Желтая пресса не скрывала ликования: вот, мол, какова "новая мораль"! Вспомнили при этом и влюбленного в Камитика русского слепого, который, как мы знаем, был также и другом Осуги. И в этот момент в Японию нежданно-негаданно возвращается Ерошенко. Никто не мог предположить, как он поведет себя в сложившейся ситуации.

А Ерошенко, к всеобщему удивлению, узнав о случившемся, решил отправиться в тюрьму к Камитика. Камитика была его другом, а он не привык оставлять друзей в беде. Что скажут о нем знакомые и что напечатают газеты – все это для него сейчас не играло никакой роли.

Акита одобрил решение друга и отправился на свидание к Камитика вместе с ним. По дороге он спросил Ерошенко:

– В Токио много говорили о том, что вы вернетесь И женитесь на Камитика. Вы не думали об этом? (1)

– Мне было больно услышать о несчастье Камитика. Когда ее судили, я как раз пытался уехать из Бирмы домой, в Россию. Возвращение в Японию не входило в мои планы. Как же я мог думать о том, чтобы взять Камитика в жены?

– Но вот вы здесь, идете к ней в тюрьму, и все поймут, что вы ее по-прежнему любите.

Ерошенко промолчал.

…Тюремная комната свиданий. Яркий свет, немигающие глаза полицейских. А в середине комнаты двое – он и она, руки их сплетены и губы повторяют: "Итико!" – "Василий!", что по японским традициям почти равнозначно признанию в любви.

– Я чувствовал, я знал, что вас ждет несчастье, – с трудом выговорил Ерошенко. – К сожалению, предчувствие мое оправдалось.

– Но теперь все это в прошлом. Я снова вижу вас, и мне хорошо.

Свидание было недолгим. Полицейский быстро выпроводил Акита и Ерошенко. Японские газеты много писали об этом романе, об отношениях Ерошенко с Акита и Осуги (2). Одного не могли понять журналисты: как это "дело Осуги" не нарушило их дружбу. Что же касается слепого писателя, то он любил Камитика Итико всю свою жизнь.

Неразделенная любовь не пригнула его к земле, не лишила оптимизма – разве что сделала чуть более грустным. В личной трагедии черпал он сюжеты для своих произведений.

У Ерошенко есть сказка "Сосенка". В ней рассказывается о несчастной любви слепой девушки Мацуноко к юноше, который женится на дочери богача. Ерошенко говорил, что написал сказку о любимой, то есть о той же Камитика, о ее слепой любви к Осуги Сакаэ. И в своем главном произведении, пьесе "Персиковое облако", в образе Харуко (Веснянки) он снова вывел Камитика. И здесь ситуация сходная: Харуко, как и Мацуноко, умирает из-за несчастной любви, но, прощаясь, она говорит: "Я бессмертна, потому что я – весна!" И обещает через год вернуться.

Ерошенко верил в возрождение любви. Он считал, что настоящая любовь не может быть несчастной.

(1) Комментируя этот разговор, Хирабаси Тайко пишет, что вскоре после возвращения Ерошенко "восстановились прежние близкие отношения между ним, Акита и Камитика. Но у нее вовсе не было такого намерения… Как объяснила Камитика, Акита хорошо знал, что она не собирается выходить замуж за Ерошенко, но он хотел выяснить намерения Ерошенко и пресечь слухи о нем и Камитика".

(2) Шанхайский знакомый Ерошенко Каваками Кико писал, что и в 1921 г., то есть два года спустя после свидания Ерошенко с Камитика, японские газеты все еще обсуждали их роман.

Дружеские отношения Ерошенко с Камитика, Акита Удзяку, Осуги Сакаэ и другими социалистами не остались для него без последствий – за ним начинает следить полиция. К тому же охранка подозревает, что он поддерживает связь между японскими революционерами и русскими большевиками.

Сам Ерошенко мечтал о родине дни и ночи, но в 1919 году Россия, пылающая в огне фронтов, была для него недосягаемой, далекой, как луна. Он не получал даже писем от родных.

В декабре, пытаясь спастись от полицейской слежки, Ерошенко переезжает из Токио в Осаку, в дом слепого студента Ивахаси Такэо. Вот как вспоминает это время сестра Ивахаси – Дзюгаку Сидзу:

"Ерошенко разместили на втором этаже в комнате площадью 6 дзэ (10 кв. м. – А. X.). Я и сейчас помню, как он, без труда сойдя вниз, чинно сидел перед продолговатым хибати, слегка наклонившись в одну сторону из-за длинных ног, и, протягивая время от времени руки к огню, ощупывал пальцами – читал лежащую на коленях книгу. Ерошенко нравилось сидеть у жаровни, вделанной в пол, и есть печеный картофель, посыпая его солью.

"Бедный, наверное у него трудная жизнь", – говорила моя мать, жалея этого грустного человека… Мне он казался милым и добрым. Как-то незаметно все в доме стали называть его Эро-сан, хотя и говорили:

"Очень странное это имя – Эро-сан". Даже мои младшие сестры, учившиеся в начальной школе, полюбили его. А Ерошенко рассказывал им народные предания и детские сказки…

Нередко у нас собирались гости, иногда из Кобэ приезжал мой слепой брат, Ерошенко всегда радовался ему, и между ними тотчас начинался оживленный разговор на эсперанто, в ходе которого звучали и японские слова. Бывали и такие вечера, когда Ерошенко, прислонившись к деревянному навесу над вделанной в пол жаровней, играл на гитаре, пел русские народные песни. Он громко смеялся, делал даже вид будто танцует. Почему-то никто не может вспомнить, чтобы во время веселья Ерошенко сидел с грустным видом, был задумчивым".