Гармонист

Аннотация

Журнал «Будущая Сибирь», №4, 1934 г.

Ис. Гольдберг Гармонист Повесть 1 Никон щегольски поправил гармонный ремень через плечо и пробежал пальцами по ладам. Гармонь залилась веселой тараторочкой. — У, язвинский! — ласково обругала Никона курносенькая Милитина. — Такой-то ты способный! Веселая и удовлетворенная усмешка тронула губы Никона и он еще старательней приналег на лады и с шиком стал развертывать гармонь. По всему поселку Никон считался первым гармонистом. Ни одна вечеринка не обходилась без него и даже порою он выступал в клубе и ребята яростно хлопали ему, гордясь, что в рукописной, раскрашенной афише имя Никона стояло рядом с именами артистов. — Артист! — говорили ему полушутя, полусерьезно приятели. — Тебе бы на театрах выступать! Большие бы ты деньги огребал. И паек, может, какой самой наивысшей категории получил бы! Но артистом Никон бывал только в выходные дни и после работы. На работе же не все у него было благополучно. В шахте, в забое, возле вагонетки у него исчезало все его проворство, он становился вялым, невнимательным, рассеянным. Он с неохотой спускался под землю, с неохотой брался за лопату и небрежно накладывал вагонетки блестящим черным углем. И норма его еле-еле стояла на среднем уровне, в то время, как товарищи его, работавшие рядом с ним, в двух шагах от него, выгоняли хорошие заработки и лезли в гору. Он работал с натугой, как бы отбывая тяжелую повинность. И оживлялся он только к концу рабочего дня, когда подходило время шабашить и можно было, бросив лопату, бежать по штрекам к стволу шахты и дожидаться подъема на-гор а . И там, при свете еще яркого солнца, он сразу оживал, становился веселым и деятельным, быстро шел в свой барак, переодевался, забирал гармонь и отправлялся куда-нибудь с ребятами, которые тотчас же меняли свое отношение к нему, делались приятельски-ласковыми, хлопали его по плечу и наразрыв таскали его с собою в разные места. Так жил Никон на шахте около года, с трудом свыкаясь с работой шахтера, опасливо и нехотя спускаясь в забой, находя полную и единственную отраду в своей многозвучной звонкоголосой гармони. 2 Бригады на Владимировском руднике соревновались, шахтеры втягивались в кипучую борьбу за производство, за план, на доске почета появлялись имена все новых и новых героев, а Никон знал свою работу, как нудную и тяжелую обязанность, и все норовил урвать для себя лишний час из рабочего дня. Товарищи примечали это за ним. Упрекали его. Сначала незлобиво, по-приятельски, а потом, когда он однажды явился на работу с тщательно завязанным пальцем и еле-еле ворочал лопатой, они возмутились: — Ты чего вроде опоенного? Спишь, али работаешь? — Брось дурочку валять! Работай по настоящему! Никон плаксиво скривился и, не глядя товарищам в глаза, пояснил: — Да у меня, ребята, палец болит... Боюсь решить его на-совсем. Как же я тогда играть стану? — Так ты думаешь в перчаточках уголь наваливать? Что-бы ни-ни? И царапинки тебе не приключилось?! — Не волынь и примайся за дело, как следует!.. Никон угрюмо приналег на работу. Мрачный и обиженный, он сторонился в этот день от приятелей. А вечером в бараке долго возился с ушибленным пальцем, мыл его, тщательно перевязывал. И взяв в руки гармонь, попробовал играть завязанным пальцем, а когда ничего у него не вышло, осторожно отставил ее от себя, горько пожаловавшись соседям: — Не действует палец покеда... Зашиблен шибко. Лечить надо. — Лечи, как же, надо лечить! — поддержал его кто-то. — Пойду к врачу. Беда мне без пальца! Он проходил весь следующий день, возясь с пальцем, и не явился на работу. Еще один день у него ушел на дежурство в амбулатории. В амбулатории осмотрели палец, приложили какой-то мази, перевязали и отказали в бюллетене: — Пустяки. Если из-за этого освобождать, так производство остановить придется. Дня через два все у тебя, товарищ, пройдет. Десятник отметил Никону два прогула. А в бригаде парня взяли в крутую обработку. Бригадир, слегка прихрамывающий, седоусый Антонов, прозванный шахтерами Антон Полторы-ноги, окинул Никона укоризненным взглядом, прислушался к тому, что сказали другие, и коротко заключил: — Сроку тебе, гармонист распрекрасный, дается одну пятидневку, желаешь в людях по-людски работать, берись за ум, а не желаешь — выметем из бригады. Вполне окончательно выметем! И было это сказано так веско и решительно, что никому не пришлось ничего добавлять, а Никону осталось только съежиться и уйти поскорее в работу. 3 Пятидневка промелькнула быстро. Никон успел размотать повязку с пальца и снова, как прежде, принялся за гармонь. Проскучав по ней пару дней, он теперь с азартом и взасос стал играть целыми вечерами, собирая вокруг себя толпы слушателей. А дела в шахте шли у него попрежнему вяло, и попрежнему он был худшим работником в бригаде. И как раз в один из дней этой пятидневки антоновская бригада вступила в соревнование с бригадой Ерохина, партизана и лучшего забойщика шахты. Антон Полторы-ноги, вне своего обыкновения взволновавшись, собрал вокруг себя в одну из свободных минут бригаду и проникновенно, но немного путанно сказал: — Вполне окончательно надо, ребята, не подкачать!.. Они на работу злые. Так понимать надо... А мы, конечно, еще злее!.. Ребята понимали, и налегли на работу. И тут работа всех стала острее и четче определяться работой каждого. И Никон жестоко почувствовал, что отставать от товарищей нельзя. Но все же отставал. Его медлительность, его вялое и безвкусное отношение к труду раздражали бригадников. Подгоняя его, они становились по отношению к нему все суровее и злее: — Никакого в тебе товарищества, Старухин, а одно только свинство! — Катись к лодырям! В рваческую команду! И по прошествии пятидневки молча присутствовали при том, как Антон Полторы-ноги спокойно и торжественно вытащил из кармана тужурки смятый список своей бригады и, долго мусля карандаш, жирной чертой зачеркнул фамилию Никона: — Заявляйся в контору и ищи себе других дураков! — сухо сказал он при этом Никону. — Конечно, коли имеется еще на шахте у нас такая привольная бригада, где лодырей обожают, так ты туда в самую точку попадешь... Никон понуро потоптался на одном месте, сразу не поняв в чем дело. Он оглянулся на товарищей, но те, казалось, не замечали его и были заняты чем-то своим, общим для них всех. У Никона задрожал голос, когда он сказал: — За что же, товарищ Антонов? Бригадир хмуро поглядел на него и покачал головой: — И скажи ты на милость, еще не понимает, за что?! Не маленький, дурачком, пожалуй, прикидываться поздновато! 4 Никон попал в забой, где норма не выполнялась, где работа шла полегоньку, через пень колоду. Забойщик, злой и раздражительный шахтер появлялся в шахте почти каждый день навеселе и свирепо кричал на своих товарищей, вымещая на них какие-то свои обиды и огорчения. Порядка и согласованности в работе, какие были в бригаде Антонова, здесь и в помине не было. Не было и товарищеской спайки между работающими. В первые же дни работы здесь Никон почувствовал себя одиноким среди этих новых товарищей по забою. Правда, никто не корил его и не попрекал низкой выработкой и вялыми темпами. Но зато не было и того, что отличало спаянную крепкую бригаду Антонова от других бригад: не было хорошей и легкой заботливости друг о друге. Никон с тоскою отметил для себя еще и другое: когда он теперь стал в бараке играть на гармони, его прослушали попрежнему охотно, а когда однажды он кончил одну песню и принялся за другую, кто-то из слушателей насмешливо протянул: — Полные сто процентов, Старухин, на гармони вытягаешь?! На песни ударник, значит! Никон остановился, звуки гармони оборвались. По шее и по щекам у Никона разлился жаркий румянец. — Которым не нравится, — сказал он зло, — могут не слушать. Я для своего для собственного удовольствия играю. — Он, вишь, с устатку! — захохотал кто-то. — Наробился парень, норму сполнил, а теперь надо же человеку свое удовольствие поиметь!.. Молча и угрюмо поднялся Никон и вышел из барака, небрежно волоча с собой на ремне гармонь. Тихий смех прошелестел за ним и оборвался за дверью, которую Никон захлопнул рывком и яростно. Летний вечер был тих и пылен. На улице, обставленной двойным рядом бараков, шумели голоса, гудел говор, вспыхивал смех. Веселый девичий голос окликнул Никона: — Никша, иди к нам песни играть! Иди, Никша! — А ну вас! — заносчиво оборвал Никон ласковое приглашение и прошел дальше. Он был зол, ему несносны были его товарищи. И не радовало его даже и то, что Милитина попрежнему льнет к нему и заигрывает с ним. «Ну их...» — повторил он про себя и пошел бесцельно по сумеречной улице. Сзади он услышал торопливые шаги. Задыхающийся, приглушенный голос попенял: — Пошто бежишь-то?.. Ишь, какой гордый! — Отстань, — вяло огрызнулся Никон, но приостановился. Девушка прошла рядом с ним и взялась за ремень от гармони. — Вяжетесь... — обидчиво протянул парень, искоса взглядывая на смутно блестящее в сумерках лицо девушки. — Поддразниваете... — Я, Никша, разве поддразниваю? — А кто тебя знает!.. Никон свернул в переулок, направляясь в открытое поле. Девушка покорно следовала за ним. Когда они вышли из поселка и ступили на неровную пыльную дорогу, уходящую в степь, Никон снова приостановился. Он переложил гармонь с одного плеча на другое и потянулся. — Уйду я отсюда! — угрожающе сказал он. — Что на самом деле, разве я в другом месте не найду подходящую работу? — Зачем же тебе уходить? — испуганно возразила девушка. — Тут бы и работал... — Наработаешь тут!.. Они прошли до темнеющей группы берез, Никон разыскал приметный и знакомый ему пенек, уселся и поставил гармонь на свои колени. Милитина примостилась возле него. В тишине робко и нежно пропели тоненькие голоса. Просыпалась звонкая трель, вздохнули басы. — Сыграй душевную, Никша! — прильнула девушка к гармонисту. Не отвечая ей, Никон приложил голову на бок к гармони, словно прислушиваясь к сложному переклику голосов и звонов в мехах, и рассыпал долгую, трепетную трель. Милитина вздохнула. И как бы вторя этому вздоху, охнули басы и запела, залилась тихая проголосная, душевная песня. Милитина полузакрыла глаза и осторожно прижалась к парню. Тишина падала на степь. Со стороны поселка глухо и замирающе рокотали невнятные звуки. Отгоревший день кутался в сизую, с каждым мгновеньем все густевшую и уплотняющуюся мглу. Из далеких просторов текли струйки свежего ветра. В темном небе зажигались и мерцали звезды. Ропот и стенания никшиной душевной песни сливались с насторожившимся вечером. — Никша, — вздохнула девушка, когда гармонист оборвал песню, — пошто ты, Никша, этакой-то? — Какой еще? — недовольно спросил Никон. — Да вот... — Девушка замялась. Но пересилив в себе робость, докончила: — Вот ребята не одобряют тебя... Насчет работы... — Ступай ты!.. — рванулся Никон и встал. Тихий вечер был смят. Душевная песня была испорчена. 5 — Артист! — окликнул однажды в выходной день Никона комсомолец Востреньких. — Пойдем на пару слов. Никон настороженно поглядел на Востреньких. Он знал этого шустрого и везде поспевающего комсомольца и недолюбливал его за задорность и острое словцо. — Пойдем, поговорим, — настаивал комсомолец. — Не гляди зверем на меня. — Об чем разговаривать хочешь? — угрюмо спросил Никон. — Кой об чем по малости, — усмехнулся Востреньких. — Насчет тебя. Они ушли за бараки, отыскали укромное место. Востреньких вытащил пачку папирос, предложил Никону. Тот отказался: — Некурящий я... — Слышь, Старухин, — жадно затянувшись несколько раз крепким душистым дымом, решительно сказал Востреньких, — слышь, не ладно у тебя выходит... Парень ты способный, крепкий, а выкомыриваешь глупости... Неужель тебе самому не совестно? — Это почему же?! — встрепенулся Никон, неприязненно оглядывая комсомольца. — Постой... Неужель, говорю, не совестно, что тебя считают самым последним шахтером? — Ты мне глаза этим не тычь!.. — Обожди... — спокойно проговорил Востреньких, заметив, что Старухин начинает сердиться. — Я тебе не глаза колю, а по-товарищески. Хоть ты и не комсомолец, но жалко мне да и другим ребятам, что ты неправильно ведешь себя... — В чем же неправильно? — взглянул Никон исподлобья на собеседника. — А в том хотя бы, что лодырничаешь ты. Парень ты здоровый и способности в тебе есть, — ну, между прочим, слабит тебя от работы. На легкую жизнь надеешься! — Сказал тоже, на легкую!.. — Конечно. Тебе бы давно надо в ударниках ходить, а ты что делаешь?.. На музыку в тебе талант есть. Если бы ты настоящий, как следует, шахтер был, так и гармонь твоя в пользу бы шла... Никон удивленно повернулся к Востреньких. — Гармонь? — переспросил он. — Она самая! — кивнул головой комсомолец. — Ребята хвалят твою музыку, слушают тебя с удовольствием. Которые тебя не знают, хвалят, удивляются, а как дойдет до них, что тебя из бригады выставили, тут весь твой успех и к чорту летит. Понял?.. Мы, было, думали тебя с бригадой с посевной послать в подшефный колхоз, а потом раздумали. Как бы не осрамиться с тобой. Поедет бригада в колхоз, колхозники послушают твою музыку, а потом и спросят: «Этот, мол, наверно самый сильный ударник?». А как им скажешь, что ты патентованный лодырь!? Востреньких закурил новую папироску и поглядел смеющимися глазами на Никона. Никон молчал. — Видал, как выходит? — продолжал комсомолец. — Ты вот прежде в комсомол даже, говорят, хотел поступать, а теперь ведь тебя не скоро туда допустят. Не достоин ты... — Не достоин?.. — как-то нелепо спросил Никон и сразу же озлился: — Да я и сам не пойду! Не нуждаюсь. — Это ты напрасно! — покачал головою Востреньких. — У нас в комсомоле лучшие ребята... Вот нынче и Завьялова подала заявление. — Какая Завьялова? — встрепенулся Никон. — Забыл какая? — лукаво ухмыльнулся Востреньких. — На эстакаде которая работает, Милитина. Встретив хитрый и насмешливый взгляд Востреньких, Никон спохватился и с деланным равнодушием протянул: — А-а, эта. Ну и что ж. Пускай подает. Мне-то какое дело. — Ладно, притворяйся! — расхохотался Востреньких. — Да ты об Милитине этой сохнешь! Это многие замечали. И я видел... Вот Милитина эта самая в комсомол просится. Ну, примут ее. Девчонка она хорошая, работает по-ударному, отец старый шахтер... — Пускай подает! — упрямо повторил Никон и поднялся с бревна, на котором они оба сидели. — Куда торопишься? — остановил его комсомолец. — Поговорим. Я к тебе по-товарищески. Брось, Старухин, волынку! Примайся за работу на совесть, по-ударному!... — Я работаю сколь могу... — Врешь ты, Старухин. Заливаешь самым форменным образом. Твою работу все видят. Не скроешь!.. Чудак ты! Неужель тебе нравится, что тебя кругом просмеивают? Погоди, вот и Милитина оботрется в комсомоле и тоже не погладит тебя по шерстке!.. — Мне дела до вас никакого нету!.. — разозлился Никон. — Да ну вас всех!.. 6 Близких приятелей у Никона на шахте не было. Приятели у него были только те, кого ненадолго пленяли его песни. Но песни умолкали, и приятели расходились в разные стороны, и оставался Никон один. Ближе других была Милитина. Девушка льнула к нему и ему это было приятно, хотя он старался сам себя уговорить, что это для него пустяк: пускай, — мол, сохнет, мало ли кругом девушек! И казалось Никону, что ему вовсе и не нужны приятели, что он может легко обойтись без них. Но за последнее время стало ему тоскливо. Почувствовал он одиночество. У всех были шумные и дружные компании, всем было весело, все были чем-то объединены друг с другом, и только он оставался в одиночестве, лишь на короткие мгновенья привлекая к себе внимание окружающих. И то это было только тогда, когда он играл на гармони и был «артистом». А с недавних пор некоторые слушатели лукаво ухмылялись и порою огорашивали Никона ехидным словцом, в котором звучала острая и злая насмешка. Разговор с комсомольцем Востреньких раздосадовал Никона. Он смутился и, затаив в себе обиду на кого-то, стал сам себя успокаивать: «Лезут... Я сколь могу, столь и работаю. Многие еще хуже меня...» Но когда он стал перебирать этих многих, которые работали хуже его, то наталкивался на самых отпетых лодырей, на пьяниц и постоянных прогульщиков. «Вот Сенька Емельянов, — утешался он, — не сходит с черной доски, а плюет на всех спокойно и с высокой полки... Также и Ефим Кривой. Он только посмеивается, а ежели станут приставать сильно, так и отшибет, да так, что в другой раз не полезут... Агафонов коногон, от него многим за насмешки попадало»... Искал Никон оправдания и утешенья себе в том, что и другие не лучше его. Но было самому стыдно, когда вспоминал он и Сеньку Емельянова, и Ефима, и коногона Агафонова. Какие они шахтеры? Они — рвань! Разве с ними равняться можно. И еще находил Никон себе оправдание: музыка. Знал он, что с каждым днем играет на гармони все лучше и душевней. Знал и радовался. И холил свои руки, боялся, чтоб не огрубели пальцы. А от шахтерской работы как им не огрубеть! И нужно было беречься, стараться, чтоб не зашибить пальцев, чтоб не натруждать черезчур рук. «Им всем, — думал Никон про остальных шахтеров, — не беда, коли у них вспухнет рука или задеревенеют пальцы. А мне-то каково? Я как буду с испорченными руками играть!» Разговор с Востреньких разбередил в Никоне нудные и назойливые мысли. И не с кем было посоветоваться, некому было порассказать о своих сомнениях, о своих заботах. Тогда Никон решил: — Ладно. Уйду отсюда. Брошу шахту... Разве не проживу я без нее! 7 О своем окончательном решении уйти с рудника Никон снова сообщил Милитине. У девушки потемнели глаза, и дрогнувшим голосом она сказала: — Куды же ты, Никша?.. Жил бы тут. Работал бы ладно... — Не нравится мне тут! — улавливая в голосе Милитины испуг и жалобу, со сладостным злорадством упирался на своем Никон. — В другом месте дружков себе найду и заживу лихо! Милитина подавила вздох и, мгновенье подумав о чем-то, уверенней и смелее возразила: — В другом месте, думаешь, не надо будет работать? Не спросют, думаешь, с тебя хорошей работы? — Как наработаю, так и ладно будет... А надоест работать, буду с гармонью промышлять... Меня музыка прокормит! — Как хочешь! — вдруг вспыхнула девушка. Никон изумленно поднял на нее глаза. Он почуял в ее голосе что-то новое. — Как хочешь! — повторила Милитина. — Уходи. Тебя тут никто и держать не станет. — А мне плевать!.. — вспыхнул Никон и враждебно отвернулся от Милитины... И в тот же день, словно кому-то на зло, он пошел в контору за расчетом. Ему выдали причитающуюся ему зарплату и конторщик, прищурившись, засмеялся: — Летишь? — Как это? — недовольно переспросил Никон. — В летуны определился? Ну, катись!... После расчета Никон прошел в свой барак и быстро собрал нехитрые пожитки. Был ясный день. Люди находились на работе. В бараке почти никого не было и никто не обратил внимания на сборы парня. Никон взвалил за спину котомку, обладил на левом плече ремень от гармони, оглянул барак и вышел на улицу. Кругом было все знакомое, к чему он уже успел привыкнуть. Тянулся длинный ряд бараков рабочего поселка, издали виднелись постройки шахты. Вздымались стройные очертания эстакады. Совсем близко вились дымки паровозов на станции. Он направился туда. И там, в ожидании поезда, Никон стал толкаться среди таких же, как и он, пассажиров. На станции его встретил кто-то из знакомых шахтеров и окликнул: — Куда едешь, что ли, гармонист? — Еду, — коротко и немного заносчиво ответил он. — Чего мне здесь трепаться? Знакомый расхохотался: — Выходит, что там тебе, на новом месте лучше будет трепаться? Никон рывком отвернулся от насмешника и уже больше ничего не ответил. И скоро поезд увез Никона на ближайшие копи. Когда он вылез через полчаса из вагона и пошел разыскивать контору, у него был веселый и самоуверенный вид. Он оглядывал новое место, примечал все, что встречал на своем пути. Он чувствовал себя хорошо. Ему было весело и легко. Разыскав контору, он попросился на работу. Он знал, что работа найдется, что рабочих рук не хватает. И потому в конторе он держал себя независимо, почти заносчиво. — Откатчиком работал, — ответил он на вопрос, что и где делал. — Хочу тут поработать. Сподручней мне... Его зачислили на работу и сказали в каком бараке отведут ему койку. Складывая свои пожитки на новом месте, он весело ухмылялся. Он припоминал разговоры Востреньких, Милитины и других и самоуверенно думал: «Нигде не пропаду!.. Врешь, устроюсь я так, чтоб получше да полегше было...» 8 В первый же вечер Никон удобней примостился на своей койке и заиграл. Вокруг него сразу же собрались почти все обитатели барака. Внимание рабочих подогрело Никона и он заиграл веселую и взмывающую на пляс песню. — Ишь, ловкач какой! Молодчага! — посыпались кругом похвалы. Никон самодовольно ухмыльнулся, пригнув голову к гармони, и развернулся во-всю. Весь барак потянулся к ловкому гармонисту. До-поздна услаждал Никон своих новых сожителей музыкой, а когда пришло время ложиться спать и волей-неволей надо было прекратить песни, Никон улегся на покой довольный новым своим положением. На работу Никон вышел заспанный и хмурый. Попал он в забой, где хозяйничал угрюмый и малословный забойщик с невеселой кличкой Покойник. В забое работа шла не споро. Никон сразу приметил, что здесь ему не придется надрываться и работать изо всех сил. Ни Покойник, ни остальные шахтеры, работавшие в этом забое, не толковали о соцсоревновании, об ударничестве и обо всем, что томило и надоедало Никону на шахте, с которой он ушел. Видно было, что здешние шахтеры думали только об одном: отвести положенные часы и скорее выбраться на-гора. Лениво покидывая лопатой уголь, Никон соображал, что вот ловко он надумал, подавшись сюда. И в вагонетку у него с лопаты вместе с углем летела порода. К концу рабочего дня Покойник почему-то встрепенулся и, посмотрев исподлобья на Никона, прохрипел: — Ты, тово... чище работай... Этово... углядят, сколь породы, не похвалют... — Я чисто! — нагло блеснул зубами Никон. — Чище некуды! — Ну, тово... чище и надо... Когда Никон поднялся из шахты наверх, он спросил молодого шахтера, работавшего в одном с ним забое: — Он чего, Покойник-то, малохольный, што ли? — Вроде не в себе он, а так ничего, не вредный. — Не вредный? — переспросил Никон. — Жить с ним можно? — Вполне! В несколько дней Никон успел освоиться на новом месте и завести себе друзей. По вечерам он устраивал веселые гулянки и под звон и трели его гармони вылетали на средину барака в лихой пляске озорные ребята. Слух о ловком и умелом гармонисте пролетел по всему поселку. Заволновались девушки, стали приходить в барак к Никону посланцы, звать в компанию: — Приходи, парень, вечерком, устроим вечерку. Никон слегка куражился, набивал себе цену, но принимал приглашение. Веселая компания в соседнем бараке устроила гулянку. Никон с его гармонью оказался душой этой гулянки. До полночи шли танцы, а потом несколько шахтеров пошептались в уголке, вызвали Никона и погнали какого-то шустрого паренька за водкой. И здесь Никон впервые в своей жизни напился до беспамятства. На утро он спустился в шахту с мутью и шумом в голове. Лениво и неповоротливо шевелил он лопатой. Работал вяло и небрежно. Покойник пригляделся к нему, отложил кайлу и неожиданно хмыкнул: — Хмы-ы... Тово... мутит, што ли?.. Заложил вчерась?.. — Было... — односложно ответил Никон. — Поправляться, тово... надо. — Не худо бы... — А ты... тово, в обед... сбегай. В обед Никон послушался забойщика и, снабженный его указаниями, где и у кого можно достать водку, добыл ее и опохмелился. И заодно угостил и Покойника. И с этого дня Никон стал частенько выпивать в обществе других шахтеров, особенно вместе с Покойником. Покойник, которого по-хорошему звали Сергей Нилыч, когда выпивал, делался словоохотливей и веселее. И с ним Никону было удобно и легко гулять. Никон яростно раздувал меха гармони и выводил то быструю и взмывающую на пляс частушку, то грустную, проголосную песню. А Покойник хриплым и диким голосом неумело, но жарко подпевал за ним. Однажды Никон дознался почему забойщика все зовут Покойником. Стал рассказывать под пьяную руку сам Покойник, а окружающие помогали ему. Было это в колчаковское время. Почти полдеревни Сергея Нилыча ушла партизанить. Он оставался дома, а брат его ходил по тайге. И вот однажды белые выследили, что партизаны имеют связь с избой Сергея Нилыча. Случилось так, что старуха мать умерла и младший сын, брат Сергея Нилыча пришел из тайги, крадучись, попрощаться с телом старухи. А белые пошли по его следу. Когда колчаковцы были уже во дворе, Михаил, партизан, кинулся задами бежать, а брату наказал, чтобы он тоже скрывался. Но Сергей Нилыч замешкался, не успел уйти. Что было ему делать? Взглянул он на лежащую в гробу старуху, а покойница была высокая, всех выше в семье, сообразил, вынул ее из гроба, уложил на стол, а сам влез на ее место. Колчаковцы ворвались в избу, видят: два покойника. Пошныряли по всем углам, порылись и ушли ни с чем. А Сергей Нилыч лежал в гробу, затаив дыхание, боясь шевельнуться и дышать. И лежал он неподвижно еще долго после того, как белые убрались из избы. Лежал и обмирал от страха. Потом с чьей-то легкой руки его и прозвали Покойником. И с этой кличкой он пришел на шахту. И так привык теперь к своему нелепому прозвищу, что не сразу откликается на настоящее имя. — Меня... тово, вишь, родительница тогды спасла... — убежденно говорил он Никону то, что говорил всем, рассказывая о своем приключении. — Кабы не родительница... тово... Никону было весело с Покойником. Гуляя с ним, он все время чувствовал, что хорошо поступил, устроившись на этой шахте. 