Это, конечно, косвенные, но достаточно красноречивые свидетельства фактов «свободной любви» весьма специфического толка, довольно невысокого уровня морали в области интимных отношений части молодых ленинградцев в 30-е гг. Примерно с 1932 г. в городе резко подскочило число правонарушений, совершаемых несовершеннолетними. С 1928 по 1935 г. количество задержанных малолетних преступников в возрасте до 18 лет выросло более чем в четыре раза, заметно превысив показатели предыдущего десятилетия [337] . Подростки чаще всего попадались на кражах, но и к половым преступлениям «беспризорники 30-х гг.» имели самое непосредственное отношение. Лица, совершавшие групповое изнасилование, в эти годы уже не становились объектом всеобщего внимания в отличие от небезызвестных «чубаровцев» по причине типичности этого вида преступлений для жизни социалистического Ленинграда.

По данным секретных сводок, поступивших в Ленинградский обком ВКП(б) из управления милиции города, летом 1935 г. в Нарвском районе группа подростков, частично состоявшая из беспризорников, частично из местной фабричной шпаны, систематически совершала изнасилования несовершеннолетних. В 1936 г. такие случаи имели место в Кировском районе. В 1937 г. в парке Ленина, там, где до революции размещался своеобразный «рынок» проституток, и на пляже у Петропавловской крепости было зафиксировано 9 групповых изнасилований [338] . Преступники, совершавшие подобные действия, как правило, отличались особой циничностью, вопиющей безнравственностью, жестокостью. И это были люди, которые не только сформировались в послереволюционный период, многие из них родились при Советской власти. Известный врач Л. М. Василевский, и до революции, и в начале 20-х гг. активно занимавшийся изучением норм сексуальной морали молодежи, справедливо подметил, что «…половой разврат — родной брат постоянных армий и казарменного строя» [339] . Думается, что и сталинский социализм с его фетишизацией общественного образа жизни и нищенством большинства населения таил в себе и беспорядочность интимных связей, и половую распущенность.

Вероятно, это понимали и руководители властных структур, но разбираться в причинах подобных девиаций в среде молодых представителей самого передового класса общества они не считали необходимым. Более легким путем покончить с ними казался очередной натиск сторонников социалистического аскетизма. Одновременно он должен был облегчить подавление нормальных сексуальных потребностей, которые, как считалось, могли отвлечь человека от сосредоточения на проблемах построения социализма. Педагоги и философы типа А. Б. Залкинда изыскивали всевозможные доказательства необходимости угнетения естественных человеческих чувств, настойчиво пропагандируя «…колоссальные возможности советской общественности в области сублимации эротических потребностей». Действительно, комсомол, названный А. Б. Залкиндом «великолепным сублимирующим средством» [340] , строго следил за сексуальной моралью своих членов, нормы которой в обязательном порядке должны определяться производственной сферой. Комсомольская печать настойчиво рекламировала поэзию, рассматривавшую «вечные вопросы с точки зрения пролетарской идеологии». Высоко оценивались, например, далеко не самые удачные стихи молодого ленинградского поэта А. Решетова, в которых любовь воспевалась «…не идеалистически, не как самодовлеющее чувство, а как связь на основе дружной работы в коллективе»:

Бесцеремонное вмешательство в личную жизнь людей в 30-е гг. стало обычным явлением, ханжеское морализирование — непременным атрибутом молодого советского человека — активиста и передовика. Партийные, профсоюзные и комсомольские организации повсеместно вторгались в личные отношения людей. На собраниях считалось в порядке вещей во всеуслышание обсуждать вопросы интимной жизни членов коллектива. Весьма показательным в этом плане является протокол заседания бюро ВЛКСМ фабрики «Красный треугольник» от 15 марта 1935 г. Комсомольцы вынесли строгий выговор работнице Т. за «излишнее увлечение танцами и флиртом», а слесаря Б. исключили из комсомола за то, что «гулял одновременно с двумя» [342] .

Внешний, явно наигранный аскетизм всячески поощрялся властными структурами, и находилось немало молодых людей, которые пытались истово его исповедовать. В качестве примера можно процитировать весьма характерное для тех лет письмо молодой ленинградской работницы в редакцию «Комсомольской правды»: «Призываю молодежь коллективно выработать правила социалистической жизни. Трудящиеся нашей страны должны иметь устав общественной индивидуальной жизни, кодекс морали» [343] . Политизированными к концу 30-х гг. оказались все сферы жизни, в том числе и интимные отношения людей. В таком духе были выдержаны, например, призывы ЦК ВЛКСМ к Международному юношескому дню в 1937 г.: «Быт неотделим от политики. Моральная чистота комсомольца — надежная гарантия от политического разложения» [344] . В условиях постоянного выявления классовых врагов подобные умозаключения нередко использовались для сведения счетов в коллективах молодежи, для раздувания бытовых неурядиц до уровня громких политических дел. О волне подобных явлений с тревогой говорил генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. Косарев, выступая в декабре 1937 г. на совещании комиссий по вопросам исключения из рядов комсомола [345] .

