В первом часу ночи в списке не баллотировавшихся кандидатов оставалось лишь несколько крестьян. Но от пережитого волнения, голода и усталости мы совершенно обессилели. Решили прервать собрание до утра и разошлись по домам, недовыбрав одного члена Думы. Утром нам сообщили тревожное известие, что правые предложили крестьянам голосовать за их двоих кандидатов. Один предполагался ими на вакантное место, а второй, если получит больше меня избирательных шаров, тем самым вытеснит меня из числа депутатов. Таким образом, второй день тоже начался волнительно. Но и оба крестьянина при поддержке правых не могли набрать больше голосов, чем Скадовский: 48 избирательных и 49 неизбирательных. Первый тур окончился. Пять депутатов было избрано. Оставалось доизбрать шестого. Снова записки, снова баллотируем и снова все кандидаты по очереди забаллотировываются. Видя безнадежность положения, мы предложили крестьянам поддержать одного из их кандидатов, показавшегося нам культурным и симпатичным, но и из этого ничего не вышло. На второй день выборов крестьяне, все желавшие попасть в Думу, окончательно перессорились между собой и забрасывали друг друга черняками. Выборная процедура всем надоела. Запертые на ключ в Дворянском собрании, мы большую часть времени проводили за чаепитием в буфете. И вот возник спор по аграрному вопросу, во время которого выборщик кадетской партии Сипягин сумел как-то завоевать симпатию крестьян. Этого было достаточно, чтобы утомленные непривычной обстановкой мужики вдруг решили отдать ему свои голоса. Он и был избран. Если бы они знали дальнейшую карьеру этого странного человека, они бы не стали за него голосовать. Скажу о ней несколько слов. Сипягин до выборов в Думу состоял учителем географии севастопольской гимназии. Считался хорошим преподавателем. Обладая некоторым красноречием, хотя и провинциального масштаба, он выдвинулся на политических митингах и был избран в выборщики. В Симферополе, на наших партийных собраниях, Сипягин произносил напыщенные речи и явно надеялся попасть в депутаты. Однако, когда мы намечали наших кандидатов, он не получил ни одного голоса. Все же на избирательных собраниях мы, как условились, писали его имя на одной записке, что давало ему возможность баллотироваться. И вдруг неожиданно для всех нас он-то как раз и попал в члены Думы. В Думе Сипягин редко посещал наши фракционные заседания и вообще мало проявлял интереса к большим вопросам политики. Но раз он удивил нас своим волнением по поводу ничтожного вопроса о правильности избрания виленского депутата, католического епископа, барона Роппа, которому при его появлениях в Думе всегда целовал руку. Оказалось, что Сипягин еще в Севастополе тайно принял католическую религию и был страстным католиком. После роспуска Думы я зашел к нему в гостиницу, в которой он жил, и застал его в паническом состоянии.

— Как вы думаете, В.А., меня не арестуют?

Он почти дрожал от волнения и от страха. Когда я его несколько успокоил, он сообщил мне, что заранее взял заграничный паспорт, чтобы в случае чего бежать из России и покинуть ее навсегда.

— Так вы думаете, что меня не задержат на границе?

— Уверен, что нет.

Очень было неприятно видеть человека, да еще «народного представителя», в такой панике. Я холодно простился с ним, пожелав ему счастливой дороги. Оказалось, однако, что я не вполне был справедлив, приписав паническое состояние Сипягина простому страху за свою шкуру. Очевидно, он боялся за крушение своей мечты, которая уже зародилась в его сердце…

Через несколько лет до меня дошли слухи о том, что жена Сипягина умерла, а он постригся в монахи и уехал католическим миссионером в Австралию. А когда весною 1920 года я как-то сидел в Константинополе в помещении Земского Союза, туда пришел по делу бритый католический священник. Я, конечно, не мог в нем признать своего бывшего товарища по первой Думе. Но он меня узнал. Поговорили о том о сем и снова расстались. На этот раз навсегда…

Два дня подряд, с утра до поздней ночи, мы бросали шары в избирательные ящики. От этого бессмысленного занятия и пережитых волнений все так устали, что ни у кого не было энергии праздновать одержанную победу. Из Дворянского собрания всей гурьбой прошли в земскую управу, где нас ожидала публика, выслушали несколько приветственных речей и разошлись по домам.

