на октябрь, снега еще не было, стояла погожая осенняя пора. Было радостно, оживленно и безмятежно. Но ведь шла революция. А революция — не праздник, а великое кровавое дело. И должны были быть жертвы. Они явились впервые у нас 17-го октября. Словно символизируя значительность вырванной в этот день у царского правительства победы, именно 17-го, в день подписания и опубликования знаменитого манифеста, в Иркутске, как и везде почти по России, пролилась первая кровь. Мы знали, что в то время, как развивалась забастовка и происходили бесконечные митинги, шла организационная работа и у темных сил. Где-то копилась черносотенная энергия, которая вот-вот должна была проявиться. Были случаи, что на митингах в общее дружное настроение вдруг ворвется диссонансом черносотенное словечко из толпы, или произойдет попытка спровоцировать панику и замешательство. На митинге во дворе Управления Заб. ж. д. 14-го октября, когда один из ораторов произнес непривычное для того времени слово «бойкот», из полуторатысячной толпы раздались отдельные, сразу же заглушенные крики: — Не надо жидов!.. Говорите по-русски!.. На митинге 16-го октября в большом зале Общественного собрания черносотенцы проявляли себя уже значительно энергичнее. Сначала была попытка сорвать митинг: в председателя тов. В. А. Вознесенского из толпы на галлерее была брошена пачка нюхательного табаку; потом кто-то стал кидать камни. Отдельными группами втесавшись в толпу, черносотенцы вдруг сразу кидались к выходу, пытаясь таким образом вызвать замешательство. Кой-кого удавалось извлечь и выгнать вон. Вообще толпа относилась еще мирно к таким выходкам. Когда черносотенцы убедились, что на митингах в закрытых помещениях им ничего не удается сделать, они стали действовать на улицах и уже значительно энергичней. Они открыли стрельбу из револьверов по группе забастовщиков, стоявших у Общественного Собрания. Стрельба пока была еще безвредная, и толпа оставалась сравнительно спокойной. В этот же день (16-го октября) черносотенцы начали собирать свои «митинги»: на углу 2-й Красноармейской и ул. Троцкого собралась толпа, и в то время, когда в Общественном собрании шел громадный митинг (в помещении собралось до 5000 чел.), здесь с телеги какой-то полицейский чин держал речь к небольшой толпе хулиганов. Штабом черносотенцев уже намечалась 3-я полицейская часть, находившаяся тогда на ул. Троцкого, между 1-й и 2-й Красноармейскими, руководителем черносотенного движения становился пристав этой 3-ей полицейский части Щеглов, действовавший в контакте с чинами губернаторского дома и направляемый помощником полициймейстера Драгомировым. Из неорганизованного состояния проявления отдельных хулиганских выходок черносотенное движение под «просвещенным» руководством этих опытных вождей стало выходить в планомерное, обдуманное движение: уже 16-го октября по городу были распространены черносотенные прокламации, в которых события освещались так, как всюду и везде в России в те дни освещалось революционное движение черносотенцами, монархистами и погромщиками. «Артиллерийская подготовка» к генеральному сражению иркутскими погромщиками, таким образом, была сделана. Оставалось перейти в открытое наступление... Выступления черносотенцев, мелкие, еще не очень вредные и не опасные, тем не менее заставили нас быть наготове. Мы знали, что если черносотенцы пойдут в открытую, то они изберут линию наименьшего сопротивления, — попытаются устроить еврейский и попутно интеллигентский погром. Наспех мы стали сколачивать дружины, Раньше всех создалось ядро еврейской самообороны. Еще не было штаба единого связывающего органа. Наметились отдельные руководители, которые должны были сорганизовать пятерки, десятки. Еще ощущался громадный недостаток в оружии: разыскивались жалкие револьверы-бульдоги, смит-виссоны; счастьем считалось быть обладателем браунинга или нагана. Была недостача в патронах. В городе были хорошие оружейные магазины (Абачин и Орлок и др.). Но как до них доберешься? К утру 17-го октября дружины не представляли собою еще какой-нибудь серьезной боевой силы. Тем не менее руководители пятерок и десятков имели наказ: в случае каких-либо беспорядков стягивать своих дружинников к месту происшествия и действовать. Предполагалось (да оно так и было), что в эти дни все будут на ногах, станут держаться приблизительно в одних определенных пунктах (на митингах, собраниях, сходках) и, таким образом, будет легко найти друг друга, соединиться, и в случае надобности — действовать сообща. Утром 17-го октября железнодорожники должны были, собравшись возле своего Управления (по ул. Троцкого), с манифестацией пройти до помещения, назначенного для общего митинга — еще не было установлено, где этот митинг будет — в городском театре или в Общественном собрании. Накануне ночью в городе было странное смятение: все воинские части по приказу командующего гарнизона были подняты по тревоге и им был прочитан приказ о злоумышленниках, желающих захватить власть в свои руки, перебить начальствующих лиц и пр., и о том, что, быть может, воинским частям придется в борьбе с этими злоумышленниками прибегнуть к решительным мерам. Эта ночная тревога заставила нас всех утром 17-го октября насторожиться и ждать неожиданных событий. Часов в 9 утра я зашел к своим товарищам — двум братьям Исаю и Якову Винер, жившим по 5 Красноармейской ул. в д. № 19. Мы были связаны организационно по самообороне и еще накануне решили собраться вместе и выступить в случае надобности. Здесь было еще несколько дружинников, в том числе С. И. Файнберг (позже пошедший на каторгу за покушение в Петербурге на военного министра ген. Редигера, освобожденный из каторги революцией 17-го года и погибший в 1922 году в Мысовске). У всех было приподнятое возбужденное настроение. Мы все чего-то ждали, чего-то нового и неожиданного и у всех нас было какое-то радостно-нетерпеливое состояние. Возбужденное, но, повторяю, радостно-нетерпеливое настроение наше внезапно было нарушено, смято: прибежал кто-то из дружинников и взволнованно сообщил, что возле дома Кузнеца (Управ. Заб. ж. д.) неспокойно: — Кажется, там готовится погром! Мы сорвались с мест, хватились за свои револьверы, проверили запасы пуль. Мы шумно пошли к дверям. Выскочив на 5 Красноармейскую ул., мы разделились: часть побежала по направлению ул. Карла Маркса (Большой), другая — по ул. Троцкого с тем. чтобы сойтись с двух сторон у угла Мало-Блиновской, возле аптеки Писаревского. Я с тов. Файнберг пошли по первому направлению, а т. т. Винеры побежали по ул. Троцкого. Здесь наши дороги разошлись навсегда... Когда я, свернув с ул. Карла Маркса (Большой) на ул. Урицкого (Пестеревскую), выбежал на ул. Троцкого, то впереди себя увидел большую толпу, волнующуюся и шумящую возле ул. Фурье (Котельниковской), на углу, заполнив и эту улицу и ул. Троцкого, запрудившую тротуары по Котельниковской ул. по направлению к ул. Тимирязева, черную, подвижную, беспорядочную. Растеряв своих спутников, я кинулся в толпу, и здесь, на бегу, услыхал возгласы: — Убили... Убили!.. Я пробрался сквозь толпу ближе к ул. Фурье (Котельниковской) и чем дальше проталкивался я, тем сдержаннее становилась толпа, тем легче мне удавалось продвигаться вперед. Толпа вовсе не была враждебной. Я сразу понял, что вокруг меня просто зрители, встревоженные, чем-то ошеломленные. День был тихий, хотя и холодноватый, мое демисезонное пальтишко распахнулось и все видели мою драгоценность — офицерский наган, висевший без кобура на шнуре за поясом. Во мне, видимо, узнали дружинника и с разных сторон соболезнующе и сдержанно предупреждали: — Ваших там убили!.. — Вы осторожнее!.. Почти на середине перекрестка ул. Фурье (Котельниковской) и улицы Троцкого толпа как-то сразу раздалась — и я очутился на небольшом безлюдном островке, обмываемом гудящей толпою. На остывшей октябрьской земле, свернувшись, лежал кто-то неподвижный, окровавленный. Я нагнулся, взглянул на лицо: оно было сплошь залито кровью, оно было неузнаваемо. Теряя самообладанье, я стал вглядываться в лежащего, узнавать. Платье было также залито кровью, но что-то знакомое почудилось мне и я понял: — Яков!.. Нагибаясь над окровавленным товарищем, я услышал слабое хриплое дыхание: жив. Нужно, значит, что-то делать. Нужно скорее, как можно скорее везти в лечебницу, может быть, еще и не поздно, может быть, еще можно спасти! Кто-то рядом со мною говорит: — Там недалеко еще один... Кажется, тоже дышит. Я встаю, толпа раздается предо мною. В нескольких шагах впереди, дальше к дому Кузнеца я вижу второго: И здесь я сразу узнаю, сразу обжигаюсь уверенностью: — Исай!.. Оба брата... Толпа