9 Шахта была неблагополучная. Шахта недодавала стране тысячи тонн угля. У бункеров стояли порожняки, и маршрутные угольные поезда редко-редко отправлялись отсюда на фабрики и заводы. На шахте, в раскомандировочной, в конторе, в красных уголках и в клубе висели яркие полотнища с белыми броскими надписями: «Прорыв!», «Позор!» Эти надписи лезли всем в глаза, к ним уже привыкли и на них как будто не обращали внимания. Никон в первый же день заметил плакаты и про себя подумал: «Не шибко, значит, тут нажимают...» А потом, сошедшись поближе с Покойником, спросил его: — Это как же тут у вас, насчет прорыва, утесняют? — Прорыв?.. — посопел волосатым носом Покойник и тускло поглядел в сторону. — Прорыв... тово, болтают. Свыше головы хочут... Не двужильные... тово... Никон расхохотался. Несколько раз в раскомандировочной устраивались летучие митинги. Здесь, в копоти махорки, среди замызганных и грязных стен, залепленных таблицами, объявлениями и плакатами, кто-нибудь из шахткома или из ячейки горячо и напористо начинал говорить о прорыве, о лодырях, о позоре. Оратора слушали молча. И где-нибудь в уголке такие, вроде Покойника или Никона, зло и обиженно шумели: — Работаем сколь сил есть!.. Куды больше?! Никон слушал такие зауг о льные протесты и поддакивал. Но однажды его резко оборвал незнакомый шахтер. Никон подшучивал над новым плакатом, на котором был нарисован ударник, призывавший крепко взяться за работу. — Ударники!... — засмеялся Никон. — Ударяют себе в брюхо!.. Перед начальством да перед ячейкой выслуживаются!.. Шахтер, которого Никон никогда до этого не видал, порывисто подошел к нему вплотную и, глядя на него в упор, спросил: — Кто тебя, щенок, таким словам научил? С чьего голосу поешь? Никон смутился, растерялся. Окружающие молча наблюдали за ним и за сердитым шахтером. — Ты много ли на своем веку наработал, чтобы над трудящимся, над рабочим человеком потешаться!? Смотри, брат, у нас для этаких кулацких да контрреволюционных подголосков имеются хорошие средства! — Да я ничего... — пролепетал Никон. — Надо бы пощупать тебя, откуда ты такой! В чьей бригаде работаешь? — Он с Покойником в одном забое, — услужливо подсказал кто-то. — Оно сразу и видно, какой это работник! — презрительно проговорил шахтер и отошел от Никона. — Ловко он тебя! — вспыхнули смехом окружающие. Никон спрятал глаза и неуверенно спросил: — Кто он такой? — Не знаешь? Да это Зонов, самый лучший ударник. У него выработка менее ста семидесяти процентов не бывает... Зоновская бригада своей работой славится. Никон сжался и поспешил уйти от рабочих. А после работы не утерпел и пристал к Покойнику: — Ты Зонова знаешь? — Это форсуна-то... тово, знаю. Как не знать? Им всем в глаза тычут... Пример, тово... — Задается он, значит? — Форсун... Бить таких, тово... Тогда бы... тово, не форсили... — Бригада у него? — Такие же, как и он... Партийные да комсомол... тово. — Сердитый он... — покачал головой Никон. — Нынче на меня, сволочь, так накинулся! — Умеет это он... Командовать... — Командовать все любят... — обиженно согласился Никон. С этого дня Никон стал приглядываться издали к Зонову и к его бригаде. 10 Покойник не жил в рабочем поселке. У него была квартира где-то на отшибе. Он ютился в избушке у каких-то старожилов, с которыми вел старинную дружбу. — Мне... тово, дух несподручный там... — отговаривался он, когда его спрашивали, почему он не устраивается в бараке, где и удобнее и откуда ближе к шахте. — А тут... тово, мне и ладно... Но находились догадливые шутники, которые по-своему объясняли нежелание Покойника переселяться в барак: — Ему, вишь, оттуда далеко будет за водкой к шинкарям бегать! Никон раз побывал у Покойника и ему там не понравилось. В грязной избе было душно и дымно. За перегородкой кричали какие-то бабы и плакал ребенок. Но Покойник чувствовал себя здесь как рыба в воде. — Вали, парень... тово, — протолкнул он Никона на средину избы, — вали... Проведя Никона в передний, заваленный рухлядью и завешанный одеждой угол, Покойник крикнул за перегородку и оттуда вышла толстая женщина. — Ну, кого тебе? — неласково осведомилась она, в упор разглядывая Никона. — Ты, тово... Степанида, сваргань... Половиночку, али тово... целую. Женщина вернулась за перегородку и тотчас же вынесла литр водки. Покойник с неуклюжей суетливостью стал выкладывать на стол хлеб, пару огурцов, большую солонку соли. Достав из ветхого шкапчика, висевшего на стене, пару грязных стаканов и поставив их рядом с бутылкой, он оглядел стол, осклабился и пригласил Никона: — Садись, тово... Для крепкого, тово... знакомству. Никону не хотелось пить. Он отказался. Тогда лицо у Покойника стало хмурым и злым и он угрюмо сказал: — Пей, тово... деньги плачены... Седни, тово... я угощаю. А вдругорядь, тово... ты... И, не сгоняя с лица угрюмость, снова крикнул за перегородку: — Подь-ка, тово... Степанида! Толстая женщина опять вышла из-за перегородки, молча прошла к столу и села рядом с Никоном. — Вот, — указал Покойник на водку, — выпей, тово... с им... Молодой. — Ну, выпьем! — оживилась женщина. — Выпьем, молоденький! Она пристала к Никону и он выпил. Охмелев от выпитого вина, Никон стал оживленней. Женщина прижималась к нему, хихикала, он чувствовал ее дряблую, душную полноту и это уже не отталкивало от нее. Покойник пил молча. Когда бутылка подходила к концу, он пошарил в карманах, взглянул на женщину, что-то сообразил и тронул Никона за колено. — Ешшо бы, тово... Ставь... У Никона не было с собою денег. Да и жалко было тратить их на водку. Но женщина присоединилась к предложению Покойника: — Еще бы, молоденький! И он пошел в барак за деньгами. Там увидел свою гармонь, сообразил, что не плохо бы поиграть, и захватил ее с собою. Степанида даже взвизгнула от удовольствия, когда увидела, что Никон вернулся с гармонью. — Ой, да ты, молоденький, на музыке играешь! С музыкой веселье пошло по-другому. Никон лихо перекинул ремень через плечо и сыпанул веселую частушку. Из-за перегородки выглянуло несколько лиц. Покойник исподлобья взглянул на Степаниду и усмехнулся: — Пляши, тово... Весельше... Степанида охотно вылезла из-за стола, подбоченилась, игриво наклонила голову на бок, повела плечами и притопнула ногой. — И-их!.. — пронзительно вскрикнула она и колыхнулась всем своим тяжелым рыхлым телом. — И-их!.. Пошла! Наливаясь тугим хмелем, широко раздувая ноздри и неуклюже расставив руки, словно он собирался схватить кого-то и раздавить, Покойник выполз вслед за нею и с грохотом прыгнул на середину избы. Никон заиграл быстрее и громче. От пляски Степаниды и Покойника тряслось все на столе, позванивали стаканы и колыхалось, поблескивая в непочатой еще бутылке, вино. До поздней ночи шло у Никона с Покойником и Степанидой веселье. Неизвестно откуда к ним присоединились еще какие-то люди. Появилась другая женщина, помоложе Степаниды, и эта новая все увивалась вокруг Никона, а Степанида отталкивала ее и ругалась. Совсем под утро вернулся Никон в свой барак. И как дошел до койки, так и повалился на нее и уснул тяжелым и непробудным сном. Проснулся он поздно, когда в бараке никого не было. Выглянул в окно, сообразил, что уже не стоит итти на работу, перевернулся на другой бок и снова заснул. 11 Первый прогул прошел Никону легко. Вычли из зарплаты за прогуленный день, и все. А Покойник, который после пьянки вышел на работу, как ни в чем не бывало, только с неповоротливой нежностью упрекнул Никона: — Слаб ты, тово... Сомлевши... — Голова у меня от вина тяжелеет, — оправдывался Никон. — Ну, тово... привыкнешь... — успокоил Покойник. И Никон, действительно, привык. После первой гулянки его как-то опять зазвал к себе Покойник, который уже напрямик предупредил: — Ты, тово... запасай литру. Степанида звала... Запасши водки, Никон пришел к Покойнику и прогулял всю ночь. И снова, проснувшись на утро с тяжелой головою, он поленился выйти на работу. На этот раз его вызвали в контору и предупредили: — Уволим, если будешь прогуливать. Вот тебе упреждение. А в раскомандировочной на черной доске четко была под крупным словом «прогульщики» выведена его фамилия. Никон издали поглядел на черную доску и боком проскользнул в двери. Но на пороге его остановил Зонов. — Допрыгался? — в упор спросил он его. — На черную попал?! — А тебе что? — озлился Никон. — Ну, попал, мое дело. — Твое-то, твое, брат. Да плохое дело. — Никого это не касаемо. Зонов посторонился и пропустил Никона. И вслед кинул: — Обдумай об себе. Не строй дурочку! Промолчав и торопливо уйдя из раскомандировочной, Никон позже пожаловался Покойнику и на то, что записали его на черную доску, и на встречу с Зоновым. — Переманивает, тово... — пренебрежительно объяснил Покойник. — На свое, тово... Штобы горб гнуть, тово... Свыше сил... Но Никона это объяснение не удовлетворило. Как он ни крепился и не хорохорился, но занесение на черную доску раздосадовало его. На прежней шахте, где были и Милитина и Востреньких и Антон Полторы-ноги, до этого у него не доходило. Там пеняли ему за неполную работу, иной раз и поругивали, а на посмешище не выставляли. И там, кроме того, его уважали за музыку. А тут... Никон вспыхнул, озлился и почему-то всю злобу вылил на Покойника. — Пошто меня отметили?! Вот и ты и все остальные в забое работаете еле-еле и вам ничего!.. Да вы самые форменные лодыри!.. — Но?!.. — удивленно уставился на него забойщик. — Ты это, тово... брось! Работаем, тово... сколь надо... Брось, ежели, тово... харю целую носить хочешь. Никон угрюмо замолчал. И после этого несколько дней длилась его ссора с Покойником. А потом они сошлись, выпили на мировую, и все опять пошло по-старому. И фамилия Никона продолжала красоваться на черной доске. 12 В выходной день в никоновском бараке с утра была веселая сутолока. Никон не знал в чем дело, потому что накануне вернулся поздно ночью от Покойника. Когда он спросил соседа, тот торопливо и словно нехотя бросил: — В колхоз на воскресник едем! — Зачем? — Чудак! Спросил тоже: зачем? Колхозникам помогать. Никон потянулся на постели и зевнул. — Чего им помогать? Сами справятся... Рабочие ушли из барака. Никон укутался одеялом и решил поспать. Но сна не было. В голове шумело, мутило вчерашнее. И к тому же слегка задело то обстоятельство, что вот почти все сожители по бараку весело и дружно отправились в деревню, в колхоз, а он должен страдать в одиночестве от похмелья. Никон давно не был в деревне — года два, если не больше, деревню он не любил, но сейчас он не прочь бы побывать там, появиться на широкой улице в праздничный день с гармонью, заиграть и заставить всех деревенских девушек встрепенуться и замереть в предвкушении веселой вечерки. Поворочавшись на постели, полежав и так и этак, Никон, кряхтя и морщась, поднялся и стал одеваться. Сна не было. Пожалуй, лучше будет выйти на улицу, на вольный воздух. В поселке, над которым поднималось раннее яркое утро, было тихо и пустынно. День обещал быть жарким. Поблескивали верхушки и коньки крыш и все кругом казалось опрятным, прибранным и праздничным. Никон жадно глотнул свежего воздуха, расправил грудь, потянулся. На свежем воздухе было хорошо, но пустынность и безмолвие улицы навеяли на Никона тоску. Он с досадой подумал, что вот нет у него настоящих дружков, приятелей, что один-единственный близкий знакомый у него — Покойник, с которым только и можно, что тяжело гулять и пьянствовать. И Никону вспомнилась Владимирская шахта, Милитина, Востреньких и другие ребята, которые в первое время так весело и хорошо слушали его музыку и хвалили ее, а потом откачнулись от него за халатность в работе. «Ишь, чтобы я, значит, надрывался на работе, — стал перед кем-то оправдываться Никон, — чтоб свыше сил... Я, может, не могу?.. У меня талант!..» И еще вдруг отчетливо и ясно вспомнились слова Востреньких: — Если бы ты настоящий шахтер был, так и гармонь твоя в пользу бы шла!.. Никону от воспоминаний, от ясного утра и от вчерашней пьянки стало тоскливо. Он вернулся в барак, присел на свою койку, посидел, снова встал, взял с табурета гармонь, осторожно отстегнул крючок и нежно растянул меха. Лицо его чуть-чуть прояснилось, пальцы осторожно пробежали по ладам: обрывок тихой проголосной песни прожурчал в тишине барака. Никон забрал гармонь и опять вышел на улицу. И там, устроившись в укромном местечке на солнце, которое все яростней и яростней забирало силу, стал играть. Он играл грустные песни. Жалобные и тоскующие, его песни наполняли самого его сладкою тоскою. И от тоски этой к горлу его подступали слезы и было жалко самого себя. Он играл песню за песней. И были они от полей, грустных и заброшенных, от темной и беспросветной жизни, от горькой доли, которая сложила их. И были они, эти песни, чужими и невероятными в это сияющее теплое утро, в этом месте, где поля не грустили и доля была светлой. Но тем не менее, по мере того, как Никон играл, из дверей тихо выходили слушатели, останавливались и задумчиво слушали. Они впитывали в себя песни Никона, они вслушивались в грустные звуки и тихая задумчивость охватывала их. Среди слушателей преобладали женщины. Они медленно продвигались поближе к Никону, молча застывали на месте. Слушали и вздыхали. Сначала Никон не замечал их, но когда заметил, то сразу потушил в себе тоску и наполнился гордостью. И делая вид, что его вовсе не касается, что какие-то люди присмиренно и почтительно слушают его игру, он пригнулся пониже к гармони, склонил к ней нежно голову и разливал вокруг журчащие грустные песни. Но уже не было в нем ни тоски, ни одиночества... Внезапно оборвав игру, Никон встал с места, оглянул кучку слушателей и гордо пошел в барак. А следом за ним полетел возглас: — Хорошо, товарищ! Очень хорошо!.. Сыграл бы еще! 13 В забое Покойника работал безответный, тихий крепильщик Силантий. Он упорно и напряженно возился со своей работой и от него редко можно было услышать лишнее слово. Его почти не замечали да и он ни с кем из товарищей по работе не водил компании. И вот этот тихий Силантий однажды взбунтовался. В последний день пятидневки, он, выбираясь вместе с другими из шахты на-гор а , заявил шедшему рядом с ним Покойнику: — Я, Сергей Нилыч, в другой забой подаюсь... — Как это, тово...? — насторожился Покойник. — Пошто? Силантий оглянулся, вздохнул и не сразу объяснил: — Худо у нас работа идет... Страмота. Низше всех выходим... — Ударять, тово... желаешь? — зло насупился Покойник. — До ударника трудно добраться... Ну, а получше того, как сейчас... — Вались! — озлился Покойник. — Кланяться, тово... не стану. Обойдемся, тово... без сопливых... — Зачем же ругаться? — возмутился Силантий и быстрее прошел на-гор а один, оставив ворчащего Покойника тяжело шагать по слабоосвещенному штреку. Когда остальные работавшие с Покойником узнали, что Силантий перешел на работу в другой забой и вступил в хорошую бригаду, они разразились сочной руганью. Покойник успокоил их: — Пущай, тово... сволочь уходит. Обойдемся... На место Силантия десятник прислал другого крепильщика. Но он оказался хуже Силантия, менее опытный, неповоротливый и ленивый. Никона уход Силантия обеспокоил. Он понял, что без хорошего крепильщика и так низкая выработка у них падет еще ниже. И он поделился своими опасениями с Покойником. — Ладно... — махнул тот рукой. — Хуже тово... не будет. Но Никона это не успокоило. За последнюю пятидневку подсчитал он свой заработок и увидел, что дела плохи. Получка была маленькая, а выпивки с Покойником стоили денег. И еще заметил Никон, что в последнее время за водку приходится платить только ему одному. Покойник и Степанида, выходит, пили на его, Никона, счет. Это обидело Никона. Что же это такое? Значит, они его считают дурачком! Ну, ладно же! Он улучил подходящее время и, когда Покойник по-обычному, накануне выходного дня напомнил: — Заявляйся, тово... Степанида... Он хмуро предупредил: — У меня нонче денег нету... — Нету? — недоверчиво переспросил Покойник. — Как же, тово... нету? — Получка маленькая была... — Худо... тово... — покачал головою Покойник. Никон вспылил: — Неужто все мне да мне выставлять?! Я уж сколькой раз покупал вино! Отчего я должен?.. Оба гуляем... Покойник исподлобья поглядел на Никона, потемнел и сплюнул: — Сволочь ты, тово... На мгновенье Никон смешался. Но быстро придя в себя, заносчиво крикнул: — А у меня денег мало оттого, что с вами, с этакими много ли наработаешь?.. Хуже всех выработка! — Сволочь ты, тово... — мрачно повторил Покойник. — Бить тебя бы, тово.. И он ушел от Никона, неуклюжий, угрюмый и злой. В досаде и на Покойника и почему-то и на себя самого Никон побрел в этот вечер одиноко в свой барак. А на дороге досаду эту еще усилил встретившийся Силантий. Тот остановил Никона и дружелюбно посоветовал: — Развяжись ты, Старухин, с этой шайкой. Никакого добра оттого не будет, если с ними вожжаться дальше будешь... Вот я ушел, и легше мне. Коло хороших ребят устроился я... — Я с ими не связан... — пробормотал Никон и поспешил отойти от Силантия. 