Они лежали накрытые прохладным саваном тишины. И если в эту тишину вторгались звуки из внешнего мира, воздух вокруг на мгновения пробуждался, превращая эти звуки в иллюзорные отголоски где-то еще существующей жизни.

– Слушай, Фабиан, вся твоя задача заключается лишь в том, чтобы сопровождать меня. Большего от тебя не требуется, разглядывать их необязательно.

– Все понятно, сэр. – По сути своей бесчувственный робот был тем более равнодушен к уже умершим, не представляющим ни опасности, ни даже научного интереса.

Оди медленно шел, потирая щеки и совершая этот символический осмотр. Каждый раз, находясь в грузовом отсеке, он чувствовал, как перемена внешняя соответствовала перемене внутренней. Смех, шутки, крики, болтовня – словом, неунывающая жизнь – остались там, далеко за переходным шлюзом. Здесь же царило повсеместное угнетение, не способное порождать ничего, кроме смрадных помыслов. Он будто бредил наяву.

Какое-то странное, пугающее и немного дикое слово: смерть.

– Эх, Фабиан, не знаю, чего в тебе больше – достоинств или недостатков. Ты, сплетение электронных блоков и проводов, совершенно лишен способности радоваться жизни. Это твой большой проигрыш. Но вместе с тем тебе неведомы страдания и смерть, и то горе, которое они несут. И это твое большое преимущество перед нами.

Механические брови робота разошлись в мимике легкого изумления.

– Сэр, я знаю, что такое горе. В моей памяти дословно заложено следующее: горе – нервно-энергетическое состояние живого существа, при котором его нейросистема сильно возбуждена разрушающими микротоками, ведущими к перемене артериального давления…

– Ну ладно, хватит, идем молча. Не хватало мне еще перемены артериального давления!

Поначалу Оди долго всматривался в лица покойников, сознавая, что каждое из них символизирует целую человеческую судьбу: беззаботное детство, бурную юность, некогда цветущую молодость, радости и огорчения, успехи вперемешку с неудачами, высоту любви и глубину ненависти. Теперь в этой летописи поставлена точка. Какая по сути разница: они умерли для мира или мир погиб для них? В любом случае – лишь полное бесчувствие и покой, что нельзя назвать счастьем, но не отнесешь и к категории бед. Пусть будет вечный сон, полный черно-белых бесстрастных сновидений. А Флинтронна станет для них общим жилищем: тихим и спокойным, как и они сами, если только…

Оди рывком воли попытался отбросить от себя навязчивую, откровенно дурацкую мысль, но она настырно снова лезла в сознание.

…если только религия Фастера не окажется вдруг верна, и их души по велению Брахмы не переселятся в какие-нибудь другие тела. В подобные минуты уединенных размышлений и внутренней рефлексии Оди, чье атеистическое мировоззрение было уж очень шатким, иногда задумывался, что такое как минимум не исключено. Он даже боялся себе признаться, но во время теологических споров с Фастером, жарко горящих в первые дни их знакомства, порой подсознательно принимал его сторону, видимо, очарованный красноречивыми аргументами. Уж в чем в чем, а в их наличии у Фастера проблем никогда не было. Впрочем…

Перед взором промелькнуло лицо симпатичной рыжеволосой девушки, и Оди, разумеется, не мог не остановиться, чтобы притормозить на ней взгляд.

Впрочем, вопрошает рассудительная логика, куда души могут переместиться на Флинтронне – абсолютно безжизненной планете с песчаным грунтом и метановой атмосферой?… Вздор!

Конечно, все это вздор, навязанный образами смерти.

Оди мотнул головой и пошел быстрее, лишь мельком проглядывая полиэритановые пакеты и их мрачное содержимое. Усопшие в основном были пожилого возраста, что вполне естественно. Но встречались и молодые, даже дети, которых смерть предательски настигла раньше положенного ей срока. Чувствительный Оди нередко проникался к ним неподдельным состраданием. Вообще, он легко был возбуждаем меланхолическими эмоциями, сказать откровенно – был попросту боязлив. А если сказать еще откровенней – прихватил с собой робота лишь только из чувства этого, никем не осознанного, но реально существующего страха. Того самого, что живет в малодушных людях с древнейших времен человечества и, то ли передаваясь по наследству, сумевшего проникнуть в нынешний технократический век, взбудораженный самыми прогрессивными идеями и насквозь пропитанный электроникой.

Обход был завершен в течение двух часов, обычное время несколько сократилось из-за халатного отношения к этому мероприятию. Если так называемое «мероприятие» вообще заслуживает к себе какого-либо отношения.

– Пойдем, Фабиан. Ты же видишь, что все в порядке, а главное – никто не сбежал.

Робот, лишенный основополагающей радости бытия – чувства юмора, серьезно кивнул головой и ответил:

– Да, сэр, все на месте.

За ужином экипаж собрался в таверне – прилипшее к местному диалекту название отсека для приема пищи, и звучит романтично и слышать приятней. Всяко лучше, чем «отделение для нормированного употребления питательных веществ» – не всякий поверит, но этот идиотизм дословно записан в первом томе технической инструкции «Гермеса». А вообще, это помещение неплохо имитировало небольшой ресторанчик открытого типа, расположенный на экзотичном берегу. Вдоль одной его стены компьютер смоделировал виртуальное море с подобающим шумом и криком чаек, плесканием волн и многогранными тлеющими в лучах заката скалами. В зазеркалье других стен располагались множество столиков с сидящими людьми, которые превосходно делали вид, что шевелятся, едят и о чем-то разговаривают. Трехмерная графика была выполнена на высочайшем уровне, да и искусственный интеллект присутствовал. Так, к примеру, некоторые из «клиентов» ресторана начинали возмущаться, почему такие высокие цены, их пытались успокаивать, и они чуть ли не со скандалом покидали это попросту несуществующее заведение. В программе этого огромного иллюзиона был предусмотрен и официант, слоняющийся между столиков и принимающий заказы.

В общем, если придирчиво не всматриваться в некоторые мелочи, все выглядело как в настоящем ресторане на вполне правдоподобном побережье. Консерванты достаточно было подогреть, и всякие деликатесы с родной планеты, сохранив первозданный вкус, лежали на столе готовые к употреблению. Кьюнг взял одну порцию вечерней трапезы и отнес ее бортмеханику, уже добросовестно отдежурившему пять с половиной часов полетного времени. Обычно миссию прислуги возлагали на Фабиана, но здесь имелись в наличии слова, которые так и просились наружу:

– Послушай, Айрант, хватит дуться! Если тебе и имеет смысл на кого-то злиться, так это на самого себя. Бери пример с Фастера: он вообще не играет в карты и находится на дежурстве лишь положенное инструкцией время.

Кресло, в котором восседал бортмех, резко развернулось в сторону капитана. Звезды на дисплеях продолжали вспыхивать и исчезать, и впервые за весь полет показалось, будто они мерцают от ярости собственного огня. Все в этом отсеке было пронизано каким-то напряжением, причиной которому являлось плохое… нет, даже очень плохое настроение бортмеханика. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, он сжал подлокотники кресла и выдавил из себя: