Люди то медленно, то мгновенно пропадали из его жизни. Кого-то забирало время: Якобин, начальник мастерской, сгинул после того, как несколько месяцев выкашливал чёрную грязь из легких. Эта смерть кое-что унесла с собой — голос, который перекрикивал даже удары молотов, кнут из намасленной проволоки и единственное лицо, которое мальчик помнил с первых лет жизни. Он плакал, когда умер старик, хотя и не понимал, почему.

А молоты продолжали грохотать.

Ничто не оставалось прежним, кроме смены времен года, приносивших удушающую жару или обжигающие дожди. Дети вырастали и исчезали, отправляясь к звездам. На их место являлись другие, измученные люди, прибывшие издалека: мужчины и женщины с искалеченными телами, кричавшие во сне. Одни из них трудились; другие начинали работать, а потом просто останавливались; третьи даже не пытались, и их уводили надсмотрщики. Мальчик считал, что их забирали куда-то, где человек может спокойно стоять, глядя в пустоту, со слезами, наворачивающимися на глаза. По крайней мере, он надеялся на это, но особо не задумывался о подобных вещах. Ничто не оставалось неизменным, и нечто, важное вчера, совершенно не обязательно оказывалось таковым завтра.

Выросло ещё больше детей, окружавших мальчика, и ещё больше новых людей пришло на их место. Так он познакомился с Гекадией, обладательницей половины лица. Правую его сторону покрывали глубокие шрамы, а левой просто не было — женщина скрывала её под зёленой пластековой оболочкой. Плоть под маской напоминала жир, оставленный возле огня и растекшийся до самой кости. Мальчик увидел это однажды, когда Гекадия ударилась лбом о балку и пластековая личина соскочила. Он увидел, и женщина поняла это, но не закричала. Она просто ударила мальчика так сильно, что тот очнулся лишь несколько минут спустя, в луже собственной блевотины.

Однажды, когда Гекадия выхлебала кувшин дегтярного ликера, он задал ей половину вопроса, который держал при себе с момента прибытия первых «новичков».

— Откуда ты?

— Не отсюда.

— Но ты… ты ведь была где-то до того, как оказалась здесь?

— Я… служила Императору, — с этими словами женщина усмехнулась.

Точно так же Гекадия усмехалась, заслышав голоса проповедников, ходивших по улицам за стенами мастерской. Перекрывая лязгающий грохот, они всё время выкрикивали заученные лозунги. Мальчик не любил жрецов, но не сказать, чтобы терпеть не мог. Их проповеди были всего лишь дополнительным слоем шума, появлявшимся и исчезавшим.

— И где?

— Там, на Анаркосе, Хане II, Найзоне… Выбирай.

— Это всё… среди звёзд?

— Ага, — кивнула женщина.

— А что такое звёзды?

— Ты хочешь увидеть их? Хочешь узнать?

— Да.

— А сколько тебе лет?

Мальчик пожал плечами.

— Уже скоро ты увидишь звёзды, — Гекадия сделала большой глоток чёрного ликера. — Это я гарантирую.

Позже ушла и она — не проснулась однажды утром. Во время первого дневного обхода её тело увезли на тачке.

Впрочем, насчет мальчика Гекадия не ошиблась.

Он повзрослел, стал сильнее. Циклы работы, сна и поедания серой баланды стали такими же ритмами его жизни, как дыхание и сердцебиение. Молот в руке стал такой же частью юноши, как ожоги от искр на лице и сажа, затемнившая кожу. Он узнал достаточно, чтобы понять: когда люди исчезали, то отправлялись куда-то, где погибали на войне, поглощавшей каждое из подрастающих поколений. Юноша понимал, что однажды и сам отправится к звёздам, как и всё остальные. И, никогда не говоря об этом вслух, не облекая желание в слова, он хотел уйти.

Ведь, по крайней мере, тогда всё это закончилось бы.

Много ступеней ведет к молчанию — от рождения до смерти, от смерти до откровения.

Мы начинаем его, как создания, а не люди; создания, существование которых заключено в оболочку кривды. Мы носим ложь, словно чешую, поверх настоящей кожи. Наши голоса и мысли — неразборчивый шум сомнений, отчаяния и страха. Крепко вцепившись в соломинку надежды — то, что считаем своей душой — мы бесконечно бормочем, не понимая, что ни один издаваемый нами звук, ни единый оттенок наших мыслей не имеют значения.

Не знаю, все ли, кто служит Тому, Чей Голос Заглушает Все Остальные, стали его сынами так же, как я. Возможно, каждый прошёл собственный путь, а возможно, и нет.

Мое откровение началось в Комнате Голосов.

Меня притащили туда руки — руки и крючья. Швы стянули мне веки. Я хотел кричать, но железный шипастый язык не давал шевельнуться моему собственному и держал рот закрытым. Они протащили меня по теплому металлу и голой земле, а затем, наконец, вытащили кляп и ушли. Я остался лежать на холодном полированном камне.

Какое-то время я просто дышал и не шевелился.

А потом закричал.

Звук врезался в меня, пронзив насквозь. Мои вопли раздавались со всех сторон, становясь всё громче, всё выше, отражаясь и накладываясь друг на друга, пока не превратились в хор игл и молотов. Я попытался зажать уши руками, но к моим пальцам прикрепили железные шипы, и боль заставила оторвать ладони от лица. Тогда я закричал снова, и мотив моих страданий обрушился на меня в ответ. Мой собственный голос оглушал меня; визг словно раздирал тело изнутри колючей проволокой. Я прикусил губы.