Церковь – непобедимое чудо, это купина неопалимая на земле (Исх 3:2). Она горит и не сгорает, она светит, и свет, который льется на землю вокруг нее, пронизывает все глубины мироздания. Нет такого места, нет такого человека, до которого не доходит видимо или невидимо та благодать, которая изливается из Церкви. Как мы должны дорожить Церковью, как благоговейно должны мы к ней относиться, как мы должны ее оберегать от себя, а не от других, от всего недостойного нас самих, и Бога, и Пречистой Девы Богородицы, и святых! Говорят о страхе Божием: вот где страх Божий. Не боязнь, а ужас при мысли, что я могу кому-нибудь закрыть путь, что я могу не дать человеку прозреть, могу не дать человеку духом ожить. Недавно мне один человек сказал, что он встретил православного, который с такой беспощадной резкостью его обличал, что он почувствовал: здесь нет любви, и если таков Бог, я такого Бога не хочу, такому Богу поклоняться не могу, потому что во мне живет тоска по Живому Богу, по Богу, дающему жизнь, дающему ликование жизни, дающему свет… Подумаем об этом: это наша ответственность, и это наша радость, и это милость Божия над нами.

Следующий раз я надеюсь говорить о нашем отношении к внешнему миру. Увидим, что у меня получится; вы знаете, что я бесед своих дословно не готовлю и открываю вам свое сердце. Оно бедное, узкое, непросветленное до конца, но то, что у меня есть, я хочу вам дать.

Теперь помолчим немножко, соберемся и помолимся на прощание.

Если мы задумаемся над тем, как человечество себе представляло сотворение мира, представляло себе судьбы мира еще не падшего и самое падение, то мы должны понять, что люди, будь то еще Адам и Ева или последующие поколения, не могли видеть вещи, какими они были до падения. Так продолжалось из поколения в поколение. Те воспоминания, которые были еще сильны, ярки в Адаме и Еве, в их потомках уже не могли быть таковы, потому что они могли знать о том, что было до падения, только через рассказ своих предков, а эти предки, даже Адам и Ева, не могли описать то, что было. И языка не было для того, чтобы это описать, и образов не было для того, чтобы это представить. В результате мы видим, что в течение целого периода с момента падения Адама и Евы и до призвания Авраама Богом был целый, можно сказать, языческий мир: Божий мир, но который еще не нашел своего пути. И для того чтобы представить, что было прежде, стали создавать то, что мы называем мифами, – вот откуда появились первые мифологические рассказы, которые мы находим в самой древней древности языческого мира.

Если сравнить их с библейским рассказом, вы увидите, что в корне что-то есть соответствующее, но где-то и память обрывается, и исчезает язык; вещи, которые были опытно познаны, не находят себе выражения, и начинаются легенды, из которых некоторые очень близки к тому, что на самом деле было, а некоторые все дальше и дальше удаляются. Если к этому прибавить, что в мире, который пал по наущению дьявола, продолжал действовать дьявол, то вы себе можете представить, как картина мироздания, представление о Боге, представление об изначальном человеке, о событиях времен до падения постепенно искажались и появлялись те языческие верования, которые порой нам кажутся такими страшными и которые являются попыткой понять и вместе с этим выразить на одном языке то, что можно было знать только на другом. Это воспоминания и пробелы, которые заполнялись фантазиями, взятыми уже из падшего мира. Представление о том, каково было соотношение Бога с миром, бралось уже от соотношения человека с человеком и – что страшнее порой – от соотношения человека с Богом, с одной стороны, но и с сатаной, с другой. Создавались легенды, и вместе с этим создавались тоже страшные обычаи, кровопролитные религии, изуродованные представления о Боге, о человеке, обо всем.

Но не все было изуродовано. Что сохранилось – это сердце человека; я говорю не об эмоциях, а о какой-то глубине, о том образе Божием, который Бог отпечатал в каждом человеке, о той бездонной глубине, которая может быть заполнена присутствием только Самого Живого Бога. И когда мы видим в книге Бытия, что Бог Свое собственное дыхание вдунул в человека и человек стал душой живой (Быт 2:7), не просто животным, а душой живой, живой Божественным дыханием, приобщенностью к Богу, открытостью к Нему, тогда можно представить, что во всем языческом мире было какое-то боговедение. Это явно из некоторых мест Ветхого Завета, где мы видим, как некоторые праведники знали Бога – чистотой своего сердца знали Бога еще до того, как появился на свет Авраам и заключил первый завет с Богом.

