Шрифт:
— Детенчик-то ваш совсем изошелся! Зачем одного оставляете? Упаси бог, как бы несчастье какое не приключилось!
В другое время Мария кинулась бы сразу к кроватке Вовки и стала бы успокаивать и ласкать сына. Но на этот раз она была так ошарашена тем, что встретило ее во дворе, что к Вовке подошла не сразу. И его громкий плач дошел до нее только много времени спустя.
Враждебное и настороженное настроение двора с некоторых пор перестало тревожить и задевать ее. О ней было забыли. Ею не интересовались во дворе. И вот снова ожило проникновение в ее жизнь чужих глаз. Снова стала она в центре внимания досужих тетушек, плетущих сплетни на ее счет, судачащих по поводу каждого ее движения, каждого ее шага. Снова почувствовала она себя заброшенной, одинокой, затравленной.
И неожиданная горечь, почти острая какая-то враждебность против Николая, Валентины, даже против Солодуха охватила ее.
«Им что, — подумала она, — их это все не касается, не трогает. Они все толкуют о своем. А я... мне тяжело...»
С этой горечью, с этой почти враждебностью встретила она Александра Евгеньевича, который пришел к ней, неся с собою веселую и радостную уверенность близкого человека.
— Вот и я! По горло был занят я, Маруся! Ни минутки свободной не было. Еле сегодня вырвался. Здравствуйте! Почему такая бледная? Нездорова?
— Нет, я здорова, — прячась от него, ответила Мария.
— Значит, настроение плохое или что-нибудь случилось? — настаивал Солодух.
— Ничего не случилось.
Солодух покачал головой.
— Не скрывайте от меня, Мария. Не надо. Я вижу, что с вами что-то случилось. В чем дело?
Накипевшая на сердце Марии горечь вдруг прорвалась.
— В чем дело? — вскинула она глаза на Солодуха, и в них не было обычной мягкости. — В том, что мне тяжело жить. Тяжело!.. Я не знаю, что со мною сейчас, не знаю, что будет дальше. Ну, я занимаюсь, тороплюсь учиться, чтобы кончить вуз, а жить я не живу. Мне душно. Кругом чужие, враждебные люди. Кого я вижу, кого знаю? Валентину, вас, еще двух-трех человек. Меня во дворе здесь мучают. Я всем как бельмо на глазу... Мне тяжело!
Александр Евгеньевич, не скрывая своего изумления и беспокойства, слушал Марию и не прерывал ее. И она говорила. Она говорила о том, что еще ничего не знает, ничего в жизни не видела, что почти всегда она чувствует себя одинокой и никому ненужной. И больше всего говорила она о том, что ее окружало в этом дворе. О липком и неотвязном, что кружилось вокруг нее и отравляло каждую ее мысль.
Порыв Марии был не долог. Так же внезапно, как прорвались в ней ее горькие и холодные жалобы, так же они внезапно и прекратились. Она замолчала почти на полуслове, будто кто-то остановил ее и о чем-то напомнил. Она смущенно и обиженно замолчала.
Солодух встал, подошел к ней поближе и покачал головою.
— Девочка вы, маленькая девочка! — ласково обратился он к ней. — Что же вы обо всем этом молчали? Ведь, в сущности, все это так поправимо. И одиночество ваше не такое уж полное. Разве у вас нет друзей... друга? А то, что творится на вашем дворе, так это ведь чорт знает, что такое! На девятом году революции да такая дичь! Уезжать отсюда надо. Немедленно. У вас тут собрались, наверное, всякие отбросы, торговки, бывшие какие-нибудь люди, шушера. Если бы здесь жило хоть несколько рабочих, разве могло бы быть такое? Да ни в коем случае! Конечно, такой сброд может любого человека затравить. Вы настоящих людей, Маруся, еще не видывали. Вот выберитесь отсюда к настоящим людям и поймете, что это значит. Я вас устрою на другой квартире. К приятелям. У меня товарищ есть, слесарь, у него лишняя комната была, я узнаю, свободна ли она, и перевезу вас туда... Все это пустяки! Честное слово, пустяки!
— Не надо... — сделала Мария робкую попытку отказаться от предложения Александра Евгеньевича, но он почти резко остановил ее.
— Как, не надо? Нет, вы уж не противоречьте! С вами надо действовать напролом. Вы еще маленькая, — смягчил он шуткой свою резкость, — вы должны старших слушать. Особенно, когда старшие желают вам добра и... любят вас...
17.
Двор жадно, десятками глаз следил за тем, как Солодух через несколько дней после разговора с Марией выносил и бережно укладывал на подводу ее скарб. Двор вглядывался в каждую вещь и по-своему расценивал.
— Кроватки-то у дитенка нету! Корзина!
— Чемоданчик желтенький. Форсистый.
— А в ящике, видать, наряды, модный причиндал!
— Для дитя нехватает, а себе, поди всякую шундру-мундру заводила!
Александр Евгеньевич уловил один из возгласов, оглянулся и крикнул кучке женщин, стоявшей вдали:
— Эй, гражданки любопытные, пошли бы вы да занялись делом, пока что!
— Новый хахаль! — насмешливо протянули одна из женщин. — Задается!
— Но-о! — шагнул в ее сторону Солодух, и двор сразу опустел.
Подвода выехала, наконец, со двора. Мария, прижимая к себе закутанного в одеяльце Вовку, оглянулась в последний раз на свою квартиру и перехватила острые и насмешливые взгляды женщин. Пискливый голосок какой-то девчонки крикнул ей вслед:
— Бесстыдница!
Солодух взял Марию под руку и решительно сказал:
— Наплевать! Пошли.
18.
Слесарь Сорокосабель гудел за перегородкой, с кем-то оживленно беседуя.
— Ты, Наталья, обрати внимание: разве это мысленно, чтобы рукава у платьев драть? Это ж несознательность твоя! Стопроцентная несознательность.