До открытия Думы оставалось еще дней 10, но мне нужно было попасть в Петербург несколько раньше, чтобы участвовать в партийном съезде, в котором, кроме только что избранных депутатов, должны были принять участие еще по три делегата от каждого губернского комитета. Одним из трех представителей партии от Таврической губернии был избран молодой, красивый ялтинский кадет, впоследствии сделавший блестящую политическую карьеру, Н. В. Некрасов. Тогда он был скромным доцентом томского политехникума и временно жил в Ялте из-за болезни жены. Бодрый, веселый, энергичный, недурной оратор, он сразу завладел симпатиями своих ялтинских партийных товарищей, которые послали его на симферопольский съезд, а затем провели делегатом всероссийского съезда партии.

На следующий день после выборов я зашел к губернатору Новицкому за получением соответствующего удостоверения. С Новицким я был в очень кислых отношениях после нашей случайной первой встречи на Бьюк-Ламбатской почтовой станции, когда он еще был прокурором суда. Зайдя туда однажды за получением почты (имение моего тестя было от нее в полуверсте), я увидел незнакомого мне господина в судейской форме, который бешено кричал на стоявшего перед ним навытяжку старого смотрителя за то, что тот не дал ему вне очереди лошадей, а пропустил до него других пассажиров. На несчастного смотрителя сыпались самые оскорбительные слова, хотя вопрос шел о каких-нибудь пяти минутах задержки, а кроме того он ни в чем не был виноват, ибо поступил согласно вывешенным на стене правилам почтовой езды.

Я принадлежу к числу людей мирных и уравновешенных и не отличаюсь вспыльчивостью. Но есть вещи, для меня совершенно непереносимые. В особенности не переношу унижения человеческой личности, совершенно выводящее меня из равновесия. В таких случаях (их было пять-шесть в моей жизни) меня охватывает бешенство и я уже собой не владею. Вот и тут я почувствовал, как бледнею и как спазматически сжимается горло. А затем я не своим голосом закричал на незнакомого мне судейского: «Молчать!..» Что я дальше кричал — не помню, но, к удивлению моему, мы не подрались. Неизвестный поторопился вскочить в поданный экипаж и, уезжая, что-то неопределенное кричал по моему адресу. Через год, в первый раз придя по делу к нашему новому губернатору Новицкому, я узнал в нем незнакомца, на которого я кричал на почтовой станции. Вероятно, и он меня признал. Понятно, что мы друг к другу симпатии не питали. Но когда я пришел к нему в качестве только что избранного члена Думы, он рассыпался в любезностях. Уверял, что вполне разделяет политическую программу партии Народной Свободы и только смущает его слишком радикальное решение земельного вопроса. Прощаясь, он горячо пожал мне руку и пожелал всяческого успеха…

Не прошло, однако, и года после нашего разговора, и на красном лацкане его губернаторской тужурки появился значок Союза Русского Народа, программу которого он тоже «вполне разделял», оказывая ему всевозможное содействие.

С южного берега, где я провел дня два, я прямо приехал на симферопольский вокзал к курьерскому поезду, чтобы ехать в Петербург. О дне своего отъезда я никому не сообщил, кроме двух-трех друзей, ибо терпеть не могу оваций, которых трудно было бы избежать депутату, отправляющемуся в первый русский парламент из города, его избравшего. Провожали меня лишь ближайшие друзья. Мы сидели в ожидании поезда в буфете и пили чай. Наше чаепитие было прервано носильщиком, который, почтительно подойдя ко мне, таинственно сообщил:

— Татары пришли и желают вас видеть.

Я вышел в проходной зал, где стояла группа татар человек в двадцать. Среди них мулла в белой чалме. Поздоровавшись со мной, он сказал: «Татары хотят Богу молиться, чтобы тебе все благополучно было». Обернулся лицом к востоку и стал бормотать молитвы. Я совершенно оторопел от неожиданности, но тоже повернулся лицом к востоку и растерянно глядел на строгие, сосредоточенные лица окружавших меня татар.

О чем молились они? Чего, какого подвига от меня ожидали? Кругом шумела обычная вокзальная толпа, проходили торопящиеся пассажиры, носильщики задевали нас чемоданами. Никто не замечал нас, кроме нескольких праздношатающихся людей, удивленно разинув рты глядевших на странное зрелище.