14 Настали неуютные и тяжелые дни для Никона. Покойник стал придираться к нему на каждом шагу. Забойщик вдруг забеспокоился о работе, о ее качестве. Он частенько, откидывая в сторону кайлу, подходил к Никону, заглядывал в вагонетку и, найдя там породу, разражался яростной бранью. Никон понимал, что Покойник делает это только затем, чтобы досадить ему, чтобы выместить на нем злобу. Но спорить с забойщиком было бесполезно, тем более, что работа у Никона по-прежнему была небрежная и плохая. Однажды Покойник раскричался на него при десятнике и при технике, зашедших в забой, чтобы проверить работу. Десятник взглянул на Никона, осмотрел уголь, который он накидал в вагонетку, покрутил головой. — Что же это ты, товарищ, делаешь? — с упреком обратился он к нему. — Нарочно ты, что ли? Ведь у тебя не менее четверти породы! Покойник, поглядывая на Никона сбоку, кивнул десятнику: — У его, тово... завсегда так... Неспособный, тово. Техник спросил фамилию Никона и записал ее. — Пошли вы к чорту! — разбушевался Никон, когда десятник и техник ушли из забоя. — Я, что ли, хуже тут кого работаю? Почему на меня понесли?! Так разве по-сволочному можно?.. — Не лайся, тово... — обрезал его Покойник. А остальные промолчали. — Как тут не лаяться!?. — рванулся Никон к вагонетке, и в голосе его звучала жалоба. После этого в раскомандировочной во время короткого собрания Никон с тоскою и озлоблением услыхал свою фамилию. — Прогульщики и лодыри, товарищи, — сказал предшахтком, — не только что мало работают, они работают притом и очень плохо. К примеру, в двадцать седьмом забое есть молодой рабочий Старухин, так он что делает? Он вместо угля в вагонетки породу буровит! Это ведь прямой вред!.. Никон сжался и воровато оглянулся кругом. На него поглядывали неодобрительно и с насмешкой. Он опустил глаза, и опустил их еще ниже, когда встретил знакомый взгляд: впереди стоял Зонов и глядел на него в упор. Когда Никон попытался спрятаться за спины шахтеров, Зонов быстро прошел за ним и положил ему на плечо тяжелую руку. — Все не можешь за ум приняться? бузишь? — Ничего подобного... — Чего отвертываешься? Разве не известно про тебя все? Вот ты совсем мальчишка еще, а уж в летунах побывал, и лодырь, и с пьянкой знаком... Куда это годится! Безобразие!.. — Не кричи на меня!.. — стараясь под грубой отчаянностью скрыть смущенье, проговорил Никон. — Какое тебе дело? — Дурак! — незлобиво покачал головой Зонов. — Да мне дело-то не до тебя, а до того, что ты звание пролетария, рабочего гадишь!.. Тебе поправляться надо... Ты в пятом бараке живешь? Я зайду к тебе. Поговорим... Не верю я, чтоб ты совсем окончательно шпаной заделался! Не верю!.. Никон молчал. Окружающие внимательно прислушивались к словам Зонова. Какой-то старый рабочий, вынув трубку изо рта, сплюнул и назидательно сказал Никону: — Ты Зонова, парень, послушай. Он тебе мозги просветит! Как стеклышко станут. У Никона загорелись уши. — Нечего мне их просвечать!.. Зонов перестал усмехаться и повторил: — Не верю, чтоб ты окончательной шпаной заделался! Не верю! И Никон вдруг, сам не понимая, как и почему, выпалил: — Ставьте в другое место работать! К хорошему забойщику ставьте! Тот же старый рабочий весело захохотал: — Туго тебе с Покойником? Не глянется?! — С ним много не наработаешь! — воодушевился Никон. — Сам еле-еле ворочает, и другим ходу мало... — Ну, — усумнился Зонов, — вряд ли тут Покойник виноват. На чужого дядю, брат, как говорится, нечего пенять!.. Одним словом, увидимся еще. 15 Увиделись они очень скоро, дня через два после этого. Зонов вечером пришел к Никону в барак. Никон в это время потихонечку играл какую-то грустную песенку. Зонов остановился в дверях и стал молча слушать. Когда песня замолкла, он прошел к Никону и, не здороваясь, похвалил: — Хорошо ты, парень, играешь. Даже обидно... — Почему обидно? — Да вот, такой хороший музыкант, а работник нестоющий!.. Ну, ладно, давай толковать. Никон очистил место для Зонова. Тот сел. — Ты мне вот что скажи, парень: откуда ты такой взялся? По всему выходит, что ты из трудящей крестьянской семьи, самостоятельный, в шахтеры подался, а какой ты шахтер? Ерунда, одно слово... С Владимирской шахты утопал сюда. А почему? На легкий паек хотел попасть? Видал, как этот легкий-то выходит? Вся шахта смеется над двадцать седьмым забоем. А уж на что у нас, по душе говоря, на шахте дела отставшие!.. ты попробуй-ка теперь от Покойника к кому-нибудь попасть в забой, тебя никто не примет. А почему? Клеймо на тебе нехорошее, и на черной доске ты побывал. Ну, а если так, то куда ты сунешься? Значит, опять лететь тебе на другой рудник доведется? Зонов говорил сурово и глядел в упор на Никона. Отвертываясь от него, Никон угрюмо пыхтел и шея и уши его наливались жаром. — Мне, — продолжал Зонов, — то обидно, что по всем признакам ты не плохой парень, и вот, — он ткнул рукой в гармонь, — у тебя и способность имеется, а ведешь себя хуже некуда. Давай на совесть толковать. Хочешь по-рабочему поступать, по-шахтерски? Напирая на Никона, он сверлил его острыми глазами, и Никон обеспокоенно и смятенно спросил: — Как? — Ну, так вот: старую волынку по-боку, и примайся за настоящую работу. Без прогулов, без пьянки и без никакой бузы! — Слышишь? Никон молчал. Он молчал не только от смущения и от огорчения. Слова не шли ему на уста еще потому, что он внезапно вспомнил Востреньких. И ему показалось на мгновенье, что сейчас отчитывает его не здешний ударник Зонов, а комсомолец с Владимировских копей, Востреньких. — Слышишь? — повторил Зонов. — Будет у нас с тобою толк, или нет? — И чего это ко мне все лезут! — вскочил с места Никон. — На Владимировских копях корили меня и отчитывали, а теперь и тут... — Мало, значит, отчитывали... — невозмутимо прервал его Зонов. — Совершенно мало... — Что, маленький я, что ли?!. Попрекаете работой, что лодырь я и тому подобное. А я, может, неспривычен к работе... — Врешь! Ты здоровый да привычный... — У меня, может, душа к другому тянется!.. — Никон, разгорячившись, схватил свою гармонь, которая прозвенела многоголосо и звонко, и протянул ее Зонову. — Вот! Сам слышал, как я играю! Мне бы заняться музыкой. Чего я достигну под землей? Засохну только зря!.. — Эх, и сказал! — насмешливо покачал головою Зонов. — Сотни тысяч рабочих не засыхают там, в люди выходят, а ты и скис!.. Брось! Оставь глупую привычку. Поглядел бы на других: многие и на работе горят, да учатся и переделывают себя, высших знаний достигают. И никакая тяжелая работа им не мешает. Он сегодня простой рабочий, а завтра, гляди, инженер... Никон заинтересовался и стал внимательнее прислушиваться к Зонову. — Конечно, — продолжал шахтер, — надо себя на работе показать, на совесть в работу вникнуть. Чтобы оценили, чтобы пользу видели. А если поступать, как ты, так не только ничего не достигнешь, а, просто говоря, ерунда выйдет... Ты как понимаешь? — Да, как... — неопределенно ответил Никон. — Мне что понимать? Работать я не отказываюсь... Только тяжело мне... Зонов рассмеялся: — Оставь! Этакой ты крепыш, а хнычешь! Да тебя можно на самую тяжелую работу поставить, и ты выдюжишь, мое поживай!... — Слабый я... — неуверенно проговорил Никон. Но Зонов не дал ему докончить. — Ладно, ладно! Это известно какая слабость: ленью прозывается!.. Ну, вот что. Кончаем мы с тобой разговор: выкидывайся от Покойника, поставлю я тебя к хорошим ребятам. Покажи себя там. А потом и насчет музыки твоей разговор серьезный пойдет. — На счет чего? — оживился Никон. — А там видно будет. Сперва покажи себя на деле... Но только без фокусов и на совесть!.. 16 Словно все смешалось в голове Никона после этого разговора с Зоновым. С одной стороны выходило, что напрасно он слушал ударника шахтера, форсуна, который тянул надоевшую еще на Владимировском руднике канитель о том, что, мол, надо справляться, работать и все такое, — с другой же стороны, было тошно оставаться в одном забое с Покойником, и запали в память слегка взволновавшие слова Зонова о гармони, о музыке и о том, что при хорошей работе можно и в люди по части музыки вылезть. «Заманивает... — соображал Никон, размышляя над всем, что говорил Зонов, — уговаривает. Даже и форс свой забыл». И то, что Зонов говорил с ним без всякой заносчивости, без форсу, казалось Никону удивительным и слегка тревожило его. Но вместе с тем это ему льстило. А когда Зонов сообщил ему, что его поставили в шестнадцатый забой, где, по выражению ударника, ребята все ловкие и проворные, Никон оробел и испуганно подумал: не отказаться ли? И как бы подслушав его сомнения, Зонов просто и решительно сказал: — Зачислили тебя. Не виляй, а становись на работу... Он стал на работу. В шестнадцатом забое работали неплохие шахтеры. Там не было ударников, но все выполняли задания и ни разу не попадали на черную доску. О Никоне новые его товарищи по работе были предупреждены. Очевидно, Зонов все рассказал им о нем. Его оглядели и молча указали его место. Никон почувствовал некоторую робость. Он схватил лопату и стал перекидывать уголь в вагонетку. Работа втянула его, он увлекся. Но его остановил предупреждающий окрик: — Чище!.. Куда породу кидаешь? Приостановившись, Никон взглянул в вагонетку и заметил, что он, действительно, вместе с углем набросал туда порядочно породы. Он стал выкидывать ее обратно. А забойщик, не переставая работать, добродушно заметил: — Поглядывал бы зорче, вот и не пришлось бы лишнюю работу делать. Эх, ты! Уже первый день работы с новыми товарищами расстроил Никона. Он понял, что здесь не то, что с Покойником, что здесь надо быть внимательным и не отставать от других. Вечером Никон загрустил и даже пожалел, что ушел из двадцать седьмого забоя. Вот не ныли бы у него теперь плечи с надсады, было бы у него спокойно на душе и, если-б захотел, то мог бы он, захватив с собою гармонь, отправиться к Покойнику и там погулять. Досада против Зонова охватила его. Он подумал: «Ему что! Ходит барином да командует...» На утро Никон спустился в шахту мрачный и расстроенный. Он шел на работу, как на наказанье. И он с трудом дотянул до конца рабочего дня. Подымаясь на-гор а , он столкнулся с Силантием. — Ушел от Покойника? — приветливо осведомился тот. — Вот и хорошо! Я, брат, к ладным ребятам попал теперь и работать мне лучше, и люди вокруг меня другие... А у Покойника вся летучка осталась. Бушует он, сердится!.. Вчерась встретил меня, «сволочи вы, говорит, все». Тебя поминал. «Воротится, говорит, — это про тебя-то, — лучше, чем в моем забое, ему нигде не будет...» Никон ничего не сказал Силантию и поторопился свернуть от него в сторону. Упоминание о Покойнике было и неприятно, и кстати. Чорт его знает, может быть, и впрямь вернуться к нему? Тяжело здесь, с этими шахтерами, которые гонят во-всю свою выработку и не признают, что человеку на работе нужно и передохнуть и поразмяться... Охваченный тоскою, Никон в этот вечер даже не взялся за гармонь. Лег на койку, закинул руки за голову и уставился пустым взглядом в небеленный потолок, по которому расползались широкие черные щели. Его томили мысли о неприятной работе, об одиночестве. Ему было скучно и тоскливо. Выходило, что тут еще хуже, чем на Владимировском руднике. Так были приятели, там вертелась Милитина, которая отмечала его из всех молодых ребят. Там и музыку его слушали охотнее и с большим вниманием. «Неужели возвращаться туда обратно?» — вспыхнула неожиданная мысль. Никон отогнал ее. Как вернешься? Стыдно. Смеяться станут. Хвастался той же Милитине, что нигде не пропадет, а вышло, что сразу же и прибежал обратно. Нет, он не вернется. А если здесь не станет легче, то можно уехать в другое место. Рабочие везде теперь нужны. Можно в город, на какую-нибудь стройку. Конечно, лучше всего в город... «Летун...» — внезапно припомнилось липкое и укоряющее слово. Никон, повернулся на бок так, что койка сердито заскрипела под ним, и угрюмо подумал: «Ну, и ладно!.. Пущай называют...» 17 Прохладном вечером, после того, как Никон, томясь и тоскуя, бесцельно повалялся на койке и решил выйти из барака, его у дверей окликнула Степанида. — Никша, к тебе я, по делу!.. Голос женщины звучал сладко и ласково. Никон встрепенулся. Его живо взволновало появление женщины. Он быстро подошел к ней: — Какое такое дело? — Ишь, какой неласковый! — игриво толкнула его Степанида локтем в бок. — Даже не поздоровкался! Ну, здравствуй, миленький! Здравствуй! — Здравствуй! — тряхнул головой Никон. — Дело у меня такое... — Степанида оглянулась и понизила голос. — Уйти бы отсюда куда... Людно здесь. Они отошли от барака, миновали несколько домов и завернули в узкий переулок, где было тихо и безлюдно. Никон снова спросил: — Какое же у тебя дело? Степанида опустила глаза и колыхнула рыхлою грудью: — Нилыч меня послал... Сходи, говорит, к парню, к тебе, значит. Хороший, говорит, парень, зря мы осерчали друг на друга... Скучно ему, ишь, без тебя... — И, заглядывая Никону в глаза и дыша ему густо и жарко в лицо, женщина добавила: — А уж мне, миленький, как ску-учно!... Никон взглянул на нее, ухмыльнулся и прищурил глаза. — Вправду, миленький! Вправду! — горячо выдохнула Степанида. — Уж так-то с тобой весело да любо было! И песни-то твои какие ладные да ловкие!.. Нилыч и тот соскучился... Приходи сегодня, у нас вечерка будет. Гармонь приноси! Заметив нерешительность и раздумье Никона, Степанида торопливо успокоила: — У нас и вино и закуска заготовлена! Не сумневайся! Немножко покуражившись, Никон согласился. Женщина радостно оскалила зубы: — Ой, и хорошо! А гармонь непременно приноси!.. Через часок и заявляйся! Через час Никон входил в знакомую избу, где было уже шумно, Покойник поднялся ему навстречу, добродушно ругаясь: — Ну, вот, язви тебя, тово... я гордых, тово... не уважаю... Проходи! Степанида сразу стала увиваться вокруг Никона, усадила его за стол, где сидели гости, незнакомые Никону. Пили неторопливо, со смаком, весело и озорно подшучивая друг над другом. Отпускали липкие остроты по поводу полноты Степаниды, оглядывали ее жадными глазами, хохотали. Степанида не обижалась и выкрикивала нескромные словечки, подливая масла в огонь. Никон выпил стаканчик, поморщился и стал жадно заедать селедкой с луком. — Пей, миленький! — пристала к нему Степанида. — Угощайся до сыту! — Да я и так пью... Когда гости немного охмелели, Степанида вышла из-за стола и поманила за собой Никона. — Сыграни, миленький, веселую! Никон охотно взял гармонь, пробежал быстро ловкими пальцами по ладам, развел меха, молодцевато выставил ногу, поиграл носком сапога и рассыпал бодрую, лихую и взмывающую к пляске «сербияночку». Степанида подперлась левой рукой в крутой бок, правую изогнула вверх и поплыла. Она выплыла мелкими, едва заметными шажками на середину горницы, притопнула, взвизгнула и остановилась перед молодым, светлоглазым гостем. Тот шумно отодвинул скамью от стола, выскочил навстречу Степаниде, вырос перед ней, наклонился, словно изготовился ловить ее и стал следить за ее движениями. Пляска началась. 18 Появление нового гостя сначала нисколько не заинтересовало Никона. Веселье было в самом разгаре, охмелевшие гости прыгали около Степаниды и норовили ухватить ее за бока, она с хохотом увертывалась от них, а гармонь задорно разбрасывала ликующие плясовые напевы. В голове у Никона шумело и он был горд и радостен от того, что его игра так веселит и возбуждает всех. Но новый гость, рывком раскрывший дверь и на мгновенье остановившийся на пороге, сразу привлек к себе внимание Покойника и Степаниды. — Баев! — радостно крикнул Покойник. — Ишь, молодчага, тово... Сыпь сюды! — Сергуша! — вспыхнула Степанида и мигом очутилась возле нового гостя. — Миленький! Ннкон рванул гармонь, меха развернулись до отказу, веселая частушка мельчайшей дробью рассыпалась над радостными восклицаниями. Вошедший быстро взглянул на Никона и насмешливо крикнул: — Обожди, скрипун! Струмент попортишь! Гнев и смущение горячей кровью прилили к щекам Никона. Но его смятение стало почти непереносимым, когда он услыхал ворчливый и укоризненный возглас Покойника. — Брось, тово... не мешай!.. Племяш любезный, тово... пришел, а ты... Вокруг новопришедшего началась веселая возня. Его усаживали за стол на почетное место, за ним ухаживали. Степанида притащила ему свежую закуску, Покойник налил ему большой стакан водки и, умильно заглядывая в глаза, упрашивал выпить. Гость весело посматривал на окружающих и принимал ухаживанье за собою, как должное и как привычное. Хмуро наблюдая за переполохом, который поднял своим приходом этот незнакомый человек, Никон тихонько отодвинулся в сторону и осторожно положил возле себя гармонь. Ему захотелось уйти отсюда, где его перестали замечать. Но гость выпил пару стаканчиков вина, отказался от дальнейшего угощенья и закурил. Тогда Степанида, сияя радостными глазами, наклонилась к нему и певуче попросила: — Сергуша! сыграй! Сыграй, миленький! Гость лукаво взглянул на Никона: — Можно, товарищек, твою гармонию взять? Мне за своей неохота на квартиру итти. — Дай ему сыграть! — подскочила Степанида к Никону и, не дожидаясь его ответа, схватила гармонь. Никон удивленно и нерешительно пробормотал: — Бери... Гость с улыбкой взял гармонь. И Никон, тревожно наблюдавший за ним, сразу почувствовал, что этот человек, которого Покойник назвал Баевым, а Степанида ласково — Сергушей, знает, видать, толк в инструментах. Баев на вытянутых руках приподнял гармонь почти к самому лицу, растянул меха как-то щегольски, красивым веером, лениво перебрал пальцами лады и обронил, как бы в задумчивости и что-то вспоминая, несколько песенных отрывков. Потом сел, поставил гармонь на свои колени и заиграл. И как только заиграл он, в избе стало тихо. Тревога наползала на Никона. Он услыхал мастерскую игру. Он почувствовал, что этот незнакомый, неведомо откуда появившийся человек, играет несравненно лучше его, Никона. Он вкусил горькую и незабываемую отраву зависти... Баев играл незнакомую Никону грустно-насмешливую песню. Легко и свободно преодолевал он всякие трудности: пальцы его мелькали в быстрых движениях, бегали проворно и с изумительной легкостью по ладам. Раздвигая меха, он придавал звукам то трепетную и тонкую нежность, то неожиданную и потрясающую силу. И лицо его, по мере того, как он играл, менялось: то было оно улыбающимся и тихая ласковость блуждала на нем, то хмурилось и темнело. Украдкой оглянувшись, Никон заметил, что Баева все слушают, затаив дыхание. Гости отодвинулись от вина и от закусок и на их лицах плавали растерянные улыбки. Степанида прижалась поближе к музыканту, сложила безвольно на колени свои толстые руки и, полуоткрыв рот, заглядывала на Баева преданными глазами. Покойник нахмурился и уставился пустыми глазами в темный угол избы. Горькая отрава зависти острее обожгла Никона. Баев окончил песню, словно очнулся и протянул гармонь Никону: — Ha-ко, молодец, покажи сноровку! Степанида огорченно и укоризненно протянула: — Да ты еще, Сергуша! Сыграй еще! — Нет, — улыбнулся Баев лукавыми карими глазами, — пусть хозяин поиграет. И мне лестно будет послушать. Сыграй! У Никона вздрагивали слегка руки, когда он брал свою гармонь от Баева. Играть ему перед этим хорошим музыкантом не хотелось, но было стыдно отказываться. Он нерешительно попробовал лады, поправил ремень на плече, задумался. — Чего ж сыграть? — А что хочешь, то и играй. Сыграть хотелось что-нибудь очень хорошее, такое, что удивило бы слушателей, и особенно Баева. Но в голову ничего хорошего не приходило. В ушах звучала песня, которую только что играл Баев. Звучала неотвязно и упорно. Никона охватила отчаянность. Поглядев вызывающе на Баева, он объявил: — Сыграю ту самую, какую ты сейчас играл. — Ну? — издевательски протянул Баев. — Попробуй! 19 Когда Никон добрался в эту ночь до своей койки, он был совершенно трезв. Его отрезвило посрамленье, которое он перетерпел у Покойника в состязании с Баевым. Никон был сражен окончательно. Он понимал, что тягаться ему с Баевым невозможно, что Баев — гармонист первостатейный и что в сравнении с ним он, Никон, жалкий ученик. Почти всю ночь проворочался он без сна и с тяжелой головой утром отправился на работу. В раскомандировочной он увидел Баева, окруженного шахтерами. И по тому, как с ним разговаривали, видно было, что его знали раньше и что его появлению рады. Это еще больше укололо ревностью и завистью Никона. Но он был совершенно сражен и наполнился изумлением, когда заметил, что вошедший в раскомандировочную Зонов весело и радостно окликнул Баева: — А-а! Жив, Баев?! — Жив, жив! Они в раскачку пожали друг другу руки и весело посмеивались, глядя один на другого. — Появился, значит, Баев! Принимаешься за работу? — А как же! В забой! — Надоело шляться по чужим местам? — Надоело, Зонов! Зонов еще раз тряхнул руку Баева и вышел из раскомандировочной. Никон оглянулся по сторонам. Ему хотелось расспросить кого-нибудь о новом шахтере, пристыдившем его своей игрою. Увидев Силантия, он подошел к нему. — Ты этого Баева знаешь? — Слыхал про него, сам не знаю... Рисковый парень! Золотой забойщик. Только на одном месте не любит сидеть. Тянет его, вишь, бродить по новым местам... — Золотой забойщик?! — изумленно и недоверчиво повторил Никон. Может ли это быть? Такой ухарский парень, приятель Покойника, мастер в игре — и хороший работник?! Не верилось Никону, но верить приходилось: не стал бы Зонов, первый ударник, так приветливо встречать гуляку и лодыря. Что же это такое?.. Баев разглядел Никона в толпе, направлявшейся в шахту, и издали громко крикнул ему: — А, связчик! Гудит в голове? — Нет, — нехотя отозвался Никон. — Не гудит, значит, крепкая голова! — рассмеялся Баев. — А Степанида болтала, что слабый ты... Вроде, как и на гармони. Не хватает тебе... — Где уж мне против других! — вспыхнул Никон. — А ты не робей! — нравоучительно посоветовал Баев, и в глазах его мелькнули насмешливые огоньки. — Достигай! Спрятавшись в толпе, Никон ускользнул от Баева и заторопился на работу. В забое некогда было тосковать, злиться и размышлять. Товарищи по работе напирали, и Никон, волей-неволей, должен был не отставать от других. И так день протянулся незаметно, наполненный шорохом ссыпаемого угля, мягким стуком кайл и звенящим грохотом перекатываемых с места на место вагонеток. Подымаясь вместе с другими шахтерами на-гор а , Никон вдруг услыхал имя Баева. Кто-то предупреждал приятеля: — Приходи непременно в восемь в клуб. Баев обещался с гармоньей явиться. — Ладно, приду! Никон заметил для себя этот разговор, сжал взволнованно губы и задумчиво пошел в свой барак. 