Во второй половине 1938 г. после окончания шумных процесс над крупнейшими деятелями коммунистической партии и советского государства, над виднейшими военачальниками «Комсомольска правда» развернула дискуссию о моральном облике комсомольца, чести девушки, о любви в обществе победившего социализма. То задала передовая статья, которой, по сути, была начата дискуссия «Поведение комсомольца в быту, его отношение к женщине нельзя рассматривать как частное дело. Быт — это политика. Известив случаи, когда троцкистско-бухаринские шпионы и диверсанты умышленно насаждали пьянки и бытовое разложение» [346] . Статья вызвала поток писем, авторы которых с рвением выводили на чистую воду бытовых и политических разложенцев. Ленинградская рабочая молодежь, во всяком случае активисты из ее среды, настойчиво требовала действенного вмешательства комсомола в личную жизнь своих членов. Комсорг фабрики «Красное знамя» делилась опытом в этой области на страницах «Комсомолки»: «Мы решили эти вопросы смело вытащить на собрание молодежи. Враги народа немало поработали над тем, чтобы привить молодежи буржуазные взгляды на вопросы любви и брака и тем самым разложить молодежь политически». Не обошлось в этой дискуссии и без курьезов. Так, ленинградский токарь С. клеймил как буржуазного разложенца своего товарища за то, что тот стремился знакомиться только с миловидными, хорошо сложенными девушками, не обращая внимание на их производственные достижения». «Обидно, — сетовал комсомолец в письме, — что в советской девушке он видит только ее сложение» [347] .

Идеи социалистического аскетизма в 30-е гг. стали чуть ли не нормой жизни. Проблемы половой любви не дискутировались теперь свободно на страницах молодежных журналов. На улицах Ленинграда невозможно было встретить не только девицу легкого поведения, но и фривольного духа рекламу или витрину. Внешне изменился даже стиль поведения молодежи. Побывавший в 1937 г. в Ленинграде знаменитый французский писатель Андре Жид с удивлением писал о выражении серьезного достоинства на лицах молодых людей без всякого намека на пошлость, вольную шутку, игривость и тем более флирт. Политическую систему устраивала деэротизация советского общества. Трагическими последствиями оборачивалась религиозная моралистика, стремящаяся к подавлению эротических потребностей у людей и переводу их энергии в фанатическую любовь к Богу. Подавление же естественных человеческих чувств пролетарской идеологией порождало фанатизм революционного характера, нашедший, в частности, выражение в безоговорочной преданности лидеру, в обожествлении личности Сталина.

Но лишь на первый взгляд могло показаться, что половая мораль в социалистическом городе, каким в 30-е гг., несомненно, стал Ленинград, обрела наконец вполне цивилизованные формы, а свободную любовь, в худшем смысле этого слова, искоренили. В действительности все оказалось намного сложнее. Новое поколение горожан, формировавшееся в основном за счет выходцев из деревни, проще и спокойнее воспринимало массированное давление идеологии социализма в области интимных отношений. Бывшие крестьяне обладали весьма стойкими общинными установками на возможное вмешательство в регулирование норм морали всем сходом, на открытость всех событий личной жизни. Однако материально-бытовые условия и уровень общей культуры новых горожан, и прежде всего новых рабочих, отнюдь не способствовали оздоровлению норм их сексуальной морали. Под натиском идеологии добрачные связи — довольно обычное проявление чувственности и эротических устремлений молодежи — стали считаться «нездоровым, капиталистическим образом жизни». Как правило, они носили в лучшем случае характер весьма низкопробного адюльтера, в условиях же общежитий — просто беспорядочных контактов, но отнюдь не длительных устойчивых интимных отношений, предшествовавших браку. При этом факты полового общения тщательно скрывались, в результате чего обычные человеческие формы выражения любви превращались в некий запретный, а следовательно, весьма желанный плод. Подобная ситуация — при малейшем смягчении общественных устоев — была чревата появлением контингента потребителей проституции.