затихает. От дома Кузнеца и аптеки Писаревского несется гул. Откуда-то начинает продираться сквозь людские волны крестьянская лошадь, тарахтит телега, другая. Я схватываю переднюю лошадь под уздцы, из толпы мне помогают. Крестьянин, хозяин обоих упряжек, сердится, негодует, но на него со всех сторон кричат, он стаскивает с головы шапку, соскакивает с телеги: телега порожняя и на ней, на счастье, немного сена. Мы бережно кладем обоих братьев на телегу. Они, судорожно хлюпая, дышут, кровь стекает с их платья, кровь обливает меня, впитывается, застывает. Кто-то протягивает чистый платок: — Закройте лицо!.. Платки тянутся со всех сторон. Толпа вздыхает. В толпе истерически плачут. Путь наш лежит к ближайшей частной, фешенебельной лечебнице врача Бергмана на 2-ой Красноармейской улице. В лечебнице фон-Бергмана на мое требование немедленно принять раненых и вызвать врачей опрятная, сытая и важная немка с достоинством ответила мне, что заведение это чистое, что для таких случаев мест в нем нет и что нам лучше всего везти раненых в Кузнецовскую больницу. Я помню четко и ясно, как весь налился я кровью, как одеревенел мой язык — и вместо него показался наган. Я вытащил его из-за пояса и смог сказать только: — Носилки!.. И был чудесен этот лаконический, многоговорящий язык; немка сразу оплыла, побелела, сунулась от меня в сторону, и вслед за тем вышли санитары с удобными носилками. Раненых приняли в лечебницу. Позже вышли они из нее уже мертвецами... В этот день многие из нас, наверное, были невменяемы... В этот день нас, молодежь, впервые овеяло дыхание подлинной настоящей борьбы. Я выбежал из лечебницы фон-Бергман и, ничего не понимая, повинуясь какой-то толкающей меня силе, побежал обратно, туда, к дому Кузнеца. Я бежал, как в тумане. Я никого и ничего не видал. Я бежал — и очнулся только возле Мало-Блиновской улицы, пред сплошным рядом конных казаков, преградивших по улице Троцкого доступ к дому Кузнеца. Казаки закричали на меня, но я проскользнул между лошадьми и очутился на пустынной части улицы Троцкого, очищенной казаками и солдатами от толпы. Дальше, у Благовещенской улицы стоял тесный строй вооруженных солдат. А посредине, возле дома Кузнеца, расхаживала группа военных. Среди них я увидел грузную фигуру полициймейстера Никольского. Я кинулся к полициймейстеру и закричал: — Убийца!.. Это ваше дело!.. Убийца!.. В это время сквозь шеренгу солдат со стороны ул. Карла Либкнехта (Саломатовской) и Благовещенской улиц прорвалось еще несколько человек и подбежало ко мне. — Убийца!.. Никольский оторопел. Оглянулся на своих спутников, побледнел. Он стащил фуражку со своей головы и перекрестился: — Верьте мне... Ей-богу! Клянусь всем святым, я не виновен!.. Я не виновен! — твердил он и пятился от нас к казакам. Казаки с высоты своих седел поглядывали на него и посмеивались. Казачий офицер внимательно вслушивался в этот странный спор. Кто-то из нашей группы заявил полициймейстеру, что избиение организовано полицией и что есть доказательства. И, как бы подтверждая это заявление, у железных ворот дома мы заметили притаившуюся фигуру в штатском. Фигуру эту вытащили на середину улицы и в дрожащем, испуганном бородаче некоторые из нас опознали переодетого полицейского. Никольский снова закрестился, забожился: — Господа, он уже не служит в полиции! Ей-богу!.. Переодетого полицейского окружили. Ряды солдат расстроились и сюда, к нам, просачивались наши. Публика кинулась к бородачу, его стиснули, на него кричали, ему грозили оружием. Казаки и солдаты не вмешивались, последние даже одобрительно поглядывали на натиск на погромщика и, видимо, ждали, когда же мы ему всыплем, как следует. Кто-то из толпы (для меня до сих пор осталось не выясненным — наш ли это был человек, или же кто-нибудь из причастных к полиции и властям) вмешался, заставил двух солдат взять полицейского под конвой, чтоб увести его в стачечный комитет. Полицейского взяли. В это время казаки повернули и мелкой рысью ушли со своего заградительного поста. Толпа прорвалась к дому Кузнеца, потопталась, хлынула обратно и направилась к городскому театру, куда уже стекались забастовщики и вольные граждане на митинг. Я был увлечен толпою к театру. Возле театра мы уже застали полуроту солдат, которые никого не трогали, никого не задерживали и с интересом поглядывали на то, как людские потоки текли в тройные двери театрального подъезда. У театра уже был Никольский, и здесь снова разыгралась траги-комичная сцена. На полициймейстера наседали, его обвиняли в попытке устройства погрома. Он беспомощно озирался и пытался оправдаться. — Господа! Я не виноват!.. Клянусь всеми святыми, что ни в чем не повинен!.. В толпе заулюлюкали, закричали. Никольский беспомощно развел руками и отошел к солдатам... В театре начинался митинг. * * * У дома Кузнеца в этот день одновременно с братьями Винер погиб еще один товарищ, Павел Лагутин. Это первая кровь в Иркутске в октябрьские дни пролилась, как мы потом установили, при следующих обстоятельствах. Когда Исай и Яков Винеры прибежали к дому Кузнеца, там было уже неспокойно. Толпа хулиганов со стороны Мало-Блиновской ул. стекалась к аптеке Писаревского и оттуда наседала по ул. Троцкого к Управлению Заб. ж. д. Собравшиеся там железнодорожники, невооруженные, не ожидавшие никаких эксцессов, выходили на улицу, и здесь подвергались сначала всяческим словесным оскорблениям. Когда хулиганы собрались в значительном количестве и почувствовали свою силу и убедились в полной безнаказанности, они с гиком кинулись на железнодорожников. Среди хулиганов преобладали рабочедомцы (жители Рабочей слободы), худшие элементы которых всегда славились у нас своими дебошами и драками; были здесь и горожане, последние были вооружены чем попало, большей частью топорами — особенно мясники. Винеры прибежали как раз во-время: хулиганы набросились, очевидно, на первую жертву — железнодорожника и начали его колотить. Старший из братьев, Исай Винер, кинулся на помощь избиваемому и закричал толпе: — Не смейте бить!.. Не смейте!.. Хулиганы окружили его и, заметив, по его наружности, что он еврей, завопили: — Ага, жиденок!.. Жидовское отродье! Бей его, православные!.. Его стиснули, над ним замахнулись топором. Он выстрелил. Толпа оказалась сильнее: она сшибла его с ног и остервенело, с гиком и веселой яростью стала избивать лежачего. Младший брат, Яков, поспешил на помощь Исаю, но тоже сразу же был стиснут, сдавлен и сшиблен с ног в нескольких шагах от старшего. Недалеко от них другой дружинник, Павел Лагутин, в это же время отбивал железнодорожников от хулиганов и был смят толпою и жестоко избит. Было избито, но легче и не до потери сознания еще несколько человек дружинников и посторонних, случайных прохожих. Но как ни незначительно было действие этого маленького отряда — еще слабой, плохо организованной самообороны, эффект его был поразителен: как только толпа хулиганов почувствовала, что на нее с нескольких сторон наседает самооборона, как только она услыхала первые выстрелы, то, невзирая на свою победу (на мерзлой земле уже тяжко дышали смертельно раненые трое), она дрогнула и стала таять, растекаться и удирать. * * * Яков Винер умер 21-го октября. Его похороны, состоявшиеся 23-го октября, вылились в небывалую в Иркутске демонстрацию. Похоронам полиция пыталась устраивать всякие препятствия, при чем делала это блудливо и трусливо: сначала затянули с судебно-медицинским вскрытием и вместо назначенного времени — 10 час. утра, тело выдали часа в 3 дня. Потом стали создавать всякие оттяжки с тем расчетом, чтоб похороны состоялись как можно позже и чтобы, таким образом, народ не пошел провожать первую жертву октябрьских свобод и черной сотни. Но как ни хлопотала полиция — похороны, хотя и начались часов в 5 вечера, прошли внушительно и революционно-торжественно. К дому, откуда выносили тело Я. Винера (5-ая Красноармейская, 19), стеклась громадная толпа с венками, молчаливая, сосредоточенная. Она заполнила почти всю 5-ю Красноармейскую от ул. Карла Маркса до ул. Троцкого. А когда процессия двинулась к новому еврейскому кладбищу, через весь город, то по пути к ней приставали все новые и новые толпы. В эти дни темнело рано. Уже в 5 часов был глубокий вечер. Тогда толпа по дороге стала закупать в попутных лавках свечи — и с зажженными свечами тысячные толпы заволновались по улицам, поблескивая сотнями золотых искорок... 25-го октября умер старший брат — Исай Винер. Его хоронили 26-го октября. Этот день для Иркутска был днем больших похорон: одновременно с Исаем Винер хоронили погибшего 22-го октября, в день получения в Иркутске манифеста 17-го октября, Ант. Мих. Станиловского и умершего от ран, полученных 17-го октября возле дома Кузнеца, рабочего Вас. Сизова. 3. «Шалости погромщиков». Первые жертвы, первая кровь застали иркутскую демократию почти невооруженной. Были только зародыши, зачатки вооруженных организаций, была только идея, которую нужно было поторопиться воплотить в жизнь, облечь в кровь и плоть. 17-го октября, сразу же после погрома у Управления Заб. жел. дороги, у дома Кузнеца, когда железнодорожники пошли к театру на митинг, возле театра уже были наспех организованы у дверей, у входов пикеты вооруженных дружинников. Эсеровская и эсдековская организации (последняя выступавшая еще здесь объединенным фронтом «большевиков» и «меньшевиков») уже организовали основные кадры своих дружин. Слагалась выросшая потом во внушительную боевую единицу еврейская самооборона. Но настоящей планомерно организованной вооруженной силы в те дни у демократии не было. А между тем попытка погрома, стоившая нам трех жизней, заставляла торопиться с вооружением, с обороной, тем более что погром у дома Кузнеца показал, что в нем участвовала организующая направляющая рука иркутских черносотенцев и полиции. Митинг в городском театре в этот день прошел спокойно, хотя всех обожгло известие о крови, пролитой утром, о первых жертвах. Театр охранялся дружинниками, которые вербовались здесь же на месте из присутствовавших. На улице, против театра, была выстроена шеренга солдат, выставленных властями «на случай». На улице же дежурили наряды полиции во главе с неизменным полициймейстером Никольским, развивавшим суетливую, бестолковую и смешную энергию. Но пока шел в театре митинг, пока полиция, топчась на одном месте, делала вид, что поддерживает порядок, по прилегающим к улице Карла Маркса улицам собирались кучки подозрительных людей. Они о чем-то сговаривались, чего-то и кого-то поджидали. И, когда публика стала расходиться с митинга, эти кучки кинулись на ул. Карла Маркса со свистом, с криком и пытались избивать отдельных участников движения. Но в театр было дано знать о хулиганах, дружинники стянулись в довольно внушительную группу и двинулись по ул. Карла Маркса впереди расходящихся с митинга людей, очищая им дорогу от хулиганов и погромщиков. Последние, увидев вооруженную силу, скрылись, рассеялись. Но уже у 6-ой Красноармейской улицы дружина наша вынуждена была остановиться и приготовиться к столкновению с хулиганами. Они задними улицами стянулись к 6-ой Красноармейской и сплоченной массой, постреливая почем зря впереди себя, катились к ул. Карла Маркса наперерез дружине. Дружинники остановились против 6-й Красноармейской. В это время в клубе общества приказчиков, на углу ул. Карла Маркса и Декабрьских событий (где теперь клуб КОР) небольшая группа погромщиков сделала налет на кабинет правления о-ва приказчиков и оттуда выбежал с захваченным столовым колокольчиком в руках какой-то человек. Он бежал по ул. Карла Маркса по направлению к дружинникам, звонил колокольчиком, кричал; к нему присоединяясь его единомышленники — и все они, очевидно, обходили дружину с боку, в то время, как главная масса погромщиков двигалась прямо по 6-ой Красноармейской ул. Человека с колокольчиком скоро заметили в дружине. Услыхали его крик. Поняли его. В рядах дружинников зашевелились, заволновались, те, кто помоложе, нетерпеливее, выскочили из строя и кинулись к «звонарю». Он бежал, крича: — Бей их, сволочей! Бей их, ребята! Возле дома б. Тышковского (между ул. Урицкого и 6-й Красноармейской) его встретили пули дружинников, он упал, колокольчик покатился на землю, звякнул, замер. Хулиган (оказавшийся одним из организаторов нападений на бастовавших приказчиков) был мертв. Толпа хулиганов по 6-ой Красноармейской ул. двинулась быстро на дружину. Затрещали выстрелы с той и с другой стороны. На этот раз дружина была уже подготовлена, более организована. В хулиганов полился град пуль, они дрогнули, поддались назад и побежали к базару, рассеиваясь по пути. Победа была легкая и нетрудная. Но эта победа чуть было не превратилась в полное и кровавое поражение. Пока мы были заняты погромщиками, пытавшимися напасть на нас с двух сторон, по ул. Карла Маркса от театра были направлены в нашу сторону войска, которые внезапно подошли к нам, остановились невдалеке и получили короткую команду, за шумом нами не расслышанную. Мы только увидели, как щетина штыков дрогнула, замерла: солдаты взяли ружья наизготовку. У нас дрогнули. Но то-ли был сильный молодой подъем, то-ли никто из нас не осознал еще всей опасности минуты, — но наши ряды не расстроились. Только кто-то постарше летами (не помню, кто именно, но знаю, что это был не случайный человек) вышел быстро вперед, к солдатам, остановился против их строя и взволнованно спросил: — Товарищи, неужели вы будете в нас стрелять?.. Солдаты молчали, с любопытством поглядывая на «врагов» — молодую толпу, вооруженную разнокалиберными револьверами, возбужденную, но сдержанную. К спрашивающему продвинулся офицер, командовавший отрядом. — Я ничего не знаю!.. Мне нет никакого дела! — раздраженно, но несколько смущаясь, крикнул он. — У меня приказ — следить за порядком и не допускать безобразий... — Вы не будете стрелять в эту толпу?! Вы не должны!.. Офицер махнул нетерпеливо рукою: — У меня приказ... Вы расходитесь лучше... Но и по лицам солдат, и по настроению офицера видно было, что приказ-приказом, а вряд ли дело дойдет до стрельбы. На солдат, на офицера в подмену тому, первому, насели еще несколько дружинников. Офицер вдруг рассердился, подтянул на себе ремни, поправил шашку: — Чорт с вами!.. — и скомандовал: — На-лево-кругом марш!.. Отряд, топоча по мерзлой земле, повернулся и пошел обратно туда, откуда был послан. У нас весело и облегченно засмеялись. Вечером в этот же день в разных местах города были попытки произвести погром. Разгрому подверглись ювелирные магазины (Файмана, Гурлянда); была разгромлена столовая «Одесса», которую толпа взята штурмом, так как владелец ее долгое время сдерживал напор погромщиков, отстреливаясь из револьвера. Но, в конце-концов, погромщики ворвались в столовую и в отсутствии убежавшего хозяина все уничтожили и разбили в ней. 4. Первые аресты. Власти в эти дни, конечно, не дремали. Генерал-губернатор, граф Кутайсов, еще 15-го октября, в разгар общей забастовки, издал обязательное постановление, воспрещающее всякие «сходбища и собрания для совещаний и действий, противных общественному порядку и спокойствию». Полиция металась по городу, стараясь безуспешно выполнить это обязательное постановление «начальника края». Войск в городе и на станции было достаточно, и их усиленно готовили к подавлению беспорядков. 17- го октября Кутайсов выпустил уже более грозное объявление, рассчитанное на устрашение мирного обывателя: «Ничтожная группа людей, — казенно вещал генерал-губернатор, — явно ставших на сторону врагов правительства, призывает население к насилию и уличным беспорядкам. Распуская нелепые заведомо ложные слухи, люди эти смущают мирных граждан, принуждая их примкнуть к преступным замыслам». В заключение генерал-губернатор предупреждал и предостерегал: «Если произойдет уличный беспорядок, он будет подавлен силою оружия, а потому предупреждаю всех мирных граждан не примыкать к толпе, дабы вместе с виновными не пострадали невинные»... Всем было ясно, что слово с делом у властей не разойдется, что если они грозят применением оружия, то это не пустая угроза. И прогулка войск по ул. Карла Маркса, окончившаяся на этот раз благополучно, является первым грозным предзнаменованием. Характернее всего в эти дни было почти полное исчезновение жандармов. Их нигде не было видно, они куда-то скрылись. Правда, простое благоразумие требовало этого: вид жандармского мундира, жандармских аксельбантов в те дни мог бы раздразнить толпу и «синие мундиры» могли бы испытать хорошую трепку. Но не только простое благоразумие заставило жандармов уйти в подполье. Они, конечно, не дремали, они были на-чеку. И они притаились, чтоб легче потом было выловить богатую добычу. Богатый событиями день 17-го октября кой-чему научил местные революционные организации. Была произведена перегруппировка сил. Выделили организаторов боевых дружин, которые в общеречьи потом носили название «самообороны». Были предприняты шаги получить подходящее оружие. 