Я не буду рассказывать о дальнейших приключениях этого живого мертвеца. В конце концов ему удалось пробраться в квартиру Елпатьевских, где его укрыли и тайно вывезли в Симферополь. Услыхав, что я еду в Екатеринодар, Ханис просил меня взять его с собой на автомобиле до Керчи. Автомобиля мне достать не удалось, но я обещал ему тоже довести о его деле до сведения генерала Деникина.

Это были первые впечатления при втором появлении Добровольческой армии в Крыму. Они свидетельствовали о том, что за несколько месяцев засевшие в ее контрразведках грабители и насильники стали еще распущеннее…

В качестве председателя губернской земской управы, я, с одной стороны, являлся как бы представителем местного населения, а с другой — постоянно находился в сношениях с администрацией, которая, благодаря моим личным связям с окружением Деникина, все-таки со мной считалась. Поэтому мой кабинет вскоре сделался местом, куда стекались жалобы пострадавших от всяких насилий больших и маленьких властей. Были дни, которые приходилось целиком посвящать подобным делам и ездить по разным инстанциям — к военному начальству, к губернатору, к начальнику контрразведки, к председателю военно-следственной комиссии и т. д.

Военно-следственные комиссии были учреждены с целью разгрузки военных судов от мелких дел и от дел совершенно дутых, в большом количестве фабриковавшихся контрразведками, которые были обязаны предварительно направлять их в комиссии. Менее значительные дела разрешались самими комиссиями в административном порядке, а более важные передавались военным судам.

Эти комиссии, в состав которых входили военные юристы и юристы гражданские, находившиеся в армии в качестве офицеров, все-таки вносили некоторый элемент законности в бесконечное море произвола, царившего при разбирательстве политических дел.

В Крыму председателем военно-следственной комиссии был очень порядочный человек (Городецкий, если не ошибаюсь), который всегда внимательно относился к моим ходатайствам и делал, что мог. Но у него была семья, и, как честный человек, он жил только на свое жалованье, которого, конечно, боялся лишиться. Часто, принимая меня в своем кабинете и тщательно затворив дверь, он жаловался мне на свое полное бессилие. Ему уже ставили на вид слишком большое число прекращенных дел, а каждое его вмешательство в дела контрразведки вызывало доносы, грозившие ему лишением места. И все-таки, благодаря его помощи, мне удалось спасти многих невинных людей.

Самое ужасное было то, что в то время простой факт службы в советском учреждении был достаточным основанием для привлечения человека к дознанию о его принадлежности к большевикам, а участие в «Совете», хотя бы в качестве беспартийного, прямо признавалось преступлением.

Так, например, мне пришлось хлопотать за одного учителя, который, по настоянию товарищей и с целью защищать их интересы, согласился на избрание в Совет, где все время был в оппозиции к большевистской власти.

Даже почтенный председатель следственной комиссии искренне недоумевал, как я могу хлопотать за явного большевика, который ведь был членом «Совета». Лишь после обстоятельной беседы со мной и выслушав рыдавшую молодую женщину — жену учителя, он понял, что следственная комиссия сделала ошибку, приговорив ее мужа к принудительным работам в Новороссийске.

Было отдано распоряжение об освобождении этого несчастного человека, и жена его, радостная и сияющая, поехала за ним в Новороссийск. Увы, он уже успел там умереть от сыпного тифа…

Полное нежелание руководителей политики южнорусского правительства войти в положение обывателей, голодом и холодом вынужденных служить большевикам и создавать с ними добрые отношения, было, несомненно, одной из многих причин катастрофы, постигшей Белое движение. Обыватели развращались, сводя друг с другом счеты доносами, полицейские и военно-полицейские органы тоже развращались легкой возможностью арестовать и повесить или, наоборот, освободить от наказания кого угодно, ибо утратился критерий того, что составляет государственное преступление. И местные жители, хорошо знавшие — кто большевик, а кто нет, наблюдали, как какие-нибудь злостные чекисты, просидев в контрразведке несколько дней, свободно разгуливали по улицам, а люди, ничего общего с большевиками не имевшие, месяцами сидели в тюрьмах, а случалось, что и подвергались смертной казни.

Когда приходилось о всех этих вещах сообщать в Екатеринодаре или в Ростове людям, имевшим власть или влияние в правительстве, то в ответ получался обыкновенно сочувственный вздох и какая-нибудь стереотипная фраза вроде: «лес рубят — щепки летят». И не понимали они, что щепками так завалили лес, что и рубить его стало невозможно.

Подозрительное отношение ко всякому обывателю, которое приносила с собой Добровольческая армия в занятые ею местности, неизбежно создавало в ней самой психологию не освободителя, а завоевателя и вызывало соответствующее отношение к ней со стороны населения.

Ужасно было также отношение к пленным красным офицерам. Всех их мытарили на допросах контрразведок.

Как-то в Джанкое, в ставке командующего корпусом, я видел толпу этих грязных, оборванных людей, больных, запуганных и униженных. Их привезли к заведующему политической частью Кирпичникову на допрос. Сердце сжималось при виде этих несчастных, дальнейшая судьба, а может быть и жизнь которых зависела от сцепления маленьких случайностей: от показания товарищей, доноса стороннего человека о том, что такой-то служил не за страх, а за совесть в Красной армии, и т. п.