Есть поразительный пример этого. После того как Авраам отозвался на зов Божий, после того как Авраам заключил с Богом первый завет, который соединял, воссоединял падший мир с Богом, он получил благословение от Мелхиседека (Быт 14:18-20). Мелхиседек был языческим царем, но он был праведен. Самое имя его значит «праведный царь» {298} . Он был вне завета Бога с Авраамом, но он не был вне завета всей твари с Богом. Кроме него, конечно, были и другие люди, которые хоть в потускнелом смысле о Боге знали, но не все достигали того величия, той святости, которая позволила Мелхиседеку, языческому царю, низвести на Авраама и на еврейский народ Божие благословение. И это нам надо помнить: что Бог продолжал и продолжает действовать. И мы можем себе поставить вопрос о том, есть ли какая-то явность об этом в современном нам мире.

Говоря о Мелхиседеке, я хотел еще одно сказать. Мелхиседек представляет собой такое величие и такую праведность, что апостол относит ко Христу слова псалма: Ты иерей вовек по чину Мелхиседекову (Евр 5:6; Пс 109:4). Он царь; и, как я вам уже упоминал, кажется, Иоанн Златоуст или Василий Великий говорит, что всякий может править, верховодить, но только царь может свою жизнь отдать за весь народ. Он был царь в этом смысле, и он вместе с этим был праведен до конца. И Христос был Царем нашим, Который отдал Себя Самого до конца, безоговорочно, всецело на смерть ради того, чтобы мы могли жить. Когда мы глядим на крест, мы должны помнить, что крест значит смерть для Христа, жизнь для нас.

В позднейшем язычестве продолжалась эта борьба между Богом и сатаной; и в истории язычества мы видим оба элемента: с одной стороны, изумительное порой проникновение, и понимание, и знание Бога и вещей божественных, а порой очень страшные явления. Я вам упоминал, кажется, свой давний разговор с Владимиром Николаевичем Лосским, который тогда не допускал, что вне христианства, больше того, вне православия могло быть подлинное богопознание, считал, что все там в какой-то мере изуродовано. Я был тогда молод и не мог спорить с человеком, которого глубоко почитал, рядом с которым я молился годами в одном храме и молитву которого видел. Но я вернулся к себе и выписал восемь цитат из древнеиндийской книги упанишад {299} , вернулся к нему и сказал: «Владимир Николаевич, когда я читаю святых отцов, я выписываю те места, которые меня особенно поражают, записываю и имя отца Церкви, откуда выписка. И вот здесь у меня восемь цитат без имен. Можете ли вы узнать по тому, что говорится в них, кто это писал?» И в несколько минут Владимир Николаевич надписал каждую цитату из упанишад именем одного из величайших православных святых. Я тогда обратил его внимание на это, и он начал думать по-иному.

Это не значит, что он или я принимали язычество за часть христианской веры. Но это значит, что падение Адама, дальнейшее падение одного поколения после другого не могло до конца разрушить ту связь, которая оставалась между Богом и человеком. Некоторые отцы говорят, что в глубинах наших отпечатан образ, лик Живого Бога и вся задача нашей жизни – пробиваться в те наши глубины, где этот лик может быть познан. Но этот лик мы переживаем на том уровне, где сами находимся, как мы переживаем икону. То есть она вся тут, да, но вместе с этим она может быть изуродована и попорчена. Мы все знаем, что случалось в течение истории с иконами, когда иконоборцы, безбожники их уродовали, издевались над ними. На такую икону мы смотрим как смотрели бы на лик мученика, это икона-мученица. И можно сказать, что каждый человек в своей изуродованности является мучеником – не потому, что он боролся со злом, а потому что он был предметом нападения, не умел бороться, не умел побеждать.