18- го октября весь день ходили смутные, неуловимые слухи о том, что вице-губернатор Мишин, помощник полициймейстера Драгомиров и пристав третьей полицейской части Щеглов организуют черную сотню, которая в определенный день начнет громить еврейские лавки на хлебном базаре, потом пойдет по улицам, где ютится еврейская беднота, а затем двинется на центральные улицы громить богатые магазины. К вечеру 18-го октября было установлено точно, что погром начнется утром 19-го октября и будет разыгран точно, по намеченной программе. Штабом эсеров в те дни в Иркутске была квартира Гр. Мих. Фриденсон (ул. Ленина, д. б. Мерецкого). Здесь собирались и «старики» и молодежь. Вечером 18-ю октября, когда слухи о готовящихся завтра беспорядках окрепли, мы собрались в квартире Фриденсона. Ночь была темная, морозная. Город словно вымер. По улицам двигались военные патрули, прохожих не было. Эту ночь мы решили посвятить последним приготовлениям к неизвестному «завтра». Мы обошли по квартирам товарищей, сообщили им сборные пункты, куда они должны утром явиться с оружием, достали кой-какое оружие. Время шло лихорадочно быстро. Из квартиры Фриденсон многие уже разошлись по домам, осталось нас человек двенадцать Мы решили здесь заночевать. Кой-кто задремал, иные, лежа на широком, разостланном на полу войлоке, тихо переговаривались. В поздний зимний рассвет кто-то из нас случайно подошел к окну, не закрытому ставнем. Во дворе бесшумно двигались серые тени. Мигам все были разбужены и тихо сгрудились у окна. Двор наполнялся солдатами. Они входили через раскрытые ворота, молча шли, раскачивая винтовками, один за другим, и окружали нашу квартиру. — Ловко!.. — тихо сказал кто-то из нас. Но сразу же все в квартире пришло в бесшумное движение. Первой мыслью была мысль об оружии. У нас были у всех хорошие револьверы-браунинги, наганы, даже у кого-то парабеллюм. Жалко было отдавать такое богатство! Револьверы были сложены в одну кучу, притащили пару толстых товарных мешков, уложили, спрятали в них оружие, патроны, завязали плотно и — была-не была — на длинной веревке опустили в уборной в самое злачное и неудобосказуемое место! А во дворе, за которым наша «стрема» следила из окна, уже собрался значительный отряд и все-таки было тихо и безмятежно. Там чего-то ждали. Наконец, в двери раздались сильные удары. Выждав приличное время (мол, спали, неожиданно разбудили!), хозяин квартиры пошел отворять. Офицер ввел озябших солдат в квартиру, часть осталась во дворе. — Собирайтесь, господа! — сказал офицер. — Я должен вас арестовать. И сдайте мне оружие!.. Офицер обращался вежливо, немного смущаясь. У него потребовали ордер на арест. Ордера не было. — Не беспокойтесь, — усмехнулся он. — У меня распоряжение соответствующего начальства. Мы начали пререкаться с офицером. Но он был спокоен и не кипятился. — Кроме того, я должен вас всех обыскать... Начался обыск. Солдаты неумело и неловко ощупывали нас и виновато докладывали офицеру: — Ничего, вашескородье, нету! Между нами было несколько девушек. Когда солдаты вздумали было обыскивать и их, мы все возмутились и насели на офицера. Тот подумал немного и махнул рукой: — Женщин не надо!.. Когда нас обыскали, офицер оглянулся кругом и развел руками: — Ведь квартиру-то тоже нужно осмотреть!.. Нам стало немного веселее. Мы поняли, что неопытные и неохотно ищущие солдаты не найдут оружие. Так это и было. Солдаты походили по комнатам, потыкались по углам, заглянули под кровати, в шкафы, за диваны — и доложили офицеру, что никакого оружия нигде нет. Тогда офицер предложил нам одеваться. — Пожалуйте, господа! — галантно пригласил он нас и неожиданно прибавил: — Все, кроме дам!.. Так мы все, «кроме дам», наскоро попрощавшись с оставшимися на свободе женщинами, вывалились в серое утро на морозную улицу и, окруженные многолюдным каре вооруженных солдат, зашагали к иркутскому тюремному замку. Мы были первыми арестантами, которых приняла иркутская тюрьма в эти дни. Первые ласточки... 5. Тюрьма. Тюрьма приняла нас торжественно, но нельзя сказать, чтоб очень приветливо. Для дорогих гостей не пожалел своего покоя сам господин тюремный инспектор Зайцев, встретивший нас в тюремной конторе во главе многочисленной свиты помощников и смотрителей. Г. М. Фриденсон, как наиболее обстрелянный из нас, сразу же потребовал: — Чистые, теплые камеры! Посадить всех вместе! Не стеснять в прогулке! Тюремный инспектор — брюзгливый, пожилой чиновник — выслушал и мотнул головой. Нас приняли и увели во внутренний двор, к пересыльным деревянным баракам. Надзиратели посмеивались. Они гостеприимно раскрыли перед нами дверь одного из бараков и мы очутились в грязной, сырой, с выбитыми стеклами в окнах камере. Дверь быстро захлопнулась за нами. Сначала мы оторопели. Потом некоторые из нас рассмеялись. Но сразу же все сообразили, что действовать надо немедленно же, не давая тюремной администрации времени опомниться. В камере, у стены и посредине тянулись ряды нар. Мы быстро выворотили несколько досок и стали дуть ими в дверь. Надзиратель, прибежавший на грохот и крик, поглядел в форточку и отпрянул. Мы приостановили свою «физическую обструкцию» и вступили в переговоры с надзирателем: — Вызывайте Зайцева! — Он уже уехал... — Смотрителя, помощника, вообще начальство!.. — А вы не шумите и не портите казенное имущество!.. — Ну, живо! давайте сюда начальство, а то все нары выворотим!.. Надзиратель ушел за начальством. В камере было холодно. Мы захватили с собой мало постельных принадлежностей: ведь почти всех нас взяли не из дома, а из чужой квартиры. Особенно донимали разбитые окна, откуда дуло, как из трубы. Печь оказалась нетопленной: — Ну и сволочи!.. — ругались у нас. — Не могли хорошенько приготовиться к гостям. Пришел помощник смотрителя. А через час у нас в камере было уже сравнительно удобно и тепло. Правда, печи сначала немного дымили, но потом все обошлось. Мы устраивались хозяйственно: впереди была полная неизвестность. Особенно волновал вопрос: — как там, в городе? Неужели в это самое время погромщики уже делают свое дело? Последнее выяснилось часа через два, когда прибыла новая партия арестованных. Мы узнали, что в городе все спокойно. К вечеру население нашей камеры утроилось. На утро иркутская тюрьма увидела в своих стенах небывалую публику: адвокаты, инженеры, врачи. На нарах замелькали портпледы, изящные сак-вояжики, запахло духами. Непривычные арестанты морщились, кряхтели: нужно было на каждом шагу опасаться грязи, пыли; на нарах, несмотря на принесенные с собою тюфяки, было жестко спать; спали в ряд, тесно сбившись один к другому: негигиенично, непривычно; воздух в камере был густой, арестантский: ржаная «пайка», прокислая капуста, затхлая известка и следы грязных тел, ничем не убиваемый человеческий дух. Мы, молодежь — революционная, неугомонная, быстро привыкающая ко всяким невзгодам и условиям жизни молодежь — оказались в меньшинстве. Почтенные либералы, для острастки и ради охлаждения либерального пыла взятые под жабры, могли, если-б умели и были способны, установить свой камерный режим — и тогда нам, нашим тюремным вольностям, о которых мы сразу же возмечтали, — была бы крышка. Мы пошли натиском на наших крахмально-одеколонных сокамерников и кликнули клич: — Организация! Нужно организовать тюремный коллектив! И не успели солидные адвокаты, искушенные во всяческих «правах», охнуть, как мы уже осуществили первое наше право: пользуясь тюремным опытом тех из нас, кто уже был раньше знаком со вкусом тюремной баланды, мы выдвинули из своей среды старосту, поручили ему разработать камерную «конституцию» и взяли всю полноту власти, таким образом, в свои руки. Конституция, которую мы с нашим старостой установили, была, что ни на есть, самая «вольная». Коммунистические начала в ней были проведены широко и безоговорочно: передача, хотя бы наиндивидуальная, идет в общий котел, делится на всех. Изъятий никаких. И нужно было видеть горестные и недоумевающие мины солидных людей, когда получаемая ими в передаче коробка сардинок шла в тщательную разделку, фунт семги, примерно, делился на сорок пять частей, кусок сыру кромсался на миниатюрные кубики, — и как потом наш староста, сохраняя свой внешне-невозмутимый вид, выдавал нам всем оригинальные бутерброды, получающиеся в результате такого уравнительного пользования передачами: на широком ломте тюремной «пайки» в живописном и разноцветном беспорядке укладывались, вопреки всяким гурманские законам, кусочек кильки, ломтик вестфальской ветчины, обрезок языка, два-три кубика сыру, хвостик сардинки и т. д. и т. д. Ребята хохотали и демонстративно подчеркивали свой восторг от такого лакомства, тов. Г. М. Фриденсон — наш «старик» — лукаво, потихоньку улыбался, а бывшие хозяева всех этих деликатесов растерянно переглядывались и старались скрыть свое неудовольствие. С воли просачивались разнообразные, противоречивые слухи. Ходило, раздражая нас, слово «конституция». Либеральное большинство камеры смаковало его, строило планы, мы смеялись раздраженно над ним и хвалились, что самая прочная конституция — это тюремная. Шли дискуссии. Вечером подымались споры, скрещивались партийные лозунги и платформы, кипели страсти. А за стенами тюрьмы в это время происходил, как мы потом узнали, какой-то перелом. Всеобщая забастовка, начавшаяся в Иркутске 13-го октября на Заб. жел дороге и охватившая в первые же дни все отрасли труда вплоть до извозчиков, 19-го октября пошла на убыль. А вечером этого дня стачечный комитет выпустил воззвание, приглашавшее всех завтра, 20-го октября, приступить к работам. Это переломное настроение, естественно, передавалось к нам в тюрьму в сгущенном виде и создавало соответствующую атмосферу. Мы чувствовали, что на воле что-то случилось, изменившее течение событий. Либеральная часть тюремного населения тоже волновалась, но в этом волнении читалось нечто злорадное. — Ну вот, вы толковали: революция, революция! Что в конечном счете вышло?.. Мы сердились и, в свою очередь, задирали их: — А где же ваша хваленая конституция?.. А?.. Но вот днем 21-го октября кто-то из заключенных прибежал, сломя голову, из тюремной конторы, куда его водили зачем-то, и взволнованно закричал: — Товарищи! Объявлена конституция! Манифест!.. Вестника обступили. Его тормошили, расспрашивали. Но он только и знал, что в тюремной конторе подхватил кем-то неосторожно оброненную весть о получении в городе какого-то «манифеста с конституцией». Больше ничего мы добиться не могли. По поведению тюремной администрации, сразу ставшей предупредительно сдержанной и снисходительной в пустяках, чувствовалось, что слухи эти и недомолвки неспроста. В камерах у нас кипело и бурлило. Режим сразу пошел к чорту, тюремная конституция дрогнула. Ночь на 22-е октября мы проспали тревожно. Утром администрация пришла на поверку торжественная, подтянутая, праздничная. Мы вцепились в помощника и надзирателей. Они слабо отнекивались, но потом не выдержали и сказали, что в городе, действительно, получен манифест с «милостями». В обед нас стали поодиночке вызывать в контору: — С вещами!.. Дохнуло свободой, волей. Наспех, торопливо связав, скомкав свои вещи, мы потянулись один за другим, громко сговариваясь: — Товарищи, дожидаетесь у тюремных ворот!.. Пойдем из тюрьмы все вместе! В конторе никаких задержек, никаких формальностей не было. У кого были небольшие деньги, отдавали распоряжение, чтоб их употребили в общий арестантский котел. Когда мы подошли к заветным тюремным воротам, к нам донесся шум и гам: по ту сторону тюремных ворот нас ждала огромная толпа свободных граждан. С криками «ура» каждого из нас подхватывали на руки, целовали, выносили на улицу. Рассовав вещи, с тюремным запахом и видом мы отправились, сопровождаемые толпою, в Общественное собрание, где был назначен первый свободный митинг, и где нас ждали. Музыка, речи, шумные приветствия. Было весело и празднично... 6. Манифест. Манифест 17-го октября добрался до Иркутска с большими трудностями. Всеобщая забастовка постановлением объединенного стачечного и рабочего комитета еще вечером 19-го октября объявлена была с 20-го октября прекращенной. Работы понемногу возобновились, но жизнь была взбаламучена, кругом было возбуждение, шли митинги, собрания; революционные организации (с.-д. и с.-р.) мобилизовали силы, выпускали тысячи прокламаций с призывом к борьбе за экономическое и политическое освобождение. Были выброшены и громко разносились, находя живой отклик в трудовых массах, лозунги: «Учредительное Собрание!», «Восьмичасовой рабочий день», «Долой самодержавие!» Власти и темные реакционные силы тоже копошились. Духовенство, возглавляемое архиереем Тихоном, ректором семинарии и такими густопсовыми черносотенцами-попами, как Федор Верномудров, изощрялись на страницах «Епархиальных Ведомостей» в насаждении православия, самодержавия и черносотенного порядка. Работало в этом же направлении «братство святителя Иннокентия», устраивавшее «собеседования» и выпускавшее свои листовки. Страсти кипели. Генерал-губернатор гр. Кутайсов также занимался литературным творчеством. 21-го октября он разразился следующим объявлением, датированным 20-го октября: «В последние дни состоялось несколько противозаконных собраний, на которых произносились преступные речи и раздавались призывы к неповиновению властям. Предупреждаю, что впредь такие сборища, где бы они не происходили, будут разгоняться силой, и участники их арестовываться. Власть располагает силами, достаточными для подавления всяких уличных беспорядков и для ограждения порядка и безопасности в городе, а потому население может спокойно приступить к обычным своим занятиям. Торговцев призываю открывать свои, против воли закрытые заведения; производство злонамеренными лицами каких-либо насилий допущено не будет. Призываю также жителей не придавать веры разбрасываемым по городу преступным листкам — в них правды нет. Я выжидаю, — заключил Кутайсов свою прокламацию, — с применением крутых мер для водворения спокойного течения жизни в гор. Иркутске потому, что дорожу жизнью и материальным благосостоянием населения»... Но, как видно, генерал-губернатор немного запоздал со своим приказом к населению «приступить к обычным своим занятиям»: стачечный комитет, располагавший типографией (а у генерал-губернатора типография «Губернских Ведомостей» бастовала), еще 19-го октября призвал к прекращению забастовки. И, таким образом, Кутайсов совсем напрасно 21-го октября сотрясал воздух. Но угрозы применить «крутые меры», внесли некоторую сумятицу в колеблющуюся часть населения, тем более, что аресты по городу не прекращались. И неизвестно, по какому поводу и в какой форме привел бы Кутайсов и его подручные свою угрозу в исполнение, если-б утром 21-го октября в городе не появился и не пошел бы по рукам телеграфный циркуляр Сибирской жел. дороги, в котором помещен был текст манифеста. Многие отнеслись к этому циркуляру с доверием и, сломя голову, поскакали на извозчиках разносить неожиданную радостную весть. Наиболее экспансивные бежали, ехали по улицам с криками: «Конституция! Конституция!»... Но было много скептиков, отрицавших возможность появления такого манифеста и сомневавшихся в его подлинности. Наконец, была значительная часть населения — наиболее сознательная и демократическая, которая расценивала очень низко «милости, дарованные манифестом», и очень охлаждавшая неуемную радость первых. За разъяснениями — правда-ли, что получен какой-то манифест, или это чья-то мистификация, — целый день толпы жителей стекались к Общественному собранию, где в те дни бывали перманентные митинги и можно было всегда найти кого-нибудь из руководителей забастовочного движения. Но здесь ничего достоверного сказать не могли. Характерную для определения тогдашних настроений сценку приводит «Восточное Обозрение» (№ 250 от 11-го ноября за 1905 г.). «Надежды, — пишет газета, — сменялись сомнениями. Последние особенно увеличились после того, как полициймейстер Никольский заявил собравшимся, что в губернской типографии печатается «опровержение» манифеста. — Я сам, господа, — сказал Никольский, — поверил было манифесту. Сегодня утром приезжает ко мне Бырдин (начальник заб. жанд. Управления), показывает мне телеграмму. Прочитали мы ее, обнялись и поцеловались... — Ха!.. ха!.. ха!.. — вырвалось из сотни грудей. — Да что же вы, господа, смеетесь? Я думаю, всякому хочется жить по-человечески, — обиделся полициймейстер». «Опровержение» манифеста, действительно, в этот же день появилось в виде коротенького объявления г. начальника края (генерал-губернатора Кутайсова) следующего содержания: «По городу распространяются слухи о появлении какого-то манифеста. Считаю долгом известить население, что лично я ничего подобного не получал по самой простой причине, что телеграфное сообщение между Иркутском и С.-Петербургом не восстановлено. Прошу жителей города не верить никаким слухам, не исходящим из официального источника». Но жители все-таки, вопреки этому опровержению, верили... Ведь вот, поверили было даже такие, как полициймейстер Никольский и жандарм Бырдин! 21-го октября город зажил оживленною жизнью: после перерыва с 16-го октября вышли обе газеты («Восточное Обозрение» и официальные «Иркутские Губернские Ведомости»), возобновились спектакли в театре. В церквах совершалось молебствие (был какой-то царский праздник), население приятно волновалось слухами о манифесте. Чувствовалось, что происходит что-то новое. Но день ушел, не принеся подтверждения подлинности манифеста. А утро 22-го октября пришло пасмурное, не предвещавшее ничего хорошего. Наоборот, часов в 10 утра жандармы произвели несколько обысков, причем даже и не у подозреваемых в «социализме», а у радикальной интеллигенции (напр., у инженера Малявкина). Но в это же время нарочный из Черемхово, у которого была восстановлена телеграфная связь с Россией, привез в город текст манифеста, переданный по правительственному телеграфу. Манифест немедленно же стали печатать в губернской типографии отдельным листком, и во втором часу дня громадная толпа, беспрестанно меняющаяся и обновляющаяся, рвала из рук редактора «Губернских Ведомостей» и его сотрудников у ворот типографии свежеотпечатанные «царские прокламации». В городе было большое, возбуждение. Всюду на улицах толпы — шумные, оживленные. В 3 часа дня в Общественном собрании открылся первый свободный митинг. Он был созван для обсуждения манифеста 17-го октября и для приветствия освобожденных из тюремного замка, нахватанных за последние дни «политических заключенных». Общественное собрание было переполнено празднично настроенным народом. Митинг начался восторженным и шумным чествованием явившихся на него прямо из тюрьмы освобожденных забастовщиков и вообще всех, набранных жандармерией с 19-го октября. Играла музыка. Произносились речи. Несмотря на скептицизм, вызванный у многих содержанием манифеста 17-го октября, настроение было праздничное: как-никак, а отмечалась первая существенная победа над самодержавием. На этом первом, после опубликования в Иркутске манифеста, митинге столкнулись довольно ярко и резко настроения двух активных групп его участников: либералов и революционной демократии. Когда митингу пришлось избирать председателя, в переполненном зале Общественного собрания грянуло и скрестилось два имени: — Мандельберга... Андронникова... Доктор Мандельберг, В. Е., был очень популярным среди иркутской бедноты врачом, но, кроме того, это был видный активный социал-демократ, прекрасный оратор, располагавший к себе своей манерой говорить. Инженер кн. Г. З. Андронников выделялся в октябрьские дни среди либеральной и радикальной интеллигенции г. Иркутска своими темпераментными и решительными выступлениями на различных собраниях. Он упорно и неотступно добивался роли лидера иркутской радикальной буржуазии. Два имени эти скрестились — и некоторое время трудно было решить — чье возьмет перевес. В конце-концов, огромным большинством митинг избрал в председатели В. Е. Мандельберга. Но Мандельберга в этот момент не оказалось в зале: выяснилось, что он, подобно многим активным участникам движения, ушел в эти дни «в бест», скрылся с проницательных глаз жандармов и шпиков. Через несколько минут он появился, встреченный оглушительными аплодисментами зала, и занял председательское место. На митинге выступал ряд партийных (эсде и эсер) ораторов. Манифест 17-го октября был подвергнут основательной и резкой критике, — правда, не всеми ораторами с одинаковой силой и ясностью. Освежая свою память отчетом «Восточного Обозрения» об этом митинге, приведу кратко наиболее основное, что было сказано тогда ответственными ораторами. В. Е. Мандельберг (с.-д.) в своей речи указал, что манифест 17-го октября не попытка укрепления старого режима, за каковую следует признать манифест 18-го февраля и указ 6-го августа (так называемой Булыгинской думе), а уступка; уступка эта завоевана борьбой рабочего класса и интеллигенции с абсолютизмом. — Те немногие товарищи социал-демократы, — сказал т. Мандельберг, — с которыми я успел обменяться мыслями по поводу только что полученного манифеста, очень пессимистически смотрят на него. Но каковы бы ни были недостатки манифеста, я не разделяю пессимизма товарищей: после 17-го октября царского самодержавия в России нет. Решительней и резче высказался по поводу манифеста С. А. Лянды, подвергший закон 17-го октября подробной критике и указавший, что манифест этот ничего существенного пока русским гражданам не дает: он содержит в себе только одни обещания, но и те страдают крайней неопределенностью и двусмысленностью. Определенней, чем тов. Мандельберг, и еще резче, чем тов. Лянды, выступил тов. Иванченко (с.-д.), говоривший от имени рабочих депо. Он предостерегал присутствующих от излишних иллюзий, считал совершенно неосновательным повышенное настроение по поводу манифеста и указал на необходимость готовиться к дальнейшей борьбе под знаменем РСДРП. Ораторы социалисты-революционеры (В. А. Воскресенский и Г. М. Фриденсон) высказывались в этом же духе: — Не поддавайтесь на удочку, не обольщайтесь иллюзиями! Затянувшийся до 7 часов вечера, митинг принял следующую резолюцию, суммировавшую господствовавшее настроение присутствующих: «Митинг признает: 1) что манифест 17-го октября является уступкой правительства и резко изменяет условия политической жизни страны; 2) что он, с одной стороны, не содержит ничего, кроме обещаний, а с другой — и эти обещания не представляют собой ясный и определенный ответ на выставленные Россией требования созыва Учредительного Собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права и гарантии всех свобод. А посему митинг полагает, что необходимо организовываться и продолжать борьбу за полное освобождение России». Таков был ответ иркутской демократии на «милости» царя... Но день получения в Иркутске проверенного и просмотренного администрацией манифеста не кончился радостно. По злой иронии судьбы так же, как день опубликования в столице манифеста 17-го октября, и этот день обагрился у нас кровью первых жертв. И в этот день была пролита кровь... Приподнятое, возбужденно-радостное настроение толкало жителей в общественные места — в театры, в рестораны, там, где людно, шумно и светло. Везде в таких общественных местах публика требовала от музыкантов исполнения «Марсельезы». Всюду это проходило гладко: даже офицеры вставали и на-вытяжку выслушивали революционный гимн. Но в главном тогдашнем иркутском шикарном ресторане «Россия» (помещался там, где теперь Дворец Труда) на этой почве разыгрался кровавый инцидент. После того, как публика прослушала «Марсельезу», часть присутствующих в «патриотическом» порыве потребовала: — Играйте «боже, царя храни»!.. Музыканты исполнили это требование. Когда заиграли царский гимн, часть гостей, и в том числе популярный в Иркутске культурно-общественный деятель, б. консерватор музея В. С. О. Р. Г. О. Антон Михайлович Станиловский, не встали. Тогда из группы находившихся в ресторане офицеров один обнажил шашку и ринулся к Станиловскому, но во-время был остановлен своими же товарищами. А в это время со стороны раздался револьверный выстрел, простреливший Станиловскому голову и уложивший его на смерть. Стрелял железнодорожный фельдшер Шамолин (Терентий Васильевич). Опубликование «высочайшего манифеста» закончилось, таким образом, вполне достойно его авторов: «Боже, царя храни», дикое убийство, смерть уважаемого и ценного человека... 7. Самооборона. Как мы видели, темные силы проявили себя сразу же, в первый момент революционного движения в Иркутске, по существу застав иркутскую демократию неподготовленной, невооруженной. Но нерастерявшиеся революционные организации сразу же взялись за создание надежных и сносно-вооруженных кадров дружинников. Было приступлено к созданию дружин самообороны. Именно — самообороны , а не активных боевых ячеек и организаций, которые могли бы выступить в качестве авангарда восставшего народа. Первой организовалось еврейская самооборона. Организационные ячейки этой дружины самообороны сложились еще в конце 1904 г., когда в связи с предстоявшим празднованием столетия открытия мощей святителя Иннокентия шли упорные толки о подготавливающемся ко времени торжеств прославления иркутского «чудотворца» еврейском погроме. Вот поэтому-то первыми жертвами иркутских октябрьских дней явились братья Винер — они были членами еврейской самообороны с самого момента ее возникновения. Вслед за еврейской появились эсдековская и эсеровская дружины. Позже возникла так называемая «вольная» дружина, где группировались разнообразные, менее революционные элементы городского населения. Была даже небольшая анархистская дружина. И, наконец, после погрома кавказцев в Глазково сорганизовалась кавказская дружина. В конце октября в городе усилились разбои, грабежи, убийства. Полиция занималась саботажем, или же способствовала грабителям и убийцам. Жизнь в городе с наступлением раннего зимнего вечера прекращалась: на улицах безлюдно, словно город вымер, изредка раздаются выстрелы. Иногда слышится беспомощный крик о помощи. Появились так называемые «кошевочники». Этот вид грабежа, позднее так развившийся у нас и приобревший своеобразное право гражданства, заключался в следующем: Просторная сибирская кошева, запряженная крепкими горячими лошадьми, быстро несется с наступлением сумерек по улицам. В кошеве сидит 3-4 лихих «молодца». Когда кошевка поравняется с запоздавшим пешеходом, из нее взовьется петля — «лассо», захлестнет жертву, ее подтянут в кошеву, «выпотрошат», оберут, разденут и выбросят прочь из кошевки. Дерзость «кошевочников» доходила до того, что они нередко появлялись по улице средь белого дня, палили по прохожим, наводили на них панику и безнаказанно скрывались. Они хорошо знали, что полиция бездействует, что ей не до них, что им предоставлен широкий простор: гуляй, душа!.. Как только дружины сорганизовались, между ними был установленный деловой контакт. Решено было при самостоятельной внутренней организации каждой дружины установить объединенность действий. Для этого каждая дружина выделила из своей среды особого уполномоченного, а все эти уполномоченные совместно намечали и разрешали общие действия. Таким образом, сразу же удалось наладить регулярное патрулирование по городу, при чем каждую ночь все дружины выставляли не менее ста дружинников, обходивших городские улицы по своим районам. Результаты выступления самообороны сказались сразу же. Я помню, как в первые ночи мы часто встречались с «кошевочниками» и, следуя выработанному заранее плану, открывали по ним пальбу. «Кошевочники» улепетывали от нас, отстреливаясь на-бегу. Изредка в качестве трофея посредине улицы оставалась простреленная шапка, или на снегу четко змеился кровавый след. Обыкновенно на утро после такой экспедиции в Кузнецовскую больницу привозили один-два трупа, в которых любопытствующая полиция опознавала известных ей воров-рецидивистов. После первых же «экспедиций» — ночных обходов, кончавшихся, насколько мне помнится, для нас совершенно благополучно, «кошевочники» немного присмирели и стали действовать осторожнее. Они учли грозящую им опасность — и начали пользоваться слабостью и несовершенством организации самообороны: замечали маршрут патрулей и, выждав, когда они обходили один квартал, бросались орудовать сюда, по свежим следам самообороны. Или же, отвлекая внимаете патрулей в одном месте, устремлялись действовать в другом. Кроме того, они начали терроризировать отдельных дружинников. Было несколько случаев нападения и стрельбы в членов самообороны днем. Одного дружинника, который в еврейской самообороне выполнял еще задачи «контр-разведчика» (он хорошо знал хулиганствующую публику, не был евреем и имел «подкупающую» для погромщиков внешность), хулиганы подстерегали несколько раз и однажды легко ранили. Тем не менее, несмотря на многие несовершенства дружин самообороны, они у нас очень скоро выросли в значительную и грозную силу, с которой пришлось считаться и просто грабителям, и грабителям «идейным» — черносотенцам. Почти во всех дружинах основным, преобладающим элементом была молодежь, зеленая, но энтузиастически отдававшаяся своему, порою весьма и весьма опасному делу. В дружинах было много девушек, причем они выполняли не только санитарную часть, но зачастую несли тяжелые обязанности дружинников-бойцов. Пожалуй, наибольший процент взрослых, зрелых людей был в еврейской дружине. В еврейскую дружину шли, чтоб защищаться, в то время, как в других дружинах защищали, охраняли других. Среди населения дружины сразу же завоевали симпатии. Так как город был разбит на районы, и в каждом районе было по несколько пунктов, где происходили дневные и ночные дежурства дружинников, то многие обыватели наперерыв предлагали для таких целей свои квартиры, представляя самооборонщикам и пищу и кров. Черносотенцы и полиция шипели и старались распускать про дружины всякие сплетни и клевету. Полициймейстер Никольский как-то разразился где-то обвинением еврейской самообороны, что в ее среде имеются лица с уголовным прошлым, но, получив справедливую и резкую отповедь со стороны руководителей этой самообороны, принужден был прикусить язык. И так как клевета и инсинуации не действовали, то пущены были в ход более внушительные и как будто верные средства: нож и револьвер. Дружинников, как я упоминал уже, подстерегали и старались избивать поодиночке, втихомолку, за ними охотились. «Кошевочники» не были только грабителями, они были связаны с организаторами черной сотни и получали, повидимому, от них соответствующие указания. Они устраивали совещания, на которых разрабатывали планы расправы с революционерами и дружинниками, планы терроризирования населения. В разгар «кошевочного движения», когда грабители и хулиганы особенно распоясались, дружины производили несколько раз широкие ночные облавы, дававшие очень хорошие результаты: хулиганы после таких облав, когда их беспощадно расстреливали, если они не останавливались с поднятыми вверх руками (а они никогда не останавливались, предпочитая получить пулю в спину), на несколько дней исчезали, прятались в своих районах. Однажды такая облава, здорово присмирившая хулиганов, обошлась нам очень дорого: мы потеряли хорошего товарища. В ночь на 11-е декабря решено было произвести такую широкую облаву. По городу пошли усиленные патрули дружинников, на штабных квартирах были оставлены сильные резервы. Часов в 7-8 вечера по тревоге резервы экстренно были вызваны на Б.-Блиновскую ул., где что-то произошло. В 10-15 минут весь квартал был оцеплен дружинниками и тут выяснилось, что случилось. Патруль эсеровской дружины, обходя свой участок, заметил промчавшуюся мимо него кошеву. Несмотря на окрики, кошева прокатила дальше и не надолго скрылась из виду. Но через несколько минут патруль заметил ее, уже без седоков, возле грязненькой незаметной квасной лавчонки по Б.-Блиновской улице. Патруль (человек 5) остановился у заиндевелых стеклянных дверей лавчонки и часть его, а в том числе тов. Б. Сапожников, вошли вовнутрь. В лавчонке было накурено, туманно и многолюдно. Тов. Сапожников спросил: — Кто тут сейчас подъехал на коне? Присутствующие оглянулись на него, кто-то недружелюбно и задирчиво сказал: — А ты кто такой? — Я дружинник, — спокойно ответил тов. Сапожников. — Патруль!.. К Сапожникову после такого ответа кинулись несколько человек, его чем-то ударили, свалили с ног. Бывшие с тов. Сапожниковым другие дружинники распахнули двери, попятились немного назад и, когда увидели, что Сапожников упал, открыли стрельбу по хулиганам. Огонь в квасной вспыхнул и погас. Из квасной затрещали выстрелы. Кто-то из патруля кинулся сигнализировать тревогу. Когда квартал был оцеплен и дружинники вошли в квасную и осветили ее, то у порога был поднят смертельно раненый тов. Сапожников, а в глубине квасной наткнулись на труп одного из хулиганов; дальше во дворе валялся еще один. Никого больше в квасной не было: ни гостей, ни хозяев. Дружинники обошли соседние дворы в поисках бежавших из лавчонки «кошевочников», но, конечно, никого уже не нашли. Когда самооборонщики узнали, что хулиганами убит тов. Сапожников, их охватил неудержимый гнев. Руководителям стоило громадных усилий сдержать готовое вспыхнуть возмущение. — Нужно пройти из дома в дом, забирать подозрительных и расстреливать их на месте! — требовали наиболее нетерпеливые и горячие дружинники. И когда в соседнем с лавочкой доме задержали брата скрывшегося содержателя квасной (где поили меньше всего квасом), то дружинники ринулись к нему, требуя, чтоб он был на месте расстрелян. Только выдержка начальников отдельных групп спасла от смерти перепуганного широкоплечего, здоровенного дядю, которого трясла лихорадка и который всеми богами заклинал дружинников оставить ему жизнь «ради малолетних детей». Вид у этого «брата» был гнусный и подозрительный — и дружинники не напрасно требовали его смерти... Тов. Сапожников умер, не приходя в сознание, в этот же вечер. Иркутские рабочие устроили ему через несколько дней торжественные похороны... * * * Несмотря на лишения и опасности, с которыми сопряжено было состояние в дружинах самообороны, среди дружинников царило молодое, немного угарное, радостно-боевое настроение. На сборных квартирах, в караульных частях, даже во время патрулирования, все были веселы, оживленны и как-то праздничны: плескался веселый молодой смех, звенели песни, шумели и разгорались незлобивые споры. И это приподнято-веселое настроение то здесь, то там порою омрачалось тем, что очень скоро приобрело у нас бытовое наименование «восьмой пули». Восьмая пуля — это та пуля в браунингах, которая закладывается в ствол и про которую, когда выбрасывают обойму, часто забывают. Молодежь, не всегда дисциплинированная и любящая повозиться зря с оружием, делалась жертвой этой забытой восьмой пули. То в одной, то в другой