— На двести марок роз «Соня», — сказал я. — Позвоните в Канны. Я прошу цветочную лавку «Флореаль» на площади Гамбетты. Вы найдете ее телефон в вашем справочнике.

— Разумеется, сударь. Приложите какую-то записку?

— Двести марок.

И что еще?

— Да, конечно, записку. Я сейчас напишу. — Я быстро набросал несколько слов и расплатился. К двумстам маркам добавилась плата за телефонный звонок в Канны.

И вот я понесся со своей дорожной сумкой по бесконечному коридору аэропорта. Стопа начала побаливать. Но я несся и несся вперед. У выхода № 14 меня уже ждал стюард.

— Вы во Франкфурт?

— Да.

— Автобус уже отъехал. Но вас подбросят к трапу на «фольксвагене».

— Спасибо. — Сине-желтый «фольксваген» «Люфтганзы» с работающим двигателем стоял на поле у самой двери. Едва я успел плюхнуться на сиденье, как водитель рванул с места. Дверца захлопнулась.

— Важные господа не имеют обыкновения поторапливаться, — злобно обронил водитель, совсем еще юнец с мрачным лицом, усеянным прыщами.

Я подумал, что он только потому так зол, что у него прыщей полно. Нога болела уже по-настоящему. А сердце колотилось с такой силой, что казалось, оно уже готово выскочить из гортани.

Анжела меня любит. Она меня любит. Я — самый счастливый человек на свете, думал я, глотая две таблетки сразу. Когда я встречусь с этим Фредом Молитором во Франкфурте, Анжела уже получит розы.

«Фольксваген» по широкой дуге подкатил к лайнеру, на трапе которого стояла одинокая стюардесса, уже не скрывая нетерпения. Я выскочил из машины и заковылял по трапу наверх.

— Из-за вас мы вылетим с опозданием, — сказала стюардесса.

Она была очень хорошенькая и очень сердитая. Моя теория насчет прыщей, видимо, не соответствовала действительности.

В записке, которую Анжела получит вместе с розами, значилось:

— Мне очень жаль, — сказал я хорошенькой и сердитой стюардессе. — Мне в самом деле очень жаль, простите меня.

Стюардесса ничего не ответила. Она молча подтолкнула меня внутрь самолета, потом захлопнула и заперла за мной дверь. Я мешком осел на кресло у окна. Нога все больше разбаливалась.

Недалеко от Лоршерштрассе, сказал Бранденбург. Я поехал туда на такси, по эстакадам и скоростным проспектам, мимо современных, только что воздвигнутых, огромных жилых комплексов и скверов. Потом местность вдруг изменилась. Теперь мы ехали узенькими переулками, в которых стояли покосившиеся от времени, ветхие домишки. Казалось, я внезапно перенесся в другую эпоху, в далекое-далекое прошлое.

В одном из таких домишек на Александерштрассе жил Фред Молитор.

Дверь на втором этаже открыла огромная толстомясая бабища. У нее было не меньше шести подбородков и пахла она, как и вся квартира, кислой капустой.

— Я — жена Молитора, — сообщила она таким густым басом, что я растерялся. — Мне неловко, что я встречаю вас в переднике, но вы застали меня за мытьем посуды. Знаете, мы всегда поздно завтракаем. Фреду нужно как следует выспаться. Пройдите в гостиную. Фред сию минуту появится, он прилег немного вздремнуть, но наказал мне разбудить его, как только вы придете.

Итак, я сидел в их «гостиной», — комнатушке, оклеенной обоями в цветочек, с расшатанной мебелью, круглым столом, покрытым кