В последний период своего управления деникинское правительство поняло ошибочность своей политики. Дана была амнистия красным офицерам, писались циркуляры, разъяснявшие, что служба в большевистских учреждениях не должна почитаться за преступление, и т. д. Но уже было слишком поздно. Создавшуюся психологию управляющих и управляемых изменить уже было нельзя…

Говоря о своих впечатлениях о Добровольческой армии, не могу не упомянуть еще о своей поездке в Мелитополь, только что освобожденный от большевиков.

Среди кавалерийских частей, сражавшихся на Акмонайском перешейке, был между прочим 2-ой Конный полк, в который входили эскадроны, состоявшие главным образом из кавказских горцев. Когда в тылу у добровольцев вооруженные большевики, скрывавшиеся в керченских каменоломнях, вошли в Керчь и подняли там восстание, этот полк его подавил потоками крови не только большевиков, но и случайных людей, казавшихся подозрительными. В таких случаях чрезмерные жестокости понятны и неизбежны. Однако, недаром именно этот полк был послан на подавление восстания: он был известен в армии своей исключительной жестокостью и грабежами. Когда Добровольческая армия проходила через Крым, преследуя большевиков, начальство направляло этот грабительский полк в обход крымских городов и расквартировало его по деревням северной Таврии.

И вот в Мелитополе я был свидетелем целого паломничества в земскую управу и к уездному начальнику с жалобами на бесчинства и грабежи этого полка. Приезжали ограбленные мельники, евреи-лавочники, выпоротые крестьяне… Жалобам не было конца.

На возвратном пути я заехал в Джанкой к командующему корпусом генералу Добровольскому и сообщил ему о том, что видел и слышал. «Все это мне известно, — ответил он. — Я уже просил, чтобы этот полк от меня убрали, и генерал Май-Маевский обещал».

Действительно, 2-ой Конный полк был вскоре переведен в другое место, где так же, как и в Мелитопольском уезде, пополнил армию батьки Махно не одной тысячью крестьян, преисполнившихся ненависти к «кадетам».

«Знаю, знаю все это, — говорил мне и генерал Деникин в Екатеринодаре, — но что я могу сделать!.. Весь русский народ сейчас развращен и, развращенный, грабит, безобразничает. Мы боремся против этого, делаем все, что можем, но искоренить зло можно будет только после окончания гражданской войны»…

Я знаю, что среди войск генерала Деникина были части дисциплинированные, дезорганизовавшиеся лишь в последний период бегства армии в Новороссийск, знаю, что пока одни грабили — другие геройски умирали, а иногда и грабители храбро сражались. Но смерти героев происходили там, далеко, на полях сражений. Мимо жителей они проходили в моменты освобождения от большевиков и исчезали на фронте. А грабителей, вымогателей, взяточников, оскорбителей чести и достоинства человеческого, это отребье военного фронта и гангрену тыла, население видело повседневно. По ним обыватели судили о Добровольческой армии в целом. Поэтому и мне, изображающему жизнь не армии, а гражданского населения Крыма, невольно приходится останавливаться на этих отрицательных явлениях.

То же скажу и о южнорусской власти. Ведь благие намерения и цели высокопорядочных людей, какими были и сам Деникин, и большинство лиц, его окружавших, независимо от политических направлений, людей, бесконечно преданных родине и ее возрождению, были совершенно скрыты от рядовых обывателей. На местах мы видели у власти в лучшем случае чиновников-карьеристов, а в худшем — злобных реставраторов, мстительных и жестоких, сводящих счеты со всеми политическими противниками, а еще больше — просто людей, развращенных безвременьем, спекулянтов и мошенников, стремившихся использовать свою власть, чтобы поживиться за счет казны и населения.

И все-таки я скажу, что глубоко не правы те, кто, не пережив с нами крушения белого фронта и белого управления, а судя о Белом движении лишь на основании рассказов и газетных сообщений, приходят к выводу, что режим на юге России был не лучше большевистского.

На моих глазах все больше и больше разлагалась южнорусская государственность, и все мы страдали от ее длительной агонии. Но это была агония отходящей жизни, а большевистский режим периода военного коммунизма — это была смерть.

Всякая жизнь лучше смерти. И понятно, что мы всеми силами старались поддержать ужасную, агонизирующую жизнь. Только бы не умереть…

В частности, многие, признавая весь кровавый ужас работы чрезвычаек, утверждают, что белые контрразведки делали то же самое. Действительно, это были совершенно аналогичные учреждения, в которых часто подвизались даже одни и те же лица.

В памяти моей ярко сохранилась одна сцена, которой я был случайным свидетелем.

В приемную губернатора, где я находился по какому-то делу, вбежал молодой врач и прерывающимся от волнения голосом обратился к дежурному чиновнику:

— Мне нужно срочно видеть губернатора по важному делу.

— Подождите, — был сухой ответ, — губернатор примет вас, когда освободится.

Молодой человек пожал плечами и, махнув рукой, стал нервно ходить по комнате взад и вперед. По мере того, как шло время, волнение его возрастало. Очевидно, у него была потребность поскорее высказать кому-нибудь то, что у него на душе, и, подойдя ко мне, он стал почти истерическим тоном говорить:

— Поймите же, ведь это черт знает что, ужас, ужас какой-то… Я все время на фронте… да что я, я — врач… А другие бьются, погибают, дохнут от сыпного тифа, а за кого, за что?..