самообороне кто-нибудь нечаянно подстреливал друг друга — и из рядов самообороны выбывал боец. Можно насчитать больше десятка таких случаев неосторожного обращения с оружием, правда, по счастью, не оканчивавшихся смертным исходом. Руководителям дружин стоило много усилий, пока удалось добиться соответствующего обращения с оружием: к концу существования у нас самообороны дружинники уже научились смотреть на оружие, как на серьезную, требующую к себе серьезного обращения, вещь... 8. «Разрыв сердца». В ноябрьские дни, когда дружины самообороны были надлежаще организованы и играли видную, если не единственную, роль в охране города от усиливающихся с каждым днем грабежей и убийств, еврейская самооборона напала на след убийцы братьев Винер и Лагутина. Следственные власти и полиция не торопились искать организаторов и физических исполнителей избиения у дома Кузнеца. Молва и ряд объективных данных указывали на то, что в этом деле видную роль играла полиция. Называли пристава третьей полицейской части Щеглова, являвшегося душой черносотенных организаций и руководителем хулиганских банд. Щеглова власти, во избежание неприятных неожиданностей, убрали с иркутского горизонта, дав ему двухмесячный отпуск в Европейскую Россию, а о выяснении остальных участников убийства и не помышляли. Самообороны, располагая кадрами дружинников в самых широких слоях населения, решили попытаться найти убийц. Были даны соответствующие задания и скоро от мелких торговцев хлебного базара стали поступать секретные сведения, что убийцами братьев Винер и главными участниками погрома у Управления Забайкальской жел. дороги являются несколько мясников, торгующих на этом базаре и что один из них, некто Ульянов, и по сие время находится в Иркутске на своем прежнем месте. Самооборона проверила эти сообщения и установила, что они правильны. Тогда представители самообороны внезапно явились к судебному следователю, представили ему имеющиеся в их распоряжении сведения и потребовали немедленного ареста Ульянова. Судебному следователю пришлось подчиниться этому решительному требованию. Взяли извозчиков, один дружинник уселся вместе со следователем, другие поместились на следующих извозчиках. Еще на одном извозчике уселись полицейские, которых взял с собою следователь. Так повезли мы следователя арестовывать убийцу. Ульянова застали за мясным прилавком в окровавленном фартуке с топором в руках (может быть, именно с тем самым, которым он расправлялся 17-го октября со своими жертвами). Он смутился, когда ему заявили, что он арестован. Но быстро оправился и, скинув фартук, почти весело вскочил на пролетку с полицейскими. Его повезли в тюрьму. Дружинники сопровождали следователя, убийцу и полицейских до самой тюрьмы. И, только сдав тюремной администрации Ульянова, дружинники сочли свою миссию оконченной. Было это 11-го ноября. А через час труп Федора Ульянова был найден в одном из коридоров иркутского тюремного замка. Скоропостижная смерть этого погромщика вызвала вполне основательные подозрения, что Ульянова поторопились убрать, как ненужного свидетеля, идейные руководители и вдохновители черносотенного движения. Общественное мнение потребовало самого тщательного и авторитетного вскрытия трупа Ульянова для установления причин внезапной его смерти. Такое вскрытие было произведено в присутствии ряда известных в Иркутске врачей, и в результате этого вскрытия появилось в «Губернских Ведомостях» следующее разъяснение: «Породившая так много разных толков среди публики смерть содержавшегося в иркутском тюремном замке арестанта Федора Ульянова, обвинявшегося в убийстве братьев Винер, как выяснилось судебно-медицинским вскрытием, произошла от разрыва сердца. Установлено, что покойный сильно злоупотреблял спиртными напитками». («Иркут. Губ. Вед» от 25 ноября 1905 г. № 1216). В «Восточном Обозрении» результаты вскрытия трупа убийцы были опубликованы более подробно: «На основании данных вскрытия, химического и бактериологического исследования внутренностей Федора Ульянова, следует признать, что смерть его последовала от паралича болезненно-измененного сердца (бурое перерождение мышц и уплотнение стенки) при наличии болезненных изменений во всех органах специфического происхождения. Найденные на теле покойного кровоподтеки по свойству своему — незначительности их, отсутствию повреждения в костях и во внутренних органах — таковы, что причиной смерти Федора Ульянова быть не могли. Означенные повреждения свежего происхождения и могли произойти во время борьбы при сопротивлении (например, при аресте). Признаков насильственной смерти вскрытием и химическим исследованием не обнаружено. На предложенный следователю вопрос: мог ли описанный паралич сердца произойти вследствие нервного потрясения, — врачи ответили утвердительно. Изложенное мнение подписали доктора: Заборовский (пр.-доцент при кафедре судебной медицины Московского университета), Губерман (прозектор при Харьковской больнице), Синев (прозектор при Одесской больнице), Лиокумович (воен. врач), Ельяшевич, Брянцев и Браун («Восточное Обозрение» №261 от 29 ноября 1905 г.). Такое авторитетное свидетельство врачей, большинству которых общество вполне доверяло, многих успокоило и примирило с мыслью: убийца братьев Винер умер от разрыва сердца, вследствие нервного потрясения... Но были и такие, кто не примирились с нею, несмотря на столь веско-научное свидетельство. И, действительно, значительно позже, только в 1906-1907 годах удалось установить настоящую правду, что врачи невольно совершили грубую ошибку и были введены в заблуждение своеобразным «искусством» невежественных уголовных арестантов Забегая немного вперед, хочу закончить с судьбою убийцы, рассказать как он был убит. В 1907 году, когда я перед ссылкой отсиживал в иркутской тюрьме, мне приходилось в качестве старосты встречаться с «ответственными» представителями уголовного населения тюрьмы. Разговорились как-то с одним из них о наших взаимоотношениях (они только что тогда начинали портиться, эти взаимоотношения между «политикой» и уголовными). Не помню как, но я перевел разговор на слухи о смерти убийцы братьев Винер. К этому времени у нас уже имелись сведения, что Ульянов умер не от «разрыва сердца» без насилия. Мой собеседник оказался хорошо осведомленным в этом событии: сам сидел тогда на том коридоре, где был найден убитым Ульянов, — и рассказал мне следующее: «Привели к нам в камеру супчика этого: парень веселый, здоровый. Огляделся, приладился на нарах, местечко себе устроил. Ребята поглядели на него, попринюхались: ничего, видать, блатной парнишка. То да се, дошло дело до разговора. Откуда, за что, почему? Парень носом вертит: — Да что, ребята, за жидов засыпался! — Как так? — Да так. Слыхали, — говорит, — про праздничек возле дома Кузнеца, возле забастовщиков? — Это, когда драчишка-то там была? — Да! Ну, вот, припаяли меня. Объявляют: ты убил Винеров этих, жиденят, значит... Ну и забарабали! Наши услыхали про это дело — виду никакого не подали. Которые посолиднее, еще кой-о-чем порасспрошали парня. Вызнали у него, что могли, да в угол, на совет. А мы тогда, сам знаешь, всей душой за забастовщиков были. По первости мы так полагали: добьетесь вы свободы, значит, будет она для всех, значит, и для нас... Конечно, вышло оно по-другому. Ну, да дело не в этом... Так, значит, посоветовались которые постарше, посолиднее, потом устроили так, чтоб парень этот из камеры в коридор вышел, а чтоб иные не рыпались, не совались — отвлекли их кой-чем. И, как только вышел он в коридор, накинули ему этак легонько бушлат чей-то на голову, прижали к полу, вытянули получше, рубаху на груди подняли, чтоб грудь голая была. И был у нас мастак один по второй (а, может быть, и по третьей) судимости, специялист он был в таком деле. Был у него запасен кирпичик, полотенцем обвернутый. Встал он на колени возле парня этого, поднял обеими руками кирпичик над голою грудью. А остальные держут парня, прижали плотно к полу спиной, руки расправили, ноги вытянули, голову бушлатом зажали, чтоб не орал. Ну, поднял, значит, специялист наш кирпичик и — — Господи, благослови! — Тенькнул раз единый прямо супротив сердца. Так дух сразу и вышел... Самый это верный способ. Смерть легкая и следов для докторов никаких не полагается»... Я вспомнил авторитетное утверждение протокола судебно-медицинского вскрытия: «Найденные на теле кровоподтеки... причиной смерти Федора Ульянова быть не могли»... Так арестанты иркутского тюремного замка из солидарности с забастовкой, с революционерами и революцией казнили убийцу революционеров — по своему усмотрению, своим приговором и по своему способу...