20 В комнате, где обыкновенно велись занятия кружков, собиралось уже много рабочих, когда туда протиснулся Никон. За столом он увидел Баева и опять удивился, заметив рядом с ним Зонова. Баев пошучивал, рассыпал веселые улыбки и небрежно постукивал ладонью по лакированным бокам гармони. — Слышь, Баев! — крикнул из угла старый шахтер. — Ты бы уважил, сыграл бы! А? — Не томи, Сергуха! — подхватили другие. — Обещал, ну и сполняй! — Начинай концерт! — хлопнул Зонов по плечу Баева и рассмеялся. Баев взял гармонь в руки; оглядел всех лукаво и самодовольно. — Что ж, раз дал слово, исполню! Густые, торжественные и широкие звуки, которые понеслись по комнате, как только Баев, нагнув голову и сразу став серьезным и сосредоточенным, растянул меха и тронул пальцами лады, заставили слушателей затихнуть и присмиреть. Затих и присмирел Никон. И опять щемящая зависть охватила Никона. Не было для него никакого сомнения, что Баев прекрасный гармонист, но где-то, глубоко в сердце шевелилось желание подняться выше его, доказать свое превосходство. Песню за песней играл Баев — то грустные и задумчивые, то веселые и бодрящие, — а в комнате было тихо. И слушатели, внимательно насторожившись, впитывали в себя музыку Баева каждый по-своему. Старики шахтеры склонили головы и как бы прислушивались не только к песням и мотивам, но к чему-то, разбуженному игрою гармониста. Молодежь слушала проще, но с каким то изумлением. Зонов слегка подался вперед и зажал руки между коленями. Еле уловимая улыбка светилась на его лице. Когда Баев передохнул и закурил, Зонов душевно и мягко сказал: — Да-а... Хорошая песня до нутра доходит... Остальные стали шумно хвалить гармониста. Довольный произведенным им эффектом и этими похвалами, Баев посмеивался и оглядывал своих слушателей. Его взгляд встретился случайно с нахмуренным взглядом Никона и засверкал лукавством. — А, товарищек! — обратился он к Никону. — Не хочешь ли сыграть на моей? Я ведь на твоей играл! Все обернулись в сторону Никона. Зонов кивнул ему головой и поддержал Баева: — Поиграй-ка! Покажи свой талант! Помню, кипел ты со своей музыкой. — Я какой музыкант?! — спрятав глаза от всех этих чужих ему сейчас людей, попробовал Никон отказаться. Но Баев с одной стороны, а Зонов с другой насели на него, и он нерешительно принял от гармониста его прекрасную трехрядку. Шахтеры, с любопытством наблюдавшие за Никоном, стали подзадоривать его: — А ну, парень, докажи Баеву! Переплюнь его!.. — Вроде соревнования!.. Зонов, расхохотавшись, подхватил последнее выражение: — Соревнование!.. Верно! Попробуй хоть здесь посоревноваться! Авось, научишься этому делу! Гармонь сверкала лаком и блестящей отделкой. Ее меха поблескивали нарядно и от нее пахло как-то особенно хорошо. «Заграничной работы» — подумал Никон. Играть на таком инструменте было очень приятно. Но робость сковала пальцы Никона и он с трудом пробежал ими по ладам. — Не робей! — подстрекнули его. — Докажи! Он почувствовал насмешку и решительно отодвинул от себя гармонь. — Я хуже Баева играю... Куда уж мне! — Ну, ну! — покачал головой Зонов. — Ты и тут сдаешь? А я-то думал, что тебе на работе только туго! Никон порывисто шагнул от стола. У Баева озорно сверкнули глаза: — Посиди, товарищек! Куда тебе торопиться?!. Не отвечая никому ни слова, Никон торопливо вышел из комнаты. Он услыхал за собою взрыв громкого хохота. Уши и щеки его вспыхнули горячим румянцем. Насмешливые слова Зонова громко и неотвязно звучали в ушах. 21 С соседнего рудника ждали приезда бригады, которая недавно вызвала на соревнование лучших забойщиков шахты. На всех видных местах, в клубе, в раскомандировочной, у входа в шахту и возле бараков появились плакаты. Шахтеры зашевелились. По забоям стали организовываться постоянные бригады. Зонов с партийцами и членами шахткома собирали лучших шахтеров, вели с ними беседы, горячились, доказывали. В шестнадцатом забое тоже заволновались. Два шахтера, всегда молчаливые и тихие, неожиданно для Никона горячо заговорили однажды после окончания работы. — Надо бы нам Владимирским доказать! — Неужель мы хуже их? — Если дружно взяться, в два счета докажем! — Дружно и надо... Коли которые не подкачают... Никон почувствовал, что это касается его, что это его имеют в виду, говоря о тех, кто могут подкачать. Он поглядел на разговаривающих и угрюмо проговорил: — Каждый работает столько, сколько может... Через силу разве можно заставлять? — Кто же через силу заставляет? — живо подхватил откатчик, низкорослый, кривоногий шахтер. — Говорится об том, чтобы работа на совесть была. Ну, а некоторые и не в полную силу работают. Об этих ты как думаешь? — Об этих, — вмешался другой, — думать можно одно: с ленцой ребята, и все! — На полную силу надо, вот! — повторил за своим товарищем откатчик. Никон постарался замять разговор и отошел от шахтеров. Ожидание бригады с Владимировского рудника, наконец, затронуло и его. За выработкой каждого шахтера следили все товарищи и каждый промах ставился нерадивым и отстающим рабочим на вид. Несколько раз забойщик выговаривал Никону за его неряшливую и медленную работу. Несколько раз пришлось Никону выслушать упреки товарищей. — Ты пойми, Старухин, — заметил забойщик Петров накануне того дня, когда должны были приехать с Владимировского рудника, — ты пойми такое дело: соцсоревнование идет! Никуда от него не уйдешь! Потому все мы в нем участвуем, и промашка каждого, это убыток всем!.. Пойми! Никон понимал. Он не мог этого не понять: и прежде, и особенно теперь об этом ему говорили часто и упорно. Но ему казалось, что от него требуют непомерной работы, и он таил в себе обиду на этих навязчивых и напористых людей. Но еще большая обида в эти дни жила в нем от встречи с неизвестно откуда взявшимся Баевым. Шахтер, посрамивший игрою на гармони, нанес ему жестокий удар. До встречи с Баевым Никон лелеял в своей душе уверенность, что как бы к нему ни относились за его поведение на работе, но стоит ему заиграть, как все будет забыто, все будет прощено. Не даром же его на Владимировском руднике ласково звали артистом! А теперь, когда появился Баев, дело менялось. Красоваться Никону нечем было: кто же его назовет артистом и похвалит его игру, когда тут рядом имеется такой превосходный гармонист, настоящий артист?! Гнетущие размышления Никона были еще больше встревожены Зоновым. Ударник поймал его, прижал в угол и, насмешливо поблескивая глазами, пристал: — Что, парень, видал Баева? Понимаешь, какие настоящие шахтеры бывают?! Он тебе и первый забойщик, и он же замечательный гармонист! Как это по твоему выходит? Раскусить ты такое можешь?.. Ну, говори! Никону не хотелось разговаривать и он норовил убежать от Зонова. Но тот не отставал: — Вот теперь у нас на шахте подъем, соревнование развертываем. Погляди, как Баев красоваться станет!.. Никона внезапно охватила злоба. Он рванулся к Зонову и раздраженно сказал: — Накрасуется он! Опять, что ли, к Покойнику на выпивку пойдет! Зонов укоризненно покачал головой: — Дурак ты, дурак! Да ведь Покойник Баеву дядя родной... А ты думал, он к нему ради водки пошел!.. Вроде тебя, думал, он? Не надейся, он и выпьет в меру, и погуляет в охотку, но зато и на работе не сдаст!.. А тебе я скажу вот что: догоняй Баева! Попробуй. Он сам говорит, что у тебя на игру способность большая. Вот ты и посоревнуйся с ним. Да только не по одной гармони, это у нас, брат, не пройдет! но и в забое!.. Идет? — Мне трудно за им... — угрюмо проговорил Никон. — Трудно!.. Да если бы легко было, так каждый идиот мог бы в такое соревнованье вступить... Потому что трудно, потому и соревнуйся!.. — Не знаю... 22 С Владимировского рудника приехало пятеро. Среди них — Востреньких, Полторы-ноги и Милитина. Никон, узнав о приезде своих знакомых, испугался. Сразу представилось ему, как проведают они о его позоре, о том, что нашелся здесь гармонист, который лучше его, и ему захотелось спрятаться, избежать как-нибудь встречи с ними, особенно с Востреньких и Милитиной. Но спрятаться не удалось. В тот же день Никон столкнулся с Востреньких. Комсомолец приветливо поздоровался с ним: — Здорово, Старухин! Как живешь, как дышишь? — Живу... — Поигрываешь? А как работа? — Работа что? работаю помаленьку... — А я думал, что ты в ударниках теперь. Никону показалось что Востреньких насмехается над ним, и он обиделся. — Не всем же в ударниках... Которые и в умных ходят. — Но, но! — погрозил пальцем Востреньких, — шутишь! Оставь, не подходящее это дело. Рассказывай лучше, как дела. — Рассказывать нечего... Дела, как сажа бела. — Значит, зря сюда перебрался? — Почему зря? — уклончиво ответил Никон. — Не худо мне здесь... — Знаешь, зачем мы сюда приехали? — Знаю. — Будем, значит, соревноваться? — Собираются тут которые... — А ты? Никон поморщился. — Неужто всем в это соревнование путаться! Хватит и других!.. Сбоку поглядев на него, Востреньких укоризненно заметил: — Еще ты, Старухин, не обломался?.. А Завьялова мне все твердила, что ты непременно теперь в ударниках ходишь. Спорить со мной хотела! Ты знаешь, она ведь тоже сюда командирована... — Знаю... — Да ты что, — рассердился Востреньких, — этак со мною разговариваешь, точно милость мне какую оказываешь? Ты уж лучше прямо скажи, что тебе неохота, я и перестану! — Нет, я ничего... — стал оправдываться Никон. — Я ничего. Я рад со знакомым встретиться. — Вижу я, как ты рад!.. Ну, пока. Увидимся еще. Ты с Завьяловой повидайся, она хотела... Никону стало неловко после этого разговора. Он сам сознавал, что разговаривал с Востреньких неладно, не так, как нужно было. Но во время разговора боялся он выдать себя, боялся, что заметит Востреньких его смущение, и потому грубил. О Милитине, расставшись с комсомольцем, Никон вспомнил с неожиданной теплотой: — «Ишь ты! спорить хотела за меня!» Но и тут охватило его смятение при мысли, что девушка зря надеялась на его ударничество. Поэтому, встретившись вечером возле клуба с Милитиной, он решил было говорить с ней так же хмуро и угрюмо, как и с Востреньких, но девушка сразу обезоружила его. — Никша! — радостно кинулась она к нему, и в голосе ее дрожала ласка, теплая и непритворная. — Ты пошто же это похудел? Здравствуй! Ее горячая рука доверчиво и стремительно протянулась к нему. Он взял ее, ощутил теплоту мягкой ладони и крепко сжал в своей руке. — Здравствуй, Милитина! — Не соскучился ты по нас? — заглянула девушка ему в глаза. — Весело тебе тут? — Какой! — махнул рукою Никон. — Тошный здесь народ. — А разве мало тут девчат? Поди, крутишь с кем? Никон в неожиданном искреннем порыве положил Милитине руку на локоть, потянул ее слегка к себе и взволнованно сказал: — Не кручу, Милитина, нет! Я даже и не разглядывал, какие здесь девчата. У девушки чуть-чуть вспыхнули румянцем щеки. Она потупила глаза. — Играешь ты... — не подымая глаз, тихо напомнила она. — Наши поминают твою гармонь... Никона обожгло воспоминание о гармони. Холодок прополз по его спине. «Поминают! Считают самым лучшим гармонистом, а вот теперь здесь послушают Баева, и...» — Вы сколько времени здесь пробудете? — спросил он, переводя разговор на другое. — До послезавтрого. Нам ведь на работу торопиться нужно! Вот договоримся с вашими насчет соцсоревнования и обратно. — Ну, тогда досвиданья! — заторопился Никон. — Не зайдешь в клуб-то? — огорчилась Милитина. — Там обсужденье будет. — Может, после... — неуверенно пообещал Никон. И они расстались. 23 Расставшись с Милитиной, Никон не знал, что делать. Его тянуло в клуб, хотелось побыть с девушкой, поговорить с ней, послушать ее ласковых слов, но было боязно появиться на людях, снова встретиться с Востреньких, увидеть насмешливый взгляд Полторы-ноги и других. Нерешительно побродил он по темным широким улицам поселка, послушал вечерние шумы: затихающий крик ребятишек, обрывок песни, гул проезжавшего в стороне грузовика, и все-таки решился пойти в клуб. Там было шумно и многолюдно. Никон пробрался в толпе в угол, где на высокой красной подставке белел большой бюст Ленина, и уселся на свободное место. Очевидно, скоро должно было начаться что-то в зале со сценой, куда проходили неторопливо шахтеры. Никон обвел взглядом стены и заметил плакат: — Заключим соцдоговор с Владимировскими копями! Выдвинем встречный план! Все на собрание! Когда комната, где сидел Никон, почти опустела и издали призывно, в третий раз протрещал звонок, Никон поднялся и прошел в зал. На сцене уже рассаживался за красный стол президиум. Толпа гудела. По залу разносились восклицания, взрывы смеха, топот и шарканье ног. Оглянувшись и приискивая себе место поближе к выходу, Никон с удивлением увидел Покойника, а рядом с ним Степаниду. Забойщик немножко растерянно и косо поглядывал на своих соседей, зато Степанида широко рассевшись и выставив мощную грудь, весело поблескивала крепкими зубами и пялила на всех светлые глаза. Никон устроился недалеко от них. Степанида скоро заметила его и оживленно закивала ему головой. Никону стало неприятно от внимания женщины и он воровато повел глазами в одну, в другую сторону: не видят ли соседи, что с ним дружески и заигрывающе переглядывается эта толстуха. В президиуме потеснились и там уселись делегаты Владимировских копей. Востреньких, Полторы-ноги и еще двое — устроились на средних местах развязно и непринужденно, а Милитина присела бочком с краю и, обливаясь горячей краской смущенья, не подымала глаз. Никон во все глаза стал смотреть на Милитину. Девушка, которую он знал хорошо, показалась ему сейчас совсем иной. Курносенькая Милитина с зардевшимися щеками, с шелковой красной косынкой, повязанной на голове, с ровной прядкой темных волос, выбившейся из под повязки, выглядела милой и заманчивой. Никону стало вдруг жарко и он заерзал на скамейке. Он вспомнил, что сам холодно и заносчиво отталкивал от себя девушку, а она вот какая! И наверное все парни на нее заглядываются. Он обвел взглядом по рядам и ему показалось, что, на самом деле, молодые шахтеры внимательно и жадно разглядывают Милитину. «Ишь, зарятся!» — угрюмо подумал он. И дальше его вдруг уколола мысль, что Милитина после его отъезда с Владимировских копей стала крутить с кем-нибудь из ребят и что теперь она уже не станет льнуть к нему, как раньше, «Такую обрядненькую да симпатичненькую, — с тоской подумал он, — неужели наши ребята пропустят?» Милитина, между тем, немного освоилась на сцене и стала поглядывать в зал. Она скользила взглядом по рядам, густо наполненным возбужденными шахтерами, и как будто кого-то искала. Никон заметил это и насторожился. Ему захотелось, чтобы девушка увидала его. Он вытянулся вперед, поднял голову вверх, незаметно для себя начал мигать Милитине. Но она не узнавала его, не видела со своего места там, далеко на сцене. Так она и не встретилась взглядом с Никоном. Тут открылось собрание, раздались первые слова докладчика, — Милитина повернулась к трибуне и стала внимательно слушать. Стал вместе с другими слушать и Никон. Сначала то, что говорил докладчик, не заинтересовало его. Показалось ему, что все это уже давно приелось всем и слышно на каждом шагу: знакомые и ставшие обыденными слова — ударничество, соцсоревнование, бригады, прорыв, план, — не затрагивали, не волновали. Никон поглядел на своих соседей и ему показалось, что и они слушают докладчика невнимательно. Казалось ему, что докладчик сам по себе, а вот все эти люди, которые собрались в зале и рокочут и никак не могут успокоиться, тоже сами по себе. Лукавая радость зашевелилась у него в сердце. Какое-то удовлетворение пришло к нему от этой уверенности, что не он один глух и равнодушен к тому, о чем говорит докладчик. Удовлетворение, неожиданно злое и трусливое, на минуту согрело Никона. Он выпрямился, подняв голову, и смело оглянулся. Но в это время какие-то слова докладчика метнулись в толпу и рассыпались по ней неожиданным взрывом рукоплесканий. Парень вздрогнул и взглянул на толпу уже иначе. Лица окружающих переменились, на них засветилось острое внимание, глаза устремились пристальнее и настороженней к трибуне, к докладчику. Что-то взволновало шахтеров, дошло до них, всколыхнуло. Никон недоумевал: для него все еще не было ничего необычного, нового и волнующего в докладе. Ведь все это, казалось ему, он слышал десятки раз! Сбитый с толку и недоумевающий, он начал внимательнее вслушиваться и всматриваться во все окружающее. С трибуны он услыхал более отчетливо и более определенно, нежели раньше: — ...Многие среди нас имеются, которые рассуждают, что, мол, меня производство не касается, я, мол, отработал свои часы, и больше от меня требовать нельзя. А того, что каждый должен за производство болеть, как за кровное свое дело, такого у них нет. И происходит оттого ухудшение в работе, появляется прорыв и страдает государство!.. А чье это государство? — наше, рабочее! Мы в нем руководители, нами оно держится, наш интерес и интерес всего рабочего класса во всем мире защищает!.. Не на капиталиста, не на эксплоататора работаем, а на самих себя! И будем худо работать, не будем болеть за производство, сами же первые от этого вред на себе почувствуем!.. — Верно! — крикнул кто-то впереди. И крик этот подхватили другие: — Верно!.. Правильно!.. — ...И, значит, — продолжал докладчик, — которые срывают производство и нечестно относятся к работе, бьют по нас с вами, товарищи, по нашему общему интересу!.. — Правильно!.. — ...Значит, если, к примеру, пятеро работают хорошо, а шестой возле них копается ни шатко, ни валко, лишь бы часы отбыть, то можно ли такого полным товарищем считать, с настоящей сознательностью? — Нет!.. Какой он полный товарищ!.. — Трепач он, вот кто!.. Никон вздрогнул. В зале стало жарко. По рядам вспыхнуло оживление. Лица раскраснелись. И показалось Никону, что многие смотрят на него укоризненно и насмешливо. И он с замиранием стал ждать, что вот-вот назовут его имя, громко скажут: «Глядите, вот сидит здесь один из таких!». Он исподлобья, с опаской огляделся. Никто не замечал его. Только Покойник, так же, как и он трусливо оглянувшийся в это мгновение, встретился с ним взглядом, и в его заблестевших по-необычному глазах Никон заметил острую усмешку. — ...Вот, поэтому-то, — высоко зазвеневшим и окрепшим от напряженного сочувствия в зале голосом уверенно закончил докладчик, — поэтому-то, товарищи, давайте докажем, что среди нас нет лодырей и срывателей плана, примем условия соцсоревнования, которые ставят нам товарищи с Владимировского рудника!.. Затем слово дается товарищу Востреньких, гостю! В зале дружно похлопали в ладоши и стали внимательно следить за тем, как Востреньких боком пробирался к затянутой красным кумачом трибуне. Никон, сам не зная почему, вздохнул. 24 Самое неожиданное, что пришлось пережить Никону на этом собрании, было выступление Баева. Востреньких говорил недолго. Он только сообщил условия соцсоревнования и передал уверенность владимировцев в том, что это соцсоревнование пройдет успешно. За ним на трибуну поднялся Зонов. И Зонов своим выступлением не удивил Никона. Но когда на эстраду с веселой ухмылкой полез гармонист и, молодцевато тряхнув головой, вышел к самой рампе, Никон даже подался вперед. Баев держался на сцене уверенно и просто. Он увидел с высоты эстрады кого-то знакомого в зале и кивнул головой, он кому-то даже чуть-чуть подмигнул и в ответ на чей-то веселый приветственный возглас широко улыбнулся. Говорил он немного. Но пока говорил, в зале раскатывался дружный хохот. Казалось, что он сыплет прибаутки и пустяковины, над которыми весело и беззаботно потешались в зале, но это не было зубоскальством и пустяками, — балагуря и потешаясь, он зло и впопад бил по нерадивым и прогульщикам. Никон обжегся завистью к этому ловкому и уверенному шахтеру. Возвышаясь над толпой и встречая сотни устремленных на него взглядов, Баев без всякого смущенья обращался к шахтером и словно находился где-нибудь в тесной товарищеской компании. И слова его шли легко и непринужденно и достигали цели. Баев зло потешался над нерадивыми шахтерами, над лодырями. Он придумывал им совершенно неожиданные прозвища, и эти прозвища в толпе повторялись при громком неудержимом смехе. — Пустоплюи да беспелюхи! — поигривая лукаво светившимися глазами, глумился он над некоторыми шахтерами. — Кайлы пуще огня боятся, охают да покряхтывают, когда на работе, а возле бутылочки гоголями красуются! Иной в забое тюкает да тюкает с прохладцей, вроде бабы беременной, и толку от его работы ни шиша! А иной все охает: ой, мол, тяжко да несподручно под землей пласты ворочать, а ряшка у него шире некуды!.. Сквозь веселый хохот в зале прорвался чей-то обиженно-злой возглас: — Растрепался! Ужли хуже тебя робим?! Баев вытянул шею и внимательно прислушался к этому возгласу. В зале многие стали оборачиваться, отыскивая, кто же это выкрикнул. Никону показалось, что ему знаком голос неизвестного. Небольшое замешательство длилось недолго. Баев весело оскалил зубы и покачал головой: — Однако, это дядюшка мой природный, Сергей Нилыч там вроде дискуссию начинает! Ну, ну, дядюшка, выходи сюда, выскажись после меня. Покажи свою сноровку всенародно! Никон порывисто обернулся туда, где сидели Покойник и Степанида. У Покойника лицо побагровело и он не смотрел по сторонам. Степанида пригнулась к нему, как бы защищая его широким своим телом. — Выходи, имей храбрость! — продолжал Баев. — Докажи, что я треплюсь, а ты самый отличный шахтер! Не стесняйся, Сергей Нилыч!.. Не дождавшись ответа, Баев укоризненно покачал головой и развел руками: — Вот так и выходит узким концом кверху: не хочет дядя мой кровный признаваться и на счет моего трепания доказательств найти не может... В том ряду, где сидели Покойник и Степанида, послышался шум. Женщина протискивалась к выходу, расталкивая и прижимая к скамьям всех, кто находился на ее пути. За нею по проторенной дороге торопился Покойник. Легонькие шуточки сопровождали их, смех шелестел на их пути. Они пробирались молча, оба красные и злые. У обоих глаза были опущены и спины сутулились. Никон приподнялся на своем месте, чтобы лучше разглядеть их. Никону стало их жалко. «Почему он изгаляется над мужиком?» — подумал он неприязненно о Баеве. И вместе с этой неприязнью к ловкому шахтеру, который успел уже посрамить его в игре на гармони, у Никона шевельнулся страх: как бы тот не выволок на общее осмеяние и его! Взволнованный этим опасением, Никон не мог уже больше оставаться в зале и стал тоже пробираться к выходу. 25 На улице, в полутьме Никон заметил издали удаляющихся Покойника и Степаниду. Он догнал их. — Племянник-то твой как тебя осрамил! — обратился он к Покойнику. Шахтер приостановился. — Чего? — угрожающе переспросил он. — Твоего тут дела... тово, мало! — Мне за тебя обидно! — А уж ты, миленький, — вмешалась Степанида, — не забижайся за других. Об себе страдай, лучше будет! В визгливых звуках степанидиного голоса звучало раздражение. Никон недоумевающе повторил: — Да мне обидно... Зачем он это?.. Тогда Покойник резко обернулся к парню и внушительно и раздельно сказал: — Дело не касаемо тебя... тово, семейное это... А ты отсунься... тово, от греха!.. — Пошли вы!.. — освирепел Никон, отставая от шахтера и женщины. Он круто повернулся и, ворча и ругаясь, пошел к своему бараку. Было обидно за себя, за свой порыв: хотел посочувствовать человеку, а нарвался на грубость. Но вместе с обидой Никона разбирало и тупое недоуменье. Почему это Покойник вместо того, чтобы благодарить за сочувствие, не только сердится, но даже как будто встает на защиту своего обидчика Баева? Ничего не понимая, парень махнул рукой и быстрее зашагал по пыльной полутемной улице. Вокруг было пустынно. Народ попрятался по своим местам и не бродили даже запоздалые прохожие. Редкие электрические фонари плохо освещали дорогу и возле домов и бараков лежали густые тени. Одиночество на безлюдной улице стало Никону горьким и жутким. Он оглянулся вокруг, ему показалось что-то зловещее и пугающее в густых тенях, прильнувших к подножию построек. Он засунул руки в карманы пиджака и сжал там кулаки. Где-то впереди нелепо и дико прозвучала в тишине пьяная песня. Никон почти с радостью прислушался к ней. Живой голос приободрил его. Пьяная песня приближалась. Сияние далекого фонаря выхватило из тьмы пошатывающуюся фигуру медленно и враскачку идущего человека. Человек вскоре поровнялся с Никоном и остановился против него. — Браток! — заплетающимся голосом неуверенно проговорил он. — Пошли они все к чортовой матери с собранием своим!.. Надоели они мне!.. Верно я говорю?... Долбят, долбят, аж сил нет, черти!. Никона обдало густым винным перегаром. Он хотел посторониться, обойти пьяного, но тот, обрадовавшись собеседнику, цеплялся и лез с чем-то своим, бестолковым, но упорным. — А я, может, свыше сил работать не в состоянии! Это как надо понимать?.. Мысленно ли, чтобы я здоровье свое порешил в чортовой яме?!.. Браток, ты скажи!.. Мысленно ли!?. — Пусти, — тронул его за грудь Никон. — Итти мне надо. Поздно. Пьяный сразу освирепел. Он надвинулся на Никона и закричал, брызжа слюной: — Не жалаешь!.. С рабочим человеком, с шахтером Михал Палычем Огурцовым разговор не жалаешь иметь?! Комсомол ты распроклятый!.. Да я тебя!.. Почувствовав прикосновение к своему плечу руки пьяного, Никон вскипел и размахнулся. Но пьяный успел увернуться от удара я в свою очередь развернулся и ударил Никона по голове. Парень кинулся на обидчика. Пьяный как будто этого только и дожидался. С веселой яростью он снова размахнулся и снова ударил Никона. — Врешь, гад! — хрипел он, наступая на Никона. — Врешь, подлюга! Никон испугался. Драчун оказался вовсе не таким пьяным, к тому же он был значительно сильнее Никона. У Никона вырвался крик о помощи, потом он повернулся и стал отступать. И, вырвавшись из рук пьяного, он бросился бежать от него. Пьяный ругнулся, а затем стал громко хохотать вдогонку струсившему парню. — Слабо тебе, комсомол безштанный!? Сперло!.. У-лю-лю! У-люлю! Вот догоню, так измочалю вдрызг! Когда Никон почувствовал себя в безопасности, он остановился и перевел дух. Он огляделся и заметил, что ушел далеко в сторону от своего барака, поближе к клубу. Издали светились огни высокого здания, и на эти огни Никон и пошел, чувствуя необходимость в присутствии живых и невраждебных людей. Возле клуба он в нерешительности остановился. Из широких дверей в это время стали выходить люди. Очевидно собрание только что кончилось и народ расходится по домам. Никон сообразил, что скоро могут выйти и Милитина и Востреньких и другие. После минутного колебания он подошел к самому крыльцу и, став в сторонке, решил дождаться девушку. Люди проходили мимо него с веселым говором. До него долетали обрывки разговоров, незатихающий спор, всплески смеха. Люди были объединены чем-то общим, что спаивало их, сближало и роднило друг с другом. И только он, Никон, стоял в стороне один, на отшибе и в одиночестве. Милитина появилась в светлой полосе, брошенной ярким электрическим фонарем, и была окружена веселой и шумливой толпой шахтеров. Девушка раскраснелась и беззаботно улыбалась. Разглядев ее улыбающееся лицо и окружавших ее рабочих, Никон смешался и оторопел. У него не хватило духу подойти к ней. И он трусливо нырнул в густую тьму и торопливо пошел по темной улице. 26 Владимировцы заключили соцдоговор и уехали. С Милитиной Никон так и не повидался после собрания. Не виделся он и с другими владимировцами. И осталось у него чувство обиды на Милитину и Востреньких, которые целиком ушли в то дело, за которым приезжали, и только вскользь поинтересовались им, Никоном. Но обидам и размышлениям предаваться некогда было. Бригада Никона включилась в соцсоревнование и работа стала напряженной и ответственной. Никон сразу же это почувствовал на себе. В забое все подобрались, стали работать дружно и упорно. И в этом упорстве в работе было что-то непонятное и недоступное Никону. И, кроме того, ему стало тяжелее работать. Нельзя было отставать от других, нельзя было прохлаждаться и не торопиться на работе. Каждый его шаг, каждый взмах лопатой были связаны с работой, с движениями, с действиями остальных шахтеров забоя. И как только Никон начинал сдавать, возле него выростала груда неубранного угля и со стороны раздавались возгласы: — Вагонетку!.. Эй, подавай проворней! Как никогда усталый поднимался Никон на-гор а . И вечером валился на койку сразу после ужина. И был сон его крепок и тяжел. Он уже начинал забывать о столкновении с пьяным, как однажды вечером, укладываясь спать, он услыхал отрывок заинтересовавшего его разговора. — Опять Мишка Огурцов бушевал. Двух парней избил... Связали его... — Вышлют его теперь отсюда. Он, вишь, пьян-пьян, а с кулаками лезет только к комсомольским ребятам. По выбору. — Не любит он партийных да комсомол... Никон вспомнил, как пьяный свирепо ругал его комсомольцем, припомнил, что он называл себя Михал Палычем, и сообразил, что в бараке разговаривают как раз о нем. — С чего это он? — вмешался он в разговор. — Запойный, что ли? — Пьет он ладно... Да не в пьянке дело. Злобится. Как пришел на шахту, так и кипит. Когда трезвый, сдерживает себя, а только зальет глотку, ну и понесет! — Видать, около кулаков трепался. А, может, и самого пощупали малость. Из деревни он... — Сам бушует и многих каких жидких за собой сомущает. Никону захотелось рассказать и о своем случае. Товарищи выслушали его, посмеялись, незлобиво поиздевались: — Вышло тебе вроде во чужом пиру похмелье!.. За комсомольца тебя признал Мишка!.. — Обидно тебе, Старухин!.. Я бы на твоем месте с комсомола взыскивал, за обиду вроде!.. Насмешка уже переставала быть безобидной, и Никон пошел спать. На завтра он узнал, что Огурцова и еще кого-то высылают из района за хулиганство и дебош. — Правильно! — одобрил он эту высылку, — проходу от таких никому нету. Но высылкой хулиганов дело не кончилось. Снова запестрели в раскомандировочной, возле бараков и в клубе афишки и плакаты: шахтеров приглашали на собрание. Стоял вопрос о борьбе с хулиганством. Возле одной такой афишки Никон неожиданно столкнулся с Покойником. Никон молча поглядел на шахтера и стал читать афишку. — Не признаешь, что ли... тово? — А ты, может, опять сердитый? — ехидно сказал Никон. — Может, опять пошлешь меня куда подалее... — Нет... — просто возразил Покойник, — нонче — я, тово... Сердца нету у меня... — А тогда за что ты меня обругал? — Тогда?.. — Покойник исподлобья взглянул на парня. — Понимать, тово... надо... Если Сергуха про меня... тово, сказывал всякое... Так он может, тово... в полной правильности... Я же на спор... тово... полез... — Оправдываешь племянника?.. Покойник угрюмо засопел. — А пошто... тово, его не оправдывать? Видал, какой... тово, орел?! — Орел... — зажегся внезапной обидой Никон. — Мало ли таких? — Мало!.. — убежденно отрезал Покойник. — У его и работа... тово, и играет он лучше некуды... Тебе, парень, супротив его... тово, не выстоять. Старая обида горячо захлестнула Никона. Баев живым упреком встал пред ним — ловкий, говорун, хороший шахтер и отменнейший гармонист. И резко вспомнилось поведение Баева на собрании и то, как все его слушали. — Форсит зря, — с деланной небрежностью бросил он. Покойник осклабился. Морщины сбежались вокруг его глаз: — Уел он тебя... тово, Сергуха! Оттого ты и тово... 27 С некоторых пор Никон с большой неохотой брал в руки гармонь. И когда его в бараке вечером кто-нибудь просил поиграть, он отказывался. — Неохота, — ворчал он. — Устал... Действительно, было тут и от усталости, ведь приходилось в забое быть все время в напряжении и не отставать от других. Но больше всего не тянуло к гармони воспоминание о Баеве и об его артистической игре. Никону казалось, что стоит ему заиграть, как вот эти же товарищи, теперь упрашивающие его сыграть что-нибудь, сразу станут сравнивать его с Баевым и начнут насмешничать. Эта мысль не давала Никону покою. Она владела им до того, что однажды, крадучись, в отсутствие других жильцов, он попробовал сыграть любимую свою проголосную песню и огорченно отставил гармонь в сторону. Ему самому игра его показалась плохой и беспомощной. Он лег на койку, закинул руки за голову и холодные мысли охватили его. После отъезда владимировцев прошла неделя. В раскомандировочной закрасовались на стенах показатели первой пятидневки соцсоревнования. Отдельные бригады обгоняли одна другую. Разговоры по утрам и во время выхода из шахты смен шли главным образом о процентах, о том, кто впереди и кто отстал. Никон совершенно случайно узнал, что бригада его вышла на хорошее место. — Хорошо идете! — похвалил их бригаду Силантий. — В ударную вас могут записать. Никон не поверил. Правда, он знал, что его товарищи по забою, по бригаде работали не плохо. Но разве такие ударники бывают? Ударники, по его мнению, больше выставляются, на показ свою работу несут да на собраниях много разговаривают. А в его забое шахтеры самые обыкновенные, и только отличаются от других, от Покойника, например, тем, что работают без прохладцы, не отвлекаясь ни разговором, ни куревом, ни бесцельным роздыхом. — Не запишут! — махнул он рукой. — Наши не треплются, как другие... Но на доске проценты выработки его бригады поползли вверх. И пришел день, когда забойщик после шабаша, прежде чем подыматься из шахты, усмехнувшись, сообщил: — На три процента, ребята, мы свыше нормы вытюкали. Держаться надо за это. Ребята весело и оживленно заговорили и кто-то хлопнул Никона по плечу: — Слышь, Старухин, не хуже мы прочих! В этот вечер Никон почему-то смелее, почти как раньше, взял в руки гармонь и заиграл. Сначала тихо и осторожно, словно опасаясь кого-то встревожить, но затем встрепенулся, вошел во вкус и заиграл громко, и песня его понеслась по бараку широко и привольно. И заметив, что в бараке все притихли и слушают его с удовольствием, Никон почувствовал тихую и давно уже неиспытанную радость. Когда и вторая пятидневка дала высокие показатели выработки Никона и его товарищей, у парня впервые шевельнулось в душе новое и неизвестное ему чувство. Он ощутил в себе робкую гордость. И к нему пришло желание покрасоваться пред кем-нибудь, услыхать от кого-нибудь одобрительное, похвальное слово. Он подумал о Зонове, поколебался немного и пошел разыскивать ударника. Зонова нашел он в клубе. И когда ударник увидел Никона, он сам первый заговорил. — А! товарищ боевой! — встретил он весело парня. — Давно не видались! Не сбежал еще с нашей шахты? Дюжишь?! — Мне зачем отсюда бежать? — возразил Никон. — Я покуда и тут поживу. Зонов рассмеялся: — Покуда! Значит, держишь все-таки думку на полет?.. Ну, хорошо. Как у тебя дела? — Дела не плохи. — Никон оглянулся, увидел незнакомых шахтеров и замолчал. — Не плохи... — повторил Зонов. — То-то, я вижу, тебя на черной не видать... Ну, а на красную когда переберешься? — На красную трудно... — нехотя сознался Никон. Окружающие захохотали. У Зонова зажглись в глазах лукавые искорки: — А тебе все-бы полегче?.. Тебе, скажи, разве легко было хорошей игры на гармони достигнуть? Сразу ты, без труда до этого дошел? — То гармонь... — возразил огорченно Никон, — а работа, она другое... — Конечно, другое. Работа легче... — Ну?! — вспыхнул Никон. — Как же это работа легче? Зонов скрыл хитрую улыбку: — И спору не может быть, что работа легче. Она проще. Знай небольшую сноровку, с лопатой там, или с кайлой, или с топором — приловчись и двигай. А с музыкой не то! Там наука! Упражнения и талант. Сам, наверное, по себе знаешь. Ты мало ли упражнялся да пыхтел, покуль навострился всякие мотивы играть?! — Я это любя. — А-а! — торжествующе вскричал Зонов, и все кругом оживились. — Видал в чем дело? Любя!.. А на работе, значит, не любя, через силу? А если бы ты к работе любя подходил, так тебе гораздо легче было. — Смеешься ты надо мною, товарищ Зонов, — обиделся Никон. — Разве игру, музыку с работой можно сравнивать! Никакого сравненья нет! — Я о том и толкую, что сравнивать никак нельзя работу с музыкой твоей, — продолжал Зонов донимать Никона. — Чудак ты! Пойми, что работать нонче очень легко. Надо только от работы морду не воротить да понимать ее значение. А ты и воротишься от нее да и смысла настоящего тому, что делаешь, не чувствуешь... — Оставь ты его, Зонов! — примирительно сказал кто-то в толпе шахтеров. — Загнал ведь ты парня! Гляди, забижается он!.. А у них там в забое ихнем хорошие проценты выгоняют! Зонов сбоку поглядел на Никона и перестал улыбаться. — Я разве тебя, Старухин, обижаю? Нет же ведь! Я не шутя тебя про красную доску спросил. Непременно ты должен туда попасть. За работу и за игру, за музыку... — За музыку? — вспыхнул Никон. — Разве за нее записывают на красную доску? — На красную доску, брат, записывают за большую пользу. Понимаешь? Ну, вот достигни, чтобы от твоей музыки польза трудящим была, непременно на красную доску попадешь!.. 28 Разговор повернулся по-необычному. Им заинтересовался не только Никон, но и все остальные, кто был в это время возле Зонова. Но разговор этот резко оборвался. Где-то в соседней комнате вспыхнул шум. Нельзя было еще понять причины его, но все сразу же почувствовали, что в клубе что-то случилось. Зонов прислушался, лицо его стало озабоченным: — Что это там? — Случилось что-то... Пойти. Все кинулись к двери, столпились, образовали возле нее затор. Шум наростал. Уже можно было различить отдельные крики. По коридору бегали встревоженные люди. — Где?.. Где? — кричали в разных местах. — Что стряслось?.. В буфете!.. В буфет бегите!.. Там!.. — Да что там? Что случилось?.. Никон побежал вместе с другими, не понимая в чем дело, но чувствуя, что в клубе произошло что-то серьезное и неожиданное. Толпа быстро вынесла его к месту, где уже сгрудилось много народу. В узком проходе, ведущем в зрительный зал, толпа была особенно густа и возбуждена. Здесь Никон услыхал фамилию Баева. — Баев... Его кто-то полоснул... — Дышит еще?.. Кровищи-то сколько!.. — Расступитесь!.. Да дайте дорогу! Пронести надо... В больницу... — В чем дело? — толкнулся Никон в толпу. — Тише вы!.. Пропустите! — заволновались кругом. Стало немного спокойнее и тише. Никон оглянулся, заметил окно, сообразил и вскарабкался на подоконник. Оттуда ему удалось увидеть, как несколько человек осторожно приподнимали неподвижно лежавшего на окровавленном полу человека. Когда голову этого человека слегка повернули к свету, Никон узнал Баева, гармониста. Баев был неподвижен и когда его понесли, то руки его свешивались почти до полу и были страшны в своей беспомощности. Эта беспомощность сильных и ловких рук особенно поразила Никона. Парень весь вытянулся, вздрогнул и впился глазами в Баева, такого теперь непохожего на ловкого, удачливого и завидного шахтера. Бесчувственного Баева торопливо пронесли куда-то и за ним прошелестело тревожное: — Жив ли? Никон соскочил с подоконника, вмешался в толпу, столкнулся с Зоновым, который мимоходом взглянул на него и досадливо кинул: — Испортили парня!.. — Кто? — Дядюшка родной... — Покойник?! Но Зонов не ответил и снова вмешался в толпу. Баева, который не приходил в сознание, вынесли по коридорам, сквозь волнующуюся толпу, на крыльцо и там положили на подъехавший грузовик. Когда его увезли в больницу и шахтеры, вышедшие из клуба, чтобы проводить раненого и помочь осторожней уложить на повозку, стали расходиться, Никон потолкался среди рабочих, порасспросил о случившемся и успел узнать очень немного. Говорили о том, что Покойник, обычно не посещавший клуба, пришел туда пьяный. Баев встретил его и посоветовал пойти домой. Покойник обиделся, стал сначала жаловаться окружающим, что вот, мол, родной племянник его не уважает, а потом развернулся и ударил Баева чем-то тяжелым по голове. Баев сразу же повалился окровавленный и потерял чувство. А Покойник пришел в себя, струсил и скрылся. — Теперь его ищут, да все найти не могут. Спрятался где-то — За что же он его? — недоумевал Никон. Ответить на этот вопрос никто не мог. Всем было непонятно, почему Покойник так жестоко расправился с Баевым, со своим племянником, которым он всегда гордился и похвалялся. И Никон унес с собою домой недоумение, тревогу и внезапно родившуюся жалость к Баеву. 29 Недоумение и тревога охватили не одного только Никона. Нападение Покойника на Баева всколыхнуло шахтеров. Все жалели Баева и негодовали на Покойника. И всем было непонятно: почему Покойник, всегда такой тихий, хотя и нелюдимый и посматривавший исподлобья, вдруг так остервенел, освирепел и нанес такой жестокий удар своему племяннику. — Спьяна! — объясняли некоторые дикий поступок Покойника. — Залил зенки до крайности, вот и ошалел!.. — А пошто ранее не кидался на людей? — не соглашались недоверчивые. — Ранее-то он не меньше пил!.. — Нет! Не то!. — соображали шахтеры. — Он на Баева в обиде был за собрание. На собрании Баев дядю своего конфузил. Вот от этого он озлобился! Но и это объяснение не успокаивало и не удовлетворяло шахтеров. А Баев, у которого был проломлен череп, лежал в больнице, не приходя в сознание, и врачи опасались за его жизнь. — Неужто умрет? — огорчались шахтеры. — За ничто парень погибает!.. — За пустяк и притом от родного дяди!.. — Дядя!.. Чорт он ему, а не дядя!.. О Покойнике говорили с озлоблением. В поселке уже давно не было такого безобразия. Если и случались драки, то проходили они бескровно и подравшиеся быстро мирились и пили на мировую. Даже буян Огурцов со своей компанией знали меру. На Покойника негодовали и зная, что он арестован, ждали для него сурового и скорого суда. Когда дня через два по поселку разнеслась весть, что Баеву стало лучше и что доктора надеются теперь на его выздоровление, рабочие обрадованно заволновались и перенесли все свое внимание на судьбу Покойника. — Судить его крепче надо!.. Он ведь прямое вредительство устроил! — Такого парня решил угробить! Отменного шахтера, вроде ударника! — Нагреть ему так, чтоб знал наперед!.. Чтоб восчувствовал!.. Судьбою Покойника заинтересовался и Никон. С каким-то болезненным любопытством расспрашивал он всех о Покойнике, о том, как он сидит да когда и где его будут судить и, наконец, что ему могут присудить. Он до того загорелся страстью узнать побольше об этом деле, что в свободное время сходил на квартиру к Покойнику и повидал Степаниду. Женщина встретила его угрюмо. — Ну, сидит... Обеспамятствовал он. Третьи сутки пил. В голову вино и ударило... — Глаза Степаниды глядели зло и широкое лицо пылало. — Не в своем уме был. С его и взыскивать строго нельзя. — Он Баева чуть не до смерти... — напомнил Никон. — Сергея-то?! — колыхнулась Степанида и обожгла Никона гневным взглядом. — А пошто он мужика страмил всенародно!? За что?.. Экое посрамление мужику! Не поглядел, что дядя родной! Всякими словами, всякими словами его порочил!.. Никон вспомнил свою попытку посочувствовать Покойнику и что из этой попытки вышло. Еще вспомнил он разговор возле афишки. — Да как же так? — изумился он. — Ведь Покойник-то после собрания отошел сердцем... Он сам признавался, что Баев его правильно... Ничего не пойму!.. Если бы сгоряча, а то успокоился, а прошло время, и такое дело сделал... — Нечего тебе тут понимать! — рассердилась Степанида и повернулась к Никону спиной. Он посмотрел на эту широкую спину, усмехнулся и пошел прочь. 30 Как-то незаметно и неожиданно Никона уколола остренькая мысль: вот теперь Баев лежит больной и не скоро, может быть, поправится, и исчез на время самый опасный соперник. Будет стоять где-то и пылиться форсистая его гармонь и не побегут ловко и мастерски пальцы по блестящим ладам... Мысль эта подкралась к парню предательски и коварно. Она заставила взволноваться. Никон даже соскочил с койки и остановился посреди барака. Сразу стало легко и весело. Да, вот это ловко! Снова, значит, он, Никон, самый распрекрасный гармонист, самый желанный гость!.. Конечно, Баева жалко, но тут уж судьба. И Никон разве виноват, что Покойник озлился и шарахнул какой-то железиной шахтера по голове? И поэтому Никон, давно не бравшийся по-настоящему за гармонь, появился в ближайший же выходной день на солнечной улице с инструментом в руках, рассыпая вокруг себя звонкую и веселую песню. Уже давно не было ему так легко и привольно. Он шел по поселку, по средине улицы, шел, гордо поглядывая вокруг себя, и играл. И для него исчезло в это мгновенье все то, что томило и угнетало его, исчезли неполадки в его работе, тяжесть этой работы, косые взгляды товарищей, укоризненные речи Зонова, недавнее собрание и выступление Баева. Исчезло все, что тяжким грузом давило и мешало легко и бездумно жить и играть. Пыльная улица была залита июльским солнцем. По-праздничному пустынными выглядывали дома и бараки. И только редкие жители, потревоженные неожиданной музыкой, выглядывали из окон, высовывались в калитки. Но чем дальше шел Никон, тем люднее и оживленней становилось кругом. У ворот, у калиток, у входов в бараки появлялись люди, останавливались, посматривали на Никона, вслушивались в его песни. И ребятишки выкатывались на средину улицы, забегали впереди Никона, заглядывали на него, вертелись пред ним, прискакивали и пылили жаркой, серой, непотревоженной с утра пылью дороги. Ликующе лилась песня. Кто мог нарушить радость и гордость Никона? Какое ему дело до всего, что совершается вокруг него? Вот какие-то красные полотнища пылятся и выцветают на ярком солнце и слова на них белеют какие-то и люди читают их и, может быть, волнуются о чем-то, читая эти слова. К чему это все ему, Никону? Сегодня его день, сегодня он может стряхнуть с себя заботы и тягости труда. Задорно и вызывающе звенела песня. И пыль вспархивала из-под ленивых шагов Никона. И веселее вертелись кругом ребятишки. И празднично тих и ясен был день. Но на перекрестке, где широкая улица поселка пересекалась старым трактом, возник глухой рокот, быстро усилившийся и ставший громким и шумным. Из-за поворота выскочил грузовик. Гудок прокричал тревожно и властно. Тучи пыли поплыли за машиной. Никон рванулся с середины улицы к дощатому тротуару, перестал играть и сердито посмотрел на грузовик. Машина была заполнена людьми, которые дружно придерживались друг за друга и что-то оживленно кричали. Сначала Никон не разобрал слов. Он только увидел смеющиеся лица, веселых возбужденных людей. Он перестал играть и сморщился от пыли, которая тучей вырывалась из-под машины. Шофер затормозил, грузовик остановился недалеко от Никона и тогда Никон заметил на машине знакомых. Заметил Зонова. — Лезь сюда! — крикнул Зонов. — Сыпь без прохлаждения!.. — Музыкант! Гармонист!.. — закричали другие. — Залазь, нам веселее будет!.. — Ну, пошевеливайся! — торопил Зонов. Никон подошел к машине. — Вы куда? — спросил он. — А вот увидишь! — засмеялись ему в ответ и несколько пар рук сверху ухватились за него и потащили вверх, в грузовик. Вскарабкавшись на грузовик и бережно охраняя от всяких неожиданностей гармонь, Никон попал рядом с Зоновым. Шахтер поглядел на него с хитрой усмешкой и весело предупредил: — Держись крепче! не вывались!.. — Да куда вы? — добивался Никон и широко ухмылялся: стало ему хорошо и спокойно в этой шумной, смеющейся компании. Но ему не ответили. Мотор загудел, из-под колес снова вырвались тучи пыли, машина рванулась и пошла по широкой дороге на самой большой скорости. 31 Только тогда, когда грузовик вырвался из плена поселковых улиц и покатил по наезженной степной дороге, Никон, наконец, узнал куда едет. — В колхоз, парень! — объяснили ему. — На воскресник... Мы будем дворы колхозу ладить, а ты играть станешь. Чтоб веселее было! И, действительно, как только они приехали на место и, встреченные колхозниками, отправились к недостроенному скотному двору, Зонов подтолкнул Никона в бок и приказал: — Зажаривай веселую! Ну! Колхозные ребятишки сразу же оступили Никона и стали с ребячьей бесцеремонностью разглядывать и его самого и гармонь. — Валяй! — повторили шахтеры вслед за Зоновым и взялись за топоры, за стяги, за лопаты. Работа закипела. Никон увидел, как дружно его товарищи ухватились за тяжелые бревна и потащили их вверх, как другие вскарабкались на недоконченные стены постройки и ловко стали притесывать гнезда для стропил, как третьи, лихо и привычно работая лопатами, принялись копать ямы. Он присел на обрубок бревна и заиграл. Сначала ему было дико и неловко играть для людей, которые работали. Было это ему непривычно. Разве нужна музыка работающим? До того ли им? Вот если бы гуляли они, если бы налаживались танцы или завели бы ребята песни, тогда бы уместна была его гармонь. Но шахтеры оглянулись, заслышав неуверенные и вялые звуки его музыки, и крикнули с веселой угрозой: — Чище, Старухин! Поддай жару!.. — Поддай жару, Старухин, чтоб работа пылала!.. Никон встряхнулся, сжал губы и из-под пальцев его рассыпалась веселая и задорная трель радостной плясовой. — Вот, вот! — одобрительно зашумели кругом. Работа горела. Шахтеры ловко таскали бревна, стругали, со звоном рубили топорами, копали землю. Колхозники шли с ними плечо к плечу. Ребятишки носились кругом с веселым, звонким гомоном. Но покрывая их гомон, покрывая шум работы, звенела, все убыстряясь и разгораясь, песня Никона. Он вошел во вкус. Он почувствовал, что между его музыкой и работой шахтеров и колхозников возникла какая-то согласованная связь, как в ловком и обдуманном танце. Он почувствовал, что работа его товарищей вздымает его, дает ему, его игре четкий размер, держит его в напряжении. И напряжение это волнует его, зажигает. Напряжение это наливает его горячей охотой играть все лучше и лучше... Шахтерам уже не приходилось подстрекать Никона и кричать ему, чтобы он поддал жару. Никон уже сам горел. Песни звенели под его умелыми руками. Песня сменяла песню. Все веселее, все бодрее и задорнее звенела и пела гармонь, и казалось, что все кругом вместе с нею поет: и жарко подымающийся день, и ребятишки, озорной стайкой обступившие Никона, и работающие люди и даже свеже обструганные желтые смолистые бревна. И самого Никона так и подмывало вскочить, притопнуть и пуститься в пляс... Но пляса кругом не было: кругом горела веселая работа. Звенели топоры, звенели ликующие вскрики. И громче всех и радостней всех вскрикивал Зонов. Он забрался на самый конец полузаконченной крыши и, взмахивая вспыхивающим на солнце топором, подбадривал товарищей, колхозников, себя и Никона: — Веселее!.. Хлеще!.. Сыпьте, други!.. Веселее!.. — Веселее!.. Сыпь!.. — откликались ему шахтеры. — Так!.. Хлестко!.. Нажимай!. — ободряли своих помощников с шахты колхозники. В бирюзовом небе таяли легкие облачка. Синели далекие горы. Жухла тронутая жарким солнцем трава и пахло свежим щепьем, деготком и чем-то горелым. К полудню стало жарко и с полей потянуло медвяными запахами трав. Недалеко от постройки задымился синим дымом костер. Запахло вкусно жильем. Пришли женщины и стали хлопотать возле огня. Появились скамьи. Колхозники поставили деревянные козла и настлали на них плахи. Так выросли длинные столы. Женщины засуетились вокруг столов. Ребятишки помчались на деревню, откуда быстро вернулись нагруженные посудой и деревянными ложками. Старик колхозник первый слез с крыши, отряхнул с себя щепье и сор, погладил на две стороны седые длинные волосы и, оборотясь к работающим, приветливо позвал: — Ребятки, товарищи! Слезайте снедать. Вишь, солнце куды забралось!.. Рабочие оставили работу. Пыхтя и покряхтывая, ребятишки принесли полные ведра студеной воды и стали из ковшей поливать шахтерам. Те мылись, отфыркивались, брызгались на визжащих ребят. Никон отставил на чистое место гармонь и присел к сторонке. — А ты, товарищ, чего-же не моешься? — подошел к нему старик. — Мойся да и за стол! Откушай! — Я не работал! — усмехнулся парень. — С чего мне руки мыть?.. — Твоя работа, паренек, особая! Видал, как товарищи и наши ребята под музыку твою дружно робили?! — Не волынь, Старухин! — подхватил Зонов. — Споласкивай руки да залазь за стол! Будем объедать колхоз! — Не объедите, — засмеялись колхозники. — Вы свой харч честно заработали! — Что напрасно толковать! Сбуровили вы нам работенку, кою мы в неделю не осилили бы! — Кушайте на здоровье! За столом все сидели чинно и благопристойно. Колхозницы разносили чашки с горячей похлебкой и, сверкая радушными улыбками, упрашивали: — Кушайте, товарищи, кушайте! — Да мы не стесняемся! — посмеивались шахтеры. 32 Обратный путь был Никону небывало приятен и радостен. Сдавленный в грузовике шахтерами, ощущая на каждом толчке прикосновение крепких, горячих тел товарищей, Никон чувствовал, что все они, эти, даже еще вчера незнакомые с ним рабочие, теперь ему близки и желанны. И пришло это все так просто и неожиданно. После обеда участники воскресника снова принялись за работу. Никон подошел к гармони, но взглянул на вскарабкавшихся на крышу, на хлопотливо и деловито возящихся возле постройки шахтеров и колхозников и вспыхнул. Внезапно ему показалось, что ведь стыдно и неловко сидеть в стороне и играть на гармони в то время, как другие работают. И он быстро подошел к работающим. — Ты что же не играешь? — обернулся к нему Зонов. — Я работать хочу! — слегка покраснев, заявил Никон. — Да ты ведь и так работаешь! — без всякой усмешки возразил Зонов. — Нам под твою музыку орудовать способней!.. Спроси вот ребят! — Верно! Верно, парень!.. Куда веселее и способнее! — подхватили шахтеры. А прежний старик колхозник, который приглашал к столу, наклонил немного на бок голову и убежденно подтвердил: — Уж куды легче!.. Вроде, как на прогулке! — Играй, играй, Старухин! Слышишь, народ доволен!.. — Нет, я поработаю! — настаивал Никон. — Мне охота... — Ну, лезь, если охота... Ему дали лопату и показали, что надо делать. С жаром принялся Никон за несложную работу. Никогда он еще так не увлекался трудом. И никогда труд не казался ему таким легким и приятным! Но шахтеры не позволили ему долго работать. Кто-то окликнул его: — Старухин! дружок! Слышь! — Что? — обернулся он на зов. — Да ты возьми гармонь! Возьми!.. Сыграй! Что-то не так споро у нас дело выходит! Подбодри нас!.. — Подбодри, подвесели, парень! — Да мне тут сподручнее... — Вали, вали, Старухин! Сыграни опять для общества! Почувствовав, что его просят играть искренно и горячо, Никон подчинился охотно просьбам товарищей. И вот снова — они работали, а он играл песню за песней, и было весело и легко и ему и всем остальным... Грузовик встряхивало на ямках и ухабах. Шахтеры валились друг на друга, мяли один другого, хохотали. Никон бережно охранял свою гармонь. Ранний вечер падал освежающей прохладой. По-новому, не как днем, пахло истомленными травами и тянуло легким дымком. Пыль клубилась за машиной тяжело и неугомонно. На западе догорала золотом и пламенем вечерняя заря. — Как, Старухин, — крикнул Зонов, — хорошо провели выходной! — Хорошо! — от всей души согласился Никон. — Вот видишь! — Вижу... — неуверенно улыбаясь, согласился Никон. Он почуял в словах Зонова упрек, но не обиделся и не потерял своего хорошего настроения. Машина выехала на ровную, на трактовую дорогу. Шахтеры устроились удобнее и кто-то предложил: — Давайте, ребята, споем! — Давайте! Сначала запели неуверенно и немного вразброд сибирскую бродяжью: «Славное море, священный Байкал». Песня вырвалась пока еще робко и как бы ощупью. Но Никон во-время развернул гармонь и дал тон. И за ним запели другие согласно и ладно. Заглушая рокот и взрывы машины, песня налилась силой и поплыла широко и неукротимо над тихими полями, над белеющей дорогой, над ярким лучом автомобильных фар. Потом, за сибирской, полились другие песни. Зазвенела комсомольская. Заволновалась радость в песнях. И радость эта чем дальше, тем росла и крепла. Так с громкой песней въехали они в поселок и понесли по затихшим и успокаивающимся улицам неугомонную свою бодрость, свою молодость, свою хорошую радость. 33 После этого воскресника у Никона установились новые отношения с товарищами по работе. В забое, несмотря на то, что никто оттуда не был в колхозе, заговорили о поездке Никона и об его участии в работе. — Весело, сказывают, на воскреснике было? — спросил забойщик у парня. — Весело! — тряхнул головой Никон. — С гармошкой ездил? Играл там? — Играл. — А работали другие? — насмешливо вставил коногон. Никон вспыхнул. Но не успел он резко и обидчиво ответить коногону, как забойщик внушительно оборвал насмешника: — Он тоже работал... А окромя, ты думаешь, он гармошкой-то зря там орудовал? С пользой! — Под музыку работать вольготней и неприметней, — согласились остальные. Коногон сконфуженно поправился: — Я ведь так это, не по злу! — То-то, что не по злу! — В другой раз давайте, товарищи, и мы в подшефный подадимся! — предложил забойщик. — Работа там найдется. Вот скоро уборочная подойдет, каждая пара рук дороже золота! — Записываться надо, что наша очередь подошла. — Запишемся. Забойщик, ловко откалывая глыбу сверкающего угля, приостановился и посмотрел на Никона: — И ты, Старухин, непременно с нами. Завернем под музыку, чтоб на большой!.. — Я с удовольствием, — согласился Никон. Еще лучше себя почувствовал и совсем высоко поднял голову Никон в тот день, когда Зонов при всех обратился к нему в раскомандировочной с неожиданной вестью: — Подшефные колхозники письмо благодарственное, Старухин, нам прислали, про тебя там строчка подходящая есть... — Какая? — встрепенулся Никон. — Обижаются... — лукаво прищурился Зонов. — За что? — Да пишут, мало гармонист нас потешал, приезжайте еще. На уборочную зовут и непременно, чтоб с музыкой, с тобой, значит! Вспыхнув от удовольствия, Никон опустил глаза и неуверенно протянул: — Я, может, на уборочной с гармонью мешать стану... — Ну, с толком если, так, наоборот. Когда и поиграешь, а когда и в работу впряжешься... С толком надо!.. После этого сообщения Никон долго ходил гордый и самодовольный. Он опять воспрял духом, как когда-то на Владимировских копях, где кой-кто из ребят баловали его кличкой артиста и раздували в нем самомнение и преувеличенную гордость. Засыпая после рабочего дня, он строил всякие планы, в которых работа, шахты, уголь и шахтеры отодвигались куда-то в туманную даль, а вместо них появлялось что-то новое, неопределенное и неясное, но приятное ему, Никону, возносящее его высоко над многими людьми и делавшее его каким-то героем. Эти гордые мечты кружили Никону голову. Но порою их пронизывало досадное и ненужное воспоминание о Баеве, и становилось тоскливо и холодно. Баев поправлялся. Рана, которую нанес ему железным болтом Покойник, в конце концов оказалась несерьезной. Удар оглушил шахтера, череп в одном месте был пробит, но сильный и выносливый Баев быстро справился с потерей крови и потрясением и, придя в сознание, начал стремительно и жадно итти на поправку. — Ну и натура! — восторгался врач. — Прямо против всякой медицины прет! Против всякой медицины попер Баев и с нетерпением дожидался выписки из больницы. О Покойнике он говорил без всякой горечи и только удивлялся: — С чего это он меня шарахнул? Вот оказия!.. Никогда он горячим не был. Все вроде с прохладцей. С чего же это он?.. Неужели водка его одолела? Баеву напомнили, как он выступал на собрании и срамил дядю. Но шахтер мотал головой: — Не-ет! Его этаким прошибить нельзя было! Он внимания никогда не обращал на разговоры. Кожа у него толстая. Не проткнешь словесным шилом! — Может, кто научил его. Пьяного уговорили, вот он и сотворил... — А кому надо было уговаривать? Для какой надобности? — Кто их знает? Кого-нибудь ты, Баев, этак же поддел, а тот и сомусти родного дядю твоего. — Не может быть! — не соглашался Баев. — Никак этого не может быть! — Все может быть! — настаивали собеседники Баева. — Вот полеживаешь же ты теперь с починенной головой! Скажи спасибо, что на-совсем не укокали! — Ничего не понимаю! — недоумевал Баев. Прекращал спор и задумывался. И однажды кто-то произнес имя Никона. 34 Покойник сидел под арестом и тосковал. На первом допросе, когда его спросили, за что он поранил своего племянника, он уныло и растерянно ответил: — Ничего не помню... тово, пьян был... Вино, оно... тово... — Ничего не помнишь, а фунтовым болтом метко целился в голову: чуть на месте не уложил Баева. Как же это так? — Не помню... Но на руднике помнили недавние похождения Огурцова и других хулиганов, помнили, что хулиганство было направлено только против ударников и комсомольцев и что и Огурцов вместе с другими дебоширами тоже ссылались на то, что были пьяны и, значит, невиноваты, — и поэтому за спиною Покойника искали настоящих виновников. Следователь знал, что Баев выступал на собрании и разносил лодырей и прогульщиков, разносил тех, кто срывает планы и мешает работать. Знал он также и о том, что Баев не пощадил и своего дядю. И, значит, была видимая причина гнева Покойника, толкнувшая его на нападение на племянника. Следователь приставал к Покойнику: — Что же тебя побудило нанести удар Баеву? Какая причина? Обидел он тебя, или ссора у вас была какая-нибудь? — Ничего не было, тово... Выпивши я... — Это не ответ. Ты и раньше, мне известно, пил. Но никогда же не бросался на людей. — В голову, тово... ударило. От Покойника так ничего и нельзя было добиться. Но Степанида, встревоженная арестом Покойника, бегала по соседям и жаловалась и скулила. Она недоумевала, за что же мужика в тюрьме держат и почему кругом поговаривают, что его еще станут строго судить. — Не сдюжил мужик, без памяти был. Неужто за это судить! Да Сергуша его за обиду-то простит! Непременно простит! — Не станет суд Сергея-то слушать. Тут дело не личное... Степанида вздыхала, охала и всплескивала горестно толстыми руками. А с некоторых пор она задумалась. И как-то сначала робко, а потом уверенней затвердила: — Научили это его... Подговорили! — Кто же такие? — Мало ли лихих людей... Может, супротивник какой Сергуши... Завистник. Может, вот Никон этот, Старухин, гармонист... Имя Никона было Степанидой произнесено. И скоро оно докатилось до Зонова и до Баева. Зонов возмутился. Несмотря на все невероятие этого подозрения, Зонову показалось, что Никон мог выкинуть такую гадость. Он помнил ревнивые разговоры Никона о Баеве, помнил, что парень был уязвлен и пришиблен появлением лучшего, чем он сам, гармониста. И он почти поверил словам Степаниды. Чтобы лучше удостовериться, он разыскал женщину и без всяких обиняков потребовал у нее: — Рассказывай, как Старухин подбивал мужика на драку. — Да мне что рассказывать-то! — обеспокоилась Степанида, увиливая от прямого ответа. — Наговаривал, видать, парнишка... вот так оно и было. — Нет, ты толком говори! Как он, Старухин, наговаривал, когда? Степанида смутилась. Про Никона она сболтнула зря, наобум. А теперь вот выходит такое дело! Она напрягла всю свою изворотливость и вдруг обрадовалась. Она вспомнила тот вечер, когда шли они с Покойником с собрания злые и посрамленные, и когда встретил их Никон и стал разговаривать. Она по своему вспомнила слова парня и уцепилась за них. — Да вот, товарищ, — захлебнулась она. — Вот, миленький, как это дело было! После собрания того проклятущего шли мы с Сергей Нилычем, а парень, Никон-то, подошел и зачал уговаривать. Вот, мол, родной племянник, а не посовестился кровного дядю всенародно всяко страмить! Разве это, говорит, мыслимо так? Да за это проучить надо! За это, говорит, прямо голову оторвать следует!.. Сергей Нилыч говорит: не твое, мол, дело. А у самого, видать, думка запала. Ну, трезвый-то он сдерживался, а как выпил лишнее, в голову ему и ударили слова парня... Зонов пристально посмотрел на Степаниду. Толстая, дряблая она была неприятной и жалкой. Ее глаза прятались от его взгляда, бурый румянец покрывал ее трясущиеся щеки. — «Врет?» — подумал Зонов. — «А, может быть, и кой-какую правду говорит...» — Врешь! — сказал он сердито. — Не-зачем было Старухину подстрекать твоего Сергея Нилыча! — Да как же не-зачем!? — уверенней ухмыльнулась Степанида и посмотрела на шахтера хитро и даже вызывающе. — Дак ведь Сергуша ему, Никону, поперек горла встал! Такой ладный, гармонист распрекрасный, парню до него не дотянуться! Рядом поставить, так Сергуша орел, а тот куренок общипанный... — «Похоже на правду!» — промелькнуло в голове Зонова. 35 Баев сразу отверг всякие подозрения против Никона. — Чепуховина! — махнул он рукой. — Придумали тоже, чтоб парень, рабочий, шахтер молодой на такую пакость пустился! Да он, если бы сердился на меня или обижался, так сам попробовал бы... — С тобой, Баев, попробуешь! — смеясь, возражали шахтеры. — Ты вот какой, а он вон какой!.. — Нет, — не согласен я, — настаивал на своем Баев, — не согласен, что Старухин тут замешан... Просто дядя мой разлюбезный залил глаза до невозможности и полез ни за что, ни про что. Когда пришел Зонов и рассказал про свой разговор со Степанидой, Баев все-таки остался при своем. — Бабенка путанная, — отозвался он о Степаниде. — Мужик треплется с ней зря, не нравится она мне. Неверная она, хитрая... Наболтала, поди, на парнишку. — Похоже на правду, Баев. Старухин очень тебе завидовал. Ты ему его комерцию попортил. До тебя он первым гармонистом считался, а ты его переплюнул. — А его самого допытывал? — спросил Баев. — Разве он сознается? — Тут дело не в словах. Можно по роже да по глазам узнать. — Я поговорю. — Нет, слышь, — оживился Баев, — давай я сам с ним потолкую! Гони его ко мне в палату. Или вот я послезавтрева выпишусь, так сам разыщу... — Стоит ли тебе путаться? — неуверенно возразил Зонов. — Стоит, брат! Честное слово, стоит!.. И в тот же день, как вышел из больницы, Баев вечером пришел к Никону в барак и позвал: — Пойдем. — Куда? — смущенный появлением Баева, спросил парень. — Бить тебя буду! — рассмеялся Баев, пытливо вглядываясь в Никона. — Ну, скажешь! — ухмыльнулся тот. — Меня бить за что? — Не за что, скажешь? — Не за что! — убежденно тряхнул головой Никон. И голос его звучал бодро, и не было в нем никакой фальши. — А мне, парень, — сказал Баев, когда они вышли из барака и направились вдоль улицы, — мне тут такое толковали, что ты это дядюшку моего беспутного, Покойника, подговорил разукрасить меня!.. — Что ты?! — испуганно вскричал Никон. — Да за что же? Что ты?!. — Мне тоже думается, что не за что. А вот указывают на тебя... Никон огорченно глядел на шахтера и губы его вздрагивали. Жгучая обида охватила его. Как же это так случилось, что на него взвалили такое обвинение? — Напрасно ты веришь, если так говорят... — хрипло произнес он и отвернулся от Баева. — Напрасно. Баев с удовлетворением вслушался в пресекающийся голос Никона, оглядел его с ног до головы — понурого, пришибленного и огорченного, и дружески положил ему руку на плечо. — Брось! Не верю я... Если бы я верил, неужели я стал бы с тобой об этом говорить?.. Не верю, и все! — Мне обидно... — вздохнул Никон. — Я понимаю, что тебе натрепали. А у меня и в голове-то не было подускивать на тебя Покойника или самому что худое сделать... Правда... — Никон осекся. Баев удивленно поглядел на него. — Правда... — с усилием продолжал парень. — Неловко мне было, что ты меня лучше играешь, да что тебя все хвалят... Завидно... — Ну... — скривился Баев, — тебе подучиться, так ты не хуже моего начнешь зажаривать... — Я знаю! — оправился Никон. — Поучись бы я как следует, так то ли было бы!.. Только не приходится учиться... Работа мешает... — А я, думаешь, не работал? Брось! работа помешать не может... Ну, да не в том дело. Значит, не при чем ты в глупости, которую на моей голове дядя сотворил? Вот и все... — Если не веришь... — Не верил бы, говорю тебе, не стал бы тебе этого говорить. Они прошли еще немного по улице. Потом Баев остановился. — Мне тут заворачивать надо. Пойду... — сказал он. — А ты знаешь, Старухин, что я тебе скажу, ты поговори-ка с Зоновым. — О чем? — Да о том же... чтоб зря трескотни не было. Он парень на ять, с ним надо по совести и прямо... 36 Покойника выпустили. Баев сходил к следователю, сбегал еще кой-куда и договорился, чтоб мужика оставили в покое. И дня через два Покойник вместе со Степанидой снялись с места и выехали из поселка. Перед отъездом Баев успел повидаться с дядей. Дядя не глядел племяннику в глаза. Баев посмеивался и нарочно поворачивал голову так, чтобы Покойник мог хорошо разглядеть забинтованное место. — Ну, дядюшка богоданный, угостил ты меня. На совесть! С чего это ты на самом деле? Покойник насупился и тяжело засопел. Сбоку вывернулась Степанида: — Об чем толковать!... Ошибся человек. Разве это он, это вино в нем бушевало! — Вино, тово... действительно... — глухо покашливая, выдавил из себя Покойник. — Вино, — прищурился Баев. — Ладно. Так и запишем. Ну, — круто повернулся он к Степаниде, — а ты что же сударушка, к этому делу парня безвинного приплетала? С умом или без ума? Степанида воровато забегала глазами. Она посмотрела на Покойника, густо покраснела и невнятно что-то пробормотала. — Эх, вы! — брезгливо поморщился Баев. — Бабье долгоязыкое племя! Треплетесь, суетесь зря и людям спокою не даете! Расстался Баев с Покойником и Степанидой холодно. Уходя, он задержался на мгновенье у двери и без улыбки почти сурово и угрожающе сказал: — Самое умное делаете, что выметаетесь отсюда... Самое умное! Когда Никон узнал, что Покойник уехал и вместе с ним и Степанида, он почему-то почувствовал неожиданное удовлетворение. Ему вспомнились попойки у Покойника и как тот подговаривал его покупать водку и как помогала своему сожителю в этом Степанида. Вспомнилась работа в забое Покойника — легкая и вместе с тем неприятная. Вспомнился тяжелый и прячущийся взгляд Покойника и несвязная, затрудненная речь. И пришла неожиданная смущающая мысль: почему же вот с таким тяжелым человеком, плохим шахтером и ненадежным товарищем возжался Баев? Неужели только потому, что дядя он ему? И Никон затаил в себе эту мысль. 37 Зонов не сразу поверил, что Никон не был замешан в нападении Покойника на племянника. Но доказательств участия парня никаких не было, а Баев уверенно и бесповоротно твердил, что парнишка ни в чем не виноват, и Зонов поверил. Но был у него где-то в глубине души нехороший осадок от всей этой истории, и потому не по-обычному серьезен и почти строг он был, когда, повидав Никона, коротко посоветывал ему: — Не подгадь. Нужно тебе держать свою линию правильно... — А я в чем же неправильно? — удивился Никон, с тоскою сравнивая тон этого обращения Зонова с тем, как он разговаривал с ним по дороге из колхоза. — Во многом. Не маленький. — Знаю, что не маленький... А шпыняешь меня как пятилетнего... Сделал Покойник подлость, а меня зачем-то приплетали. — А ты не понимаешь почему? — оживился Зонов. И, разглядывая хмурое лицо парня, сам ответил: — Потому, что рабочей, шахтерской закалки в тебе настоящей не имеется. На работе ты сдавал, с Покойником этим в пьянке участвовал, бузил. Вот отметка тебе и вышла. Одно к одному. И как какая промашка, прежде всего на тебя подозрение. На другого не подумают, который исправный и на черной доске не побывал... — Я теперь туда не попадаю. — Это, думаешь, не принимается во внимание? Совсем другой бы разговор пошел, коли бы ты, как в прошедшие месяцы, хуже всех оказывался. Ведь баба-то прямо про тебя показывала, что ты Покойника подучивал Баева бить. И все приметы выходили на тебя. — Трепалась гадина! — Конечно, трепалась, — согласился Зонов. — А в конце вот что я тебе скажу, Старухин: видим мы твое поведение и все замечаем. Пойдешь дальше, как вот в последнее время, вроде на воскреснике, хорошо! не пойдешь — засыплешься в какую-нибудь компанию трепачей и пьяниц... Никон унес в себе глухое раздражение против Зонова. — «Нянька какая, подумаешь. То похвалит да по голове погладит, а то и за уши надерет!» И, сравнив отношение к себе Зонова с тем, как просто и без всякой хитрости заговорил с ним о неприятном деле Баев, Никон почувствовал теплую приязнь к гармонисту. Эта теплая приязнь могла бы вырасти и стать прочной и крепкой, если бы не покалывала парня глухая, ноющая зависть. В скором времени зависть против Баева на мгновенье ожила в Никоне ярко, но быстро погасла. Баев оправился от раны, принялся за работу и однажды вышел на улицу с гармонью. В это время и Никон появился там со своим инструментом. Увидев Баева, Никон сделал попытку свернуть в сторону, но шахтер заметил его и закричал: — Припаряйся, Старухин! Кати сюда! Они очутились рядом, оба с гармошками, такие разные: высокий и подвижной Баев и приземистый, с немного кривыми ногами Никон. Баев подтолкнул Никона локтем, весело улыбнулся и скомандовал: — Вали марш! «С неба полуденного»! Раз, два! Оба инструмента грянули враз. Взмывающий, веселящий марш рассыпался мерными и согласными звуками. Встречные шахтеры приостанавливались, смотрели на музыкантов, оборачивались к ним, некоторые шли за ними, улыбаясь и невольно вышагивая в такт музыки. Так прошли они по длинной улице. В конце ее, там, где широко и привольно расположились шахты, вздымаясь вверх коперами и эстакадами, Баев остановился. Одновременно с ним остановился и Никон. — Ладно! — одобрил Баев. — Дело у нас с тобой идет. Маленько еще сыграться, и можно на парадах выступать. Никон уже сам почувствовал, что у них с Баевым получается вместе хорошо, что оба они улавливают размер и согласованно ведут мелодию. У него заблестели глаза и, ничего не сказав товарищу, он пустил залихватскую трель, которая рассыпалась в притихшем воздухе серебряными капельками. — Пойдет дело! — повторил Баев. Он выждал, когда пальцы Никона замерли на ладах, и в свою очередь тронул басы и басы зарокотали густо и внушительно. А Никон широко ухмыльнулся и подхватил вызов. У Никона гармонь отозвалась отрывком плясовой. У Никона задрожали озорно и весело брови. Он легко и беспечно рассмеялся. Рассмеялся и Баев. — Как не пойти?! Пойде-ет! Изрытая, неровная равнина катилась куда-то вниз. По равнине расселись шахты. Кой-где скупо разбежались запыленные и обожженные солнцем березки. В разные стороны уходили пыльные дороги, по которым катились в бурых облаках грузовики. В стороне ровной струной вытянулся железнодорожный путь и дымились и покрикивали паровозы. За спиной у шахтеров невнятно ворчал поселок. И небо вздымалось ввысь бесцветное, жаркое и пустынное. Никон оглянулся. Посмотрел на поселок, посмотрел на простирающуюся пред ними равнину. — Эх, и тоскливо же здесь! — признался он, поправляя на плече широкий гармонный ремень. — Вот в город бы отсюда махнуть! — А мне здесь не тоскливо, нисколько! — возразил Баев. — Мне тосковать нигде не приходится. — Почему? — Времени нет на такое занятье... Вот я и в других местах побывал и в городе жил, а пришел сюда обратно и не каюсь. Мне на работе некогда тосковать. Ну, а в свободное время, так кругом товарищи. Товарищей да дружков сколько угодно. — Хорошо, когда много товарищей! — вздохнул Никон. — Чудак! — удивился Баев. — Да разве ты не можешь завести себе сколь угодно хороших дружков? Гляди, на шахте сколько народу! И народ не плохой. Ты не вожжайся с трепачами или с пьяницами, тогда у тебя и компания будет хорошая. Да вот хоть взять нас с тобой — чем мы не хороши! — Баев вскинул голову и весело подмигнул. Его пальцы быстро перебрали лады и гармонь взвизгнула веселой тараторочкой. — Чем не хороши! — рассмеялся он и повернул обратно к поселку. С минуту Никон был в недоумении, но стряхнул с себя нудные мысли и, не отставая от товарища, подхватил бойкую песенку. 38 Вызов владимировцев действовал. Бригада за бригадой выходили на первое место. На красной доске увеличивался почетный список ударников. В забое, где работал Никон, дела шли хорошо. Но забойщик как-то оплошал и его слегка зашибло отскочившей глыбой угля. Пришлось перегруппироваться рабочим. И когда стали производить эту перегруппировку, подвернулся Баев и поманил Никона в сторону. — Слушай, Старухин, — сказал он, о чем-то озабоченно соображая. — Вали в нашу бригаду. Попробуем вместе поработать. У нас дела закручиваются на большой!.. Никон колебался. Он знал, что бригада Баева идет впереди многих, что в ней много ударников и что там работают крепко и не так, как в забоях, где ему до этого приходилось работать. Баев сразу заметил его колебания. — Трусишь? — подмигнул он. — Ты не трусь! У нас бригада дружная. Не дадут опасть духом. Только работай не хуже всех. Неужели работы боишься? Не верю! Вслушавшись в слова Баева и не обнаружив в них ни признака насмешки, Никон приободрился: — Работы чего бояться! Работаю ведь, ничего... — Значит, заметано! — решил Баев. И Никон попал в его бригаду. Когда Зонов узнал об этом, он с сомнением покачал головой. — Не промахнулся ты? — спросил он Баева. — Парнишка путанный, не могу я сообразить, какой он такой... — А что мне промахиваться?! Догляжу за ним. И как начнет сдавать, к ногтю прижму... Да нет, Зонов, мне парень глянется. У нас с ним дела закручиваются. Играть вместе будем, работать... — На счет игры он ничего, ловкий. Только он гармонь свою превыше всего ставит и на все прочее плюет... Смотри, как бы он вам в бригаде проценты ваши не сбил! — Не собьет! — уверенно возразил Баев. — Ну, гляди. Глядеть Баеву, действительно, пришлось. Никон никак не мог поспеть за работой бригады. У него дело шло с прохладцей, вольготно, с передыхами, а остальные работали безостановочно, горели. И так как работа каждого была тесна увязана с общей работой и стоило кому-нибудь одному отстать, как это сразу сказывалось на всех, то на Никона в первый же день обратили внимание. — Не отставай! — предупредили его. — Не отставай! — посоветовал и Баев. — Нажми! Давай на басовых, с перебором! Баев говорил весело и уверенно. Никон даже удивился: товарищ, видно, нисколько не сомневался, что он сравняется в работе с остальными. И эта уверенность Баева подхлестнула парня. Сцепив зубы, он приналег на лопату. Маслянисто поблескивающие куски угля струею полились с его лопаты в вагонетку. Однажды вечером, умывшись и приведя себя в порядок, Баев зашел за Никоном в барак. — Пошли! — коротко сказал он. Никон взглянул на него и увидел, что он пришел с гармонью. Встретив его спрашивающий взгляд, Баев добавил: — Бери гармонь. Идем к ребятам. Они пришли в барак, где Никону еще не приходилось бывать. И как только Никон вошел в этот барак, так сразу же почувствовал, что здесь все отличается от жилья, в котором помещался сам Никон. В бараке была изумительная чистота. Стены были выбелены и сверкали белоснежностью. На полу, который вымыт был до желтизны, не было ни пылинки. Койки рабочих покрыты были опрятными цветными одеялами и возле каждой койки находился столик с ящиком. С потолка свешивались на шнурах лампы, на окнах висели занавески и кое-где по стенам были развешаны картины и плакаты. — Это кто же здесь находится? — почтительно осведомился Никон у Баева, переступив порог этого барака. — Наши ребята. И из других бригад. Образцовый барак это. Видишь, как люди живут! — За что же их так отличили? — удивился Никон. Баев улыбнулся. — Их, брат, не надо было отличать. Они сами устроили все это. Тут тоже соревнование... Стали в разных бригадах вызывать друг друга на то, у кого, мол, в бараке чище и веселее может быть. Ну, вот и добились... В бараке Никон увидел почти всех своих новых товарищей по бригаде. Они встретили его радушно. — Проходи, проходи, Старухин!.. Вот хорошо, товарищ Баев, что привел! Проходи, садись! — Ну, теперь мы вас обоих, вдвоем, послушаем!.. 39 Это было для Никона необычно: гулянка без выпивки и пляски. Они уселись с Баевым в уголке барака, где были расставлены табуретки и стояли даже какие-то цветы в горшках. Ребята тесно окружили их обоих. Ребята весело смеялись. Потом, когда Баев стал пробовать гармонь, как бы настраиваясь на игру, все кругом притихли. — Волжскую знаешь? — спросил Баев Никона. — Которую? Про Стеньку? — Ее. — Ее знаю, — гордо подтвердил Никон. — Ну, — весело обведя товарищей смеющимися глазами, заявил Баев, — первым, значит, номером нашей программы идет пьеса «Стенька Разин со своей княжной»! — Валите! — одобрили товарищи. Баев усадил Никона рядом с собою, кашлянул, насторожился, выждал пока Никон устроится удобней, и качнул головой. Никон подхватил этот знак и заиграл. Первую песню выслушали в напряженном внимании. Это внимание подхлестнуло Никона и он приложил много старания к тому, чтобы идти с Баевым согласно, в такт, вторя ему и сливая свою мелодию с его. — Ничего у нас выходит! ладно! — обрадовался Баев. — Давай другую. Потешим бригаду еще чем-нибудь. — Сыпьте, ребята, «Ваньк а ». И «Ванек» был сыгран так же дружно и умело. У Никона раскраснелось от удовольствия и гордости лицо. Он обернулся к Баеву и засмеялся: — А ведь подходяще получается! — На ять! — подхватил Баев. — Я говорил, что у нас сыгранно выйдет! Они играли долго. Шахтеры не уставали их слушать и все заказывали новые и новые песни. Наконец, Баев устало спустил гармонь на пол и с шутливым укором сказал товарищам: — Вы же, ребята, нас загоняете совсем этак-то! Дайте передохнуть! — Ну, передохните! — согласились нехотя шахтеры. — И вправду, передохните! Сначала, перестав играть, Никон почувствовал себя слегка неловко среди своих товарищей по работе. Они окружили его и Баева и стали разговаривать о чем-то, им хорошо и близко знакомом. И Баев живо и горячо стал спорить с ними, стал подшучивать, кого-то незлобиво и весело поддразнивать. А Никон сжался и присмирел. Но и тут Баев выручил его. Он встрепенулся, вскочил, подошел к Никону, заглянул ему в глаза и просто и сердечно сказал: — Не скучай, Старухин! Тут свои! Видишь, какие дружные ребята!.. Мы всегда так: и на работе и на отдыхе одинаково дружны. — Мы дружные! — подхватили, добродушно посмеиваясь, другие. — Вот поработали, а теперь и передохнем... И самый младший бригадник, коногон Петруха, скаля ослепительно-белые зубы, объяснил Никону: — Уж если ты теперь у нас в бригаде, так держись. Не дадим тебя в обиду! Никон встряхнулся. Втянутый в шумный разговор, он и сам вдруг разговорился. И вышло так, что стал он рассказывать. Рассказал он многое о себе, о деревне, где прожил детство, о жизни в городе с отчимом и с больною матерью. Ему самому было непонятно, как это его хватило на это, но он почувствовал потребность говорить о себе. А товарищи слушали и их внимание подстрекало его. Баев украдкой наблюдал за раскрасневшимся и возбужденным Никоном. Легкая усмешка блуждала на губах шахтера. Он понимал состояние Никона, он знал, что Никон так входит крепко и прочно в дружную семью их бригады. И, чувствуя влечение к парню с того момента, когда они встретились впервые у Покойника, Баев удовлетворенно отмечал про себя и то, как говорил и возбуждался Никон, и то, как товарищи принимали его рассказы. — Понравилось тебе тут? — спросил он парня, когда они выходили вместе из барака. Никон быстро и охотно ответил: — Понравилось! — Вот видишь!.. — тряхнул его за плечо Баев. И они распрощались. Никону было грустно уходить и возвращаться к себе. Он отошел несколько шагов от Баева, увидел, как тот вернулся в свой барак, и, вздохнув, зашагал по пыльной улице. 40 На работе у Никона бывали мгновенья, когда ему хотелось бросить все и бежать отсюда. Моментами работа казалась непереносимо-тяжелой. Он украдкой оглядывался и видел: остальные упорно и сосредоточенно заняты своим делом, целиком ушли в него. Он сжимался, неприязненное чувство появлялось у него против этих товарищей, которые зачем-то гонят работу во-всю, не соглашаясь отдохнуть лишнюю минуту. Но когда желание бежать отсюда назревало в нем окончательно и он готов уже был бросить лопату, его взгляд встречался с сосредоточенным, но веселым взглядом Баева, и он слабел. Не вытерпев, однажды он сказал Баеву: — Тяжело мне с вами на работе. Не угнаться... — Шутишь, — усмехнулся шахтер. — Это ты с непривычки. Обожди недельку, увидишь, что будет... — Что будет? — не поверил Никон. — Хуже, наверно, будет. Вы вот как гоните! Баев радостно встрепенулся. — А разве плохо?! Мы скоро зоновскую бригаду догоним! — Если не надорвемся... — буркнул Никон. — Зачем надрываться? Мы не свыше сил работаем. Сам можешь понять. Ты работу в забое кончаешь, вышел на-гора, помылся, передохнул и — свеж, как огурчик! Было ли бы такое, если бы ты из последних сил работал? Сначала Никон не прислушивался к этим словам товарища. Но вот после особенно напряженного рабочего дня, когда бригада старалась поднять свою норму выше на какой-то процент, Никон приплелся домой, чувствуя, что весь он расслаблен и что теперь бы только добраться до койки и завалиться спать. И он растянулся на постели. А сон не шел. Тело приятно ныло, так хорошо было растянуться, закинув руки за голову! Вот-вот обрушится тяжелый сон и заглушит тяжелую усталость. Но сон не приходил. Откуда-то накатывалась бодрость. Перестали ныть кости, просветлело в голове. Никон сомкнул веки, полежал несколько минут и почувствовал, что тело его стало легким и крепким. Почувствовал, что можно спрыгнуть с постели, потянуться, хрустнуть костями и пойти куда угодно, хотя бы снова на работу. Он поднялся, сел на койку. Ему самому стало странно и удивительно: как же это так, ведь он еле-еле сегодня дотянул до конца рабочего дня, ведь он чертовски уморился на работе? как же так это теперь, что всего несколько минут он передохнул и опять бодр и свеж? Никон припомнил слова Баева. Вот дьявол, а ведь, пожалуй, он прав! Пожалуй, работа-то не из последних сил идет!? Усмехнувшись, Никон потянулся за кепкой. Валяться на койке больше не хотелось. Но не хотелось и отправляться бродить бесцельно и зря. Тогда пред ним ясно и со всеми подробностями предстал тот вечер, когда он впервые пришел с Баевым в его барак и там хорошо провел время. И его потянуло к Баеву, к ребятам, к их уюту и дружной компании. Его встретили просто и приветливо. Ребята занимались каждый своим делом. Кой-кто отдыхал. Кто-то читал. Баев сосредоточенно писал письмо. Он мимоходом взглянул на Никона и коротко сказал: — Сиди. Кончу письмо, свободен буду... Коногон Петруха увел Никона к своему столику и они заговорили о разных пустяках. А тем временем Баев закончил письмо и подсел к ним. — Отдохнул? — прищурился он на Никона. Никон молча кивнул головой. — Сегодня нажали здорово! — вмешался коногон. — Аж мокро стало! — Не надорвался? — с хитрой улыбкой придвинулся Баев к Никону. — Нет... покуда... — медленно ответил парень, но вдруг осветился невольной усмешкой. — Дразнишь? — Зачем? Нет, не дразню. Проверяю. Ты все боялся, что надорвешься. А вот на полную нагрузку мы сегодня двинули, и ты ничего. Гулять ходишь. Как огурчик. Шахтеры засмеялись. Засмеялся и Никон: — Промахнулся я, видать! — Конечно, промахнулся! Тебе сейчас хоть в ночную смену впору! — Ну, хотя бы и не так... — запротестовал Никон. — На ночную у меня сил нехватит. Баев порывисто прошел к своему месту в бараке и достал гармонь. — Сыграем? — Я без своей. — Напрасно не принес. Ты приноси всегда, Старухин. Мы будем с тобою налаживаться. Новые песни разучим. — Ладно, — согласился Никон и попросил: — А ты, Баев, поиграй. Послушаю я. И поплыли привычные, знакомые звуки. Знакомая песня зазвучала под умелыми пальцами. И тишина стала кругом. И все присмирело и замолкло в бараке. Никон легко и неомрачимо задумался, весь подобравшись и неотрывно следя за игрою Баева. Никон отдыхал. 41 Пришел день, когда баевская бригада с гордостью собралась возле доски показателей, на которой впервые отмечено было, что баевцы сравнялись с зоновцами. — Ударная бригада! — почтительно и с некоторой завистью рассуждали окружающие. — Сплошь ударники! — Слышь, Старухин! — подтолкнул Петруха-коногон Никона. — Вот и ты вышел в ударники! — Ударник... — раздумчиво повторил Никон. Неуверенная усмешка кривила его лицо. Он никак не понимал: как случилось, что он сделался ударником? Смеется, поди, Петруха! Но и Баев подтвердил: — Вся наша бригада в ударные вышла. А как ты не отставал в последнее время от других, то и ты полноправный ударник. Это и обрадовало и смутило Никона. Звание ударника было почетно. Как бы там не болтали и не шипели некоторые, что, мол, ударники это так, те, которые умеют подлаживаться да красно и напористо говорить, но Никон понимал кто такие ударники и всегда в глубине души завидовал им. И вот он сам ударник! И, главное, неожиданно и нечаянно! У Никона дрожали руки, когда он принимал от Баева книжку ударника. Но дрожь эта усилилась и его ударило в пот от веских и предупреждающих слов товарища: — Теперь, Старухин, крепче держи эту книжку. Заслужил ее, так добейся, чтобы она у тебя удержалась. Не потеряй! — Я ее спрячу, — не понимая сразу настоящего смысла предупреждения Баева, пообещал он. — Да я не о том! Ты, говорю, продолжай дальше так работать, как теперь работаешь, процентов не снижай. Вот о чем говорю. Она, эта книжка, тебе не медаль: заслужил однажды и носи всю жизнь! Ее укреплять за собой надо все время!.. Все время, брат! — Все время — тяжело! — испугался Никон. И ему представилось, что вот теперь надо ему напрягаться, следить за собой на работе, утомляться свыше меры, не иметь ни дня, ни ночи отдыха. — Очень тяжело! — опасливо повторил он. — Ничего, сдюжишь! — успокоил его Баев. Несколько дней Никон был на работе в тревоге. Все ему казалось, что он сдает и что вот-вот Баев или кто-нибудь из бригадников заявит ему: — Сдавай ударную книжку! Минутами на него нападала отчаянность и он, сцепив зубы, уверял себя: «А чорта в ней! Пусть отнимают!» Но сам же не верил себе. Потому что с каждым днем книжка становилась ему все более приятной и дорогой. Мало того, что его имя теперь красовалось в почетном списке хороших шахтеров, но разве это пустяк: в распределителе ему по этой книжке отпускали вне очереди и давали больше, чем другим, не-ударникам! И уже не хотелось расставаться с таким положением. Не хотелось возвращаться к старому. И Никон старался не сдавать. И ударничество входило в него, как что-то прочное и необходимое. Зонов, не терявший из виду парня, нарочно как-то встретился с ним и поздравил его. — Поздравляю, Старухин. Признаться, не думал я, что ты достигнешь. Вялый ты, с ленью дружил. Сознательности в тебе мало было. Значит, поразмыслил, это хорошо! Такая похвала не понравилась Никону. Выходило, что никакой надежды на него не было у Зонова раньше. Никон с некоторой заносчивостью и сбоку посмотрел на шахтера: — Разве я хуже прочих? — Конечно, не хуже. Ты только насчет понимания положения туговат, — посмеялся Зонов. — Туго тебе по поводу ударничества и соцсоревнования понимать пришлось. Еле-еле раскусил. По-моему, ты просто не хотел понимать. Голова-то у тебя не плохая. Никон постарался прекратить разговор и поскорее расстаться с Зоновым. Тот не стал задерживать его. Только на прощаньи кинул: — А в общем, доволен я тобою! «Ладно», — подумал Никон, отходя от Зонова. — «Что из того, что ты доволен?» Но когда после этого разговора Баев как-то мимоходом сказал, что Зонов отзывается о нем, Никоне, хорошо и твердит, что вот, мол, парень настоящим ударником стал, Никон вспыхнул, обжегся радостью. И понял, что мнение Зонова ему не безразлично. 42 Это было неожиданно и невероятно: Никон прочитал свою фамилию в районной газете. Газету Никону принес Силантий. — Гляди-ка, — сказал он возбужденно и недоверчиво, — про тебя это что ли пропечатано? Фамилие твое и имя сходно, а я в сомненьи: ты ли это, или кто другой? Никон редко читал газету. Он схватил поданный ему Силантием номер, неуклюже развернул его и стал искать заметку про себя. Силантий помог ему. — Вот тут, гляди! — отметил он широким пальцем. В заметке шла речь о соревновании между шахтами. Приводились цифры, назывались лучшие бригады и лучшие ударники. В конце ее стояло: «В соцсоревнование за последнее время включились даже и те, кто раньше сторонились его, не понимали его важности и его значения. Вот, например, теперь стал хорошим ударником в бригаде Баева Старухин Никон...» — Про меня, — подтвердил Никон, перечитывая заметку несколько раз. — И бригада Баева и все остальное, как есть... Кто это напечатал? — Рабкор, — сообразил Силантий. — Из своих кто-нибудь. — Из своих? — задумчиво повторил Никон. — Кто же это? Он выпросил газету у Силантия и унес ее к себе в барак. Было словно неловко видеть свою фамилию, напечатанную ровными и аккуратными буквами в газете, где всегда пишут и сообщают о чем-нибудь важном и серьезном. Но было приятно: вот отмечены его успехи, его старание! значит, не даром шахтеры ценят звание ударника! Тут не только лишний паек да без очереди за покупками стоять. Нет, тут что-то повыше и поважней... И еще мелькнула мысль о том, что ведь эту газету прочитает вместе с другими и Милитина. Прочитает и увидит, какой теперь Никон, Никша! Тщательно сложив газету, Никон понес ее при себе и при случае показал Баеву. — Я уж читал, — заметил Баев. Кто это напечатал? — поинтересовался Никон. — Свой кто-то? Баев засмеялся: — Конечно, свой. Рабкор. — Расписал! — широко ухмыльнулся Никон. — Все, как есть, напечатал! Не ошибся! — Ему нечего ошибаться! Он, может, рядом с тобой работает! — Ну!? — вспыхнул Никон. — Это не ты ли? — Нет, не я. Зонов это... — Зонов... — Никон почему-то смешался. — Зонов, — повторил он, — ну, он может. Баев снова засмеялся: — Да каждый может в рабкорах находиться. Только мало-мало грамотный, и пиши в газету. В стенную или в районную. Или даже в «Правду», в Москву. Разговор о рабкорах отвлек Баева от того, что волновало Никона: от заметки. Никон решил вернуть внимание товарища к напечатанному в газете. — Так прямо и напечатали: хороший ударник... — развернул он газету перед глазами. — И про тебя, про бригаду тоже пропечатано. Хорошо это. — Конечно, хорошо! — подхватил Баев. — Вот когда напечатают, что, мол, лодырь да прогульщик да тому подобное, ну тогда солон о !.. — Да... — уронил Никон и, свернув газету, бережно спрятал ее в карман. Несколько дней жил Никон радостью, которая пришла с этой газетой. Несколько дней он часто разворачивал газету и перечитывал относившиеся к нему строки. Ему казалось, что все должны обращать внимание на него и что все поглядывают на него с некоторым уважением, что все немного завидуют ему. Но окружающие были заняты своими делами, а заметка в газете была для них обыденным явлением. Огорченный Никон спрятал малость растрепавшуюся газету в свой тючок с вещами и постарался забыть о ней. Но забыть не мог. И еще не мог забыть предупреждения Баева, что в газете могут напечатать не только о хорошей работе, не только об ударниках и передовых шахтерах, но и о лодырях, лентяях. И представил себе, как это может быть неприятно для того, кого касается. На память пришло совсем недавнее: черная доска. Досадливо передернув плечами, Никон стал гнать от себя неприятные воспоминания и тревожные мысли... 43 Подшефный колхоз прислал письмо. Колхозники ждали к себе шефов на уборочную кампанию. «Мы знаем, товарищи, — писали колхозники, — что и у вас идет горячая работа, но нам сейчас каждая пара рук дороже золота. И если бы вы смогли приехать к нам на денек и помочь нам, то много добра сделали бы нам». Шахтеры решили устроить в колхозе воскресник. Наметили выходной день и стали подбирать желающих. Когда Никон услыхал о готовящемся воскреснике, он предупредил Баева: — Меня, слышь, не забудьте! Я поеду. — Не забудем. Как тебя забыть, колхозники обижаться станут если не привезем тебя! Никон насторожился. Ему показалось, что Баев насмехается над ним. Но тот,заметив что парень хмурится и прячет глаза, рассмеялся: — Чего ты дуешься? Поедем, возьмем гармони с собой да на полях после работы такого зададим колхозникам, что старики запляшут!.. Ранним утром, почти в предрассветную пору, два грузовика выкатили из поселка и с грохотом и в туче пыли понеслись по дороге. Никон и Баев разместились в разных машинах. Оба захватили с собою гармони и оба были радостно возбуждены. И сквозь шум и рокот моторов время от времени, как взрывы веселого смеха, пробрасывались переклики их инструментов. Колхозники встретили шахтеров радушно. Увидев Никона, они обрадованно одобрили: — Вот и ладно! Вот и хорошо, что с музыкой!.. Но когда заметили, что шефы приехали с двумя гармонистами, то к этой радости примешалась легкая, хотя и незлобивая насмешка: — Целый хор, значит! Рабочих разбили по бригадам и повели на поле. Баев подозвал Никона и посоветовал: — Сдай кому-нибудь надежному гармонь до вечера! Поработаем, а вечером смычку сделаем с колхозниками! Никон так и сделал. Он отдал гармонь полеводу, который отнес ее куда-то бережно и обещал: — В цельности и в аккурате штучка будет! Не беспокойся, товарищ! На широкой глади колхозного поля в желтом густом хлебе разбросались в обдуманном и ладном беспорядке машины и люди. Солнце вздымалось из-за покрытого лесом угора и день приходил ясный, жаркий и веселый. Зазвенели, застрекотали машины, всколыхнулась утренняя тишь. Ворвались в утро людские голоса. Развернулась над желтым пахучим полем упорная и дружная работа. Трудовой день прошел почти незаметно. И когда колхозные бригадиры призвали к шабашу, Никону показалось что они поторопились. Но солнце давно уже скатилось за край огромного поля, веяло приятной прохладой и подымались от сжатых хлебов и от обнаженной кой-где земли тугие и острые запахи. Шахтеры и колхозники дружно поужинали на общем стане. А после ужина все, не взирая на усталость, собрались на широкую поляну. И тут Баев и Никон уселись рядом, настроились, договорились, что играть, и заиграли. На поляне стало тихо. Наработавшиеся люди присмиренно и отдохновенно вслушивались в музыку и под музыку думали о чем-то своем... Но не долго музыканты играли грустные и проголосные песни. Баев наклонился к Никону, шепнул ему что-то на ухо, оба усмехнулись и враз грянули плясовую. Задумавшиеся и загрустившие в тихом вечере люди встрепенулись, ожили, заулыбались. Парни поднялись на ноги, среди девушек всплеснулся радостный смешок. Кто-то из стариков крякнул и позвал: — Веруха! выходи, плясунья! Заводи!.. Парни, что вы глядите? Сыпьте веселую! В раздвинувшийся широкий круг шахтеров и колхозников выскочили два парня и шлепнули в ладоши. Заволновавшиеся и оживленно пересмеивающиеся девушки вытолкнули из своей толпы упиравшуюся, раскрасневшуюся плясунью. Та, как только вышла на круг, сразу пришла в себя, оправилась от смущенья и встала против одного из парней. Они лукаво и вызывающе поглядели друг на друга, потом парень топнул ногой, изогнулся, расставил локти, как крылья, и затанцевал перед девушкой. Никон и Баев поддали, веселая плясовая рассыпалась быстрее и задорнее. Живая и ничем неомрачимая радость рассыпалась кругом. Танцевали долго и охотно. Пара за парою входили в круг. Пара за парою, отплясав, возвращались потные, красные и довольные в толпу. И так тянулось бы долго. Но спохватились шахтеры и вспомнили о трудовом завтра колхозные бригадиры: — Кончайте, ребята! Хватит! Завтра чуть свет вставать надо!.. Да и товарищам, небойсь, тоже некогда прохлаждаться с вами! — Вам только дай музыку, вы и станете хоть до утра плясать!.. Баста!.. Круг быстро распался. Люди вспомнили об усталости, о предстоящей упорной работе, о страде. Шахтеры попрощались с колхозниками. Грузовики зашумели, зафыркали. На дорогу пали яркие полосы от фар. Вскрикнули сигналы, взвилась пыль, и поля и колхозники и веселый воскресник остались позади. 44 Воскресник был веселым праздником, хотя все тело ныло от усталости. И Никон, вернувшись домой и засыпая, долго вспоминал и свою работу на поле, и то, как они с Баевым дружно и хорошо играли, и пляски под их музыку. Проснулся он внезапно и испуганно оглянулся. В бараке почти никого не было. «Опоздал!» — рванулся Никон с койки и стал торопливо одеваться, но взглянув на висевшие на стене ходики, он установил, что, если он побежит в шахту сразу, без завтрака, то как раз поспеет к началу работы. Наскоро одевшись, Никон освежил лицо холодной водой, пригладил как попало волосы и выбежал из барака. В дверях он на мгновенье задержался. Направо виднелась столовая, туда ходу было две минуты. Вот сбегать бы, закусить, ведь есть хочется очень. Но времени не оставалось. Если позавтракать, то непременно опоздаешь. Никон колебался. Он уже шагнул вправо, но остановился. Если опоздаешь, то как же тогда со званием ударника? Опаздывать нельзя. Никак нельзя. Сплюнув набежавшую обильную слюну, Никон повернул налево и побежал к шахте. Он успел догнать свою смену в штреке, недалеко от поворота в забой. Его возбужденный вид рассмешил товарищей. — Проспал? — Было дело! — еле переводя дух, признался Никон. — Сморило меня вчера... Баев пригляделся к Никону и скрыл веселую усмешку: — Опасался прогулять? — Опасался, — смущенно признался Никон, принимаясь за работу. Трудно было Никону дотянуть до обеда. В животе урчало, было голодно, накатывалась слабость. Временами Никон приостанавливался и опускал лопату. Тянуло передохнуть, присесть около вагонетки. Тянуло шмыгнуть из забоя и убежать, чтобы где-нибудь перезакусить и утолить отчаянный голод. Было нестерпимо оставаться на работе, работать. И Никон вот-вот готов был поддаться слабости, но что-то удерживало его, что-то заставляло превозмогать ее и, сцепив зубы, браться снова за лопату. Когда пришел обеденный перерыв, Никон побежал вперед всех по штреку. Он бежал, спотыкаясь и едва-едва не падая. Он обгонял шедших неторопливо и вразвалку шахтеров и те оглядывались на него и посмеивались. В столовую он прибежал один из первых. Он стал жадно и поспешно есть и молчал до тех пор, пока не утолил голода. Отвалившись от стола, он шумно отдулся и облегченно вздохнул. Наблюдавший за ним с усмешкой и веселыми искорками в глазах, его товарищ по бригаде, громко расхохотался: — С чего это ты, Старухин, словно неделю не ел? Я думал, ты подавишься, ловко ты глотал!.. Никон смущенно промолчал и тихо вышел из столовой. После обеда он проработал в забое по-обычному. По-обычному, не спеша оставил он работу в урочное время. И только вечером был у него необычный разговор с Баевым. Шахтер снова, как уже было это, пришел к нему и позвал к себе. А по дороге с неизменной своей улыбкой сказал: — Это ты правильно сегодня, Никон, поднажал на себя и не сорвался. Глядели мы на тебя, видели... Ребята хвалили. — Жалко мне было опоздать... — вспыхнул Никон. — Вот я и побежал на работу не евши. — И карежило тебя? Гудело в брюхе? — засмеялся Баев. Никон подхватил его смех, расцвел: — Не скажи! Еле-еле до перерыва дотянул. Баев замолчал. Никон удивленно взглянул на него. Никону показалось, что товарищ чем-то недоволен. Но задумчивость Баева длилась недолго. — Ребята, Никон, вот что надумали, — прервал он свое молчание. — Решили перетащить тебя в наш барак. Понимаешь ты это? — К вам? — вскинулся Никон, и вспомнил чистые столики, уют и опрятность в этом бараке, вспомнил, как ему стало завидно, что люди так хорошо живут. — А это разве можно? — Можно, у нас есть свободные места. Да и удобнее, чтоб вся бригада в одной куче жила. А то ты вот на отшибе... Ребята желают, чтоб ты вместе со всеми был. — Желают?.. — переспросил Никон и запылал радостной улыбкой. — Видал ты! — Они считают, что ты теперь на все на сто хороший шахтер... Ну да и то еще понимают, что мы с тобой вдвоем такую музыку разведем, что ни один барак не устоит против нашего! — Конечно! Они пришли в барак. Баев вытолкнул Никона вперед и громко спросил: — Ребята, товарищи! Принимаем мы его к себе на квартиру, или нет? — Принимаем! — дружно ответили шахтеры. — Перетаскивай, Старухин, свои монатки!.. Поселяйся! У Никона дрогнули губы. Он оглядел веселых и радушных шахтеров, потупил глаза и тихо сказал: — Вот спасибо! И чей-то голос весело, но предостерегающе напомнил: — Только не подгадь!.. Не порти нашей компании!.. 45 Жизнь потекла как-то по иному. Никон прочно вошел в семью своей бригады. Он почувствовал, что рядом с ним крепкие и верные товарищи не только по работе, но и по повседневной жизни. В домашнем обиходе, сталкиваясь с нею на каждом шагу на новом жительстве своем, Никон острее ощутил крепкую спайку со своей бригадой. И мелочи и пустяки действовали на него подчас вернее, чем серьезные и убедительные разговоры Востреньких и Зонова. Особенно близко здесь сошелся Никон с Баевым. Они стали подолгу вместе играть, разучивать новые мелодии. Для этого они порою уходили из барака, чтобы не мешать товарищам, куда-нибудь на свежий воздух. И здесь, предаваясь с упоением музыке, они иногда сцеплялись в горячем споре. И это еще больше и крепче сближало их. Крепко привык Никон и к своему званию ударника. Давалось это ему сперва не легко. Не раз работа казалась ему слишком тяжелой и обременительной и он подумывал об отдыхе, о том, чтобы и поспать побольше и работать не так горячо, как приходилось. Но сначала боязно было потерять книжку ударника, а потом, когда ближе сошелся он со своими собригадниками, то становилось стыдно их при мысли, что он может отстать и понизить своей плохой работой общую выработку бригады. Вместе со всей бригадой Никон иногда ходил в клуб, на постановки или просто так, побыть на людях, среди шахтеров. Там иногда он ввязывался в разговоры, даже принимался спорить о чем-нибудь. В первое время он рисковал принимать участие только в беседах, касавшихся чего-нибудь несложного и очень простого: о распределителях, о товарах, о сапогах. Потом не удержался он и стал говорить, когда речь зашла о норме выработки, о процентах, о лучших и худших бригадах. И стал говорить то же самое, что когда-то слыхал от Востреньких, от Зонова и с чем тогда не соглашался. Иногда Никон принимался за чтение. Он доставал газету и жадно просматривал ее. И когда находил заметки и статьи о своей шахте, читал внимательно. И еще с большим вниманием впивался в те заметки, где речь шла о баевской бригаде, о его бригаде. Однажды он нашел большую заметку о Владимировских шахтах. Хвалили некоторых шахтеров и особенно Милитину. Никон встрепенулся. Его охватило какое-то странное чувство: не то зависть и смутная обида на девушку, не то радость за нее. Милитину премировали и о ней в заметке говорилось как о примерной работнице. «Берите пример с Завьяловой!» подчеркнуто кричала заметка. «Берите пример с Завьяловой. Это с Милитины-то?» — недоумевал Никон. — «С тихой и робкой девушки?». — И он вспоминал Милитину, вспоминал ее бескорыстное обожание его, ее ласковость и смущенную привязанность к нему, там, на Владимировских шахтах. И казалось ему невероятным, что эту Милитину теперь ставят кому-то в пример, что она отмечена и что о ней пишут похвально в газете. Но тут же пришло на память, что ее присылали сюда с бригадой заключать договор. — «Достигает она... — с легкой растерянностью сообразил он, — достигает!..» И ему захотелось повидаться с Милитиной, поговорить с ней, услышать ее голос и снова почувствовать, что девушка тянется к нему, сохнет о нем. Он стал подумывать о том, чтобы в выходной день съездить на Владимировские шахты. Но как раз в эти дни заговорили кругом о необходимости посылки туда бригады, которая бы рапортовала там на слете ударников о результатах заключенного договора. Никон весь запылал желанием попасть в эту бригаду. Это стало его мечтой. — Выбирать будут в бригаду-то эту? — осторожно допытывался он у товарищей. — Как выбирать-то будут? — Известно как! Выберут которых получше... Показавших себя. Никон туманился, замолкал. Слабая надежда попасть в число этих избранников потухала в нем. Конечно, имеются другие, лучшие, самые превосходные ударники! А как было бы ловко и здорово — приехать к владимировцам с бригадой, в качестве одного из лучших, заседать в президиуме и глядеть оттуда на знакомых и пересмеиваться с многими!. Как было бы хорошо явиться к Милитине и сказать ей: «Вот выбрали. А вы тут думали, что я пропаду?!» Никон мечтал о поездке. И ему казалось, что он свою мечту хранит от всех и никто не подозревает о ней. Но Баев, подметивший, что парень за последнее время задумывается, и по расспросам Никона сообразивший, в чем дело, что томит его, прямо и откровенно сказал ему: — Что, охота тебе, Никон, съездить с бригадой? Стремишься? — Нет! — слукавил Никон. — Зачем я туда поеду? — Не хитри, — просто и сердечно остановил его Баев. — Чего представляешься? Ведь вижу, что в тебе горит охота на эту поездку. Никон отвел глаза от проницательного взгляда Баева: — Может, каждому охота... А я там работал... — Ну, вот то-то! Знаешь, что я тебе скажу? Парень насторожился. — Ты не скисай, что не пошлют тебя! Не скисай!.. Твои дела теперь распрекрасные. Все видят, что ты за звание свое, за ударничество крепко держишься. Но не забывай, что достиг ты этого еще недавно. А другие по-ударному работают не первый месяц. Это пойми! Никон старался это понять. Но ныло и болело в нем желание съездить с бригадой, съездить полноправным членом ее... 46 В тот день, когда бригада должна была отправляться на Владимировские шахты, Никон ходил сам не свой. Много переболело в нем в предшествующие дни. Много волнений пережил он, когда на слете ударников выбирали бригаду и когда все дружно выкрикивали имена Зонова, Баева и других лучших ударников. Но в этот день ему было особенно тяжело. Вот если бы он мог поехать вместе с другими. А оказывается — еще не достоин он. Оказывается, что рано он размечтался. Вот другие, те — могут, тем почет и уважение. Баев, Зонов — эти достигли. Как весело и любовно называли на слете их имена шахтеры, как жарко и бурно хлопали, одобряя их избрание!.. Никон пришел на вокзал к поезду, с которым уезжала бригада. Он сам не знал, зачем он пошел, но удержаться не мог. Увидев всю бригаду, весело и деловито усаживавшуюся в вагон, он еще раз ожегся обидой и ревностью. Особенно тяжко стало ему видеть Баева, который явился со своей гармонью, был весел и сыпал кругом острые прибаутки. Баев заметил Никона и поманил его: — Передавать поклоны от тебя? — Передавай! — невесело согласился Никон. — Да ты не хмурься! Держи голову выше!.. Выше, Старухин! В следующий раз и ты поедешь! — Когда это будет еще, в следующий раз?! — недоверчиво возразил Никон. — Да будут ли еще куда посылать бригады? — Будут! Поезд уже был готов к отправлению. Рявкнул паровозный гудок, Баев вскочил на подножку и уже оттуда крикнул: — Будут! В районный центр на съезд готовят делегацию!.. Вот и достигай! * * * Никон ушел бродить за поселок. Гармонь висела у него на боку, фуражку он надел криво, руки засунул в карманы. Он шел, не оглядываясь и вздымая серые тучи пыли. Он был зол, его томила тоска. Ему казалось, что он обижен, что его обошли, что с ним поступили несправедливо. Он шел и перебирал в мыслях свое поведение, свою работу здесь, все то, что с ним случилось за последние месяцы. Но по мере того, как он вспоминал, злость и тоска утихали в нем и на сердце у него становилось легче. Что бы там ни было, а вот разве его теперь тут так ценят, как в первое время? Чем он тогда был, когда сюда перебрался с Владимировских шахт? Ведь смеялись над ним и все норовили учить и попрекали почти на каждом шагу. А теперь он ударник! Теперь он наравне с самыми лучшими шахтерами... Ну, ладно, нынче не выбрали и не послали с бригадой. Обидно это, правда, очень обидно, но ничего! Он добьется! Он непременно добьется... Он еще покажет себя Милитине. Еще встретятся они. И будет у них встреча замечательная... Никон остановился. В раздумьи он успел уйти далеко от поселка и теперь находился в открытой долине, где веяли теплые ветры, где шумела пожелтевшая уже трава и было тихо. Он оглянулся. Он увидел широкий простор впереди себя, ниточку железнодорожного пути и на ней далеко-далеко дымящий поезд. Он вздохнул, но сразу же подавил вздох, торопливо снял ремень с плеча, расстегнул крючки у гармони, развернул меха. Он заломил картуз почти на затылок и, наигрывая протяжную задумчивую песню, пошел дальше. Он пошел дальше. И звуки его песни навевали на него бодрость и уверенность. И с каждым шагом ему становилось легче и беззаботней. Откуда-то шла к нему радость. Откуда-то шла беззаботность. А гармонь, отражая перемену его настроения, уже выпевала задорную песню, под которую итти было легко и весело. Гармонь пела всеми голосами, на все лады, и звуки разносились далеко по равнине. Сентябрьский день горел потухающим солнцем. От пожухлых трав и листьев тянуло легким, еще неуловимым запахом увядания. Прокаленная земля рассыпалась под ногами мелким прахом. В небе плавало марево и казалось, что туманная дымка его вздрагивает и колышется от звуков ликующей песни Никона. Никон беззаботно и легко шел степною дорогой. Что из того, что сегодня он не поехал с бригадой? Ведь вот стоит ему понатужиться, приналечь на работу, развернуться и он, когда придет время, встанет в первые ряды. Он покажет! Он может!.. И окружая себя многоголосым шумом песни, он забывает об окружающем, он забывает, что идет одиноко по пустынной дороге: он видит вокруг себя товарищей, шахтеров, он слышит их голоса. И яснее всех он видит Милитину, которая ласково и смущенно улыбается ему, которая тянется к нему и говорит, сияя глазами: — Никша, сыграй душевную!.. И он играет душевную, любимую свою песню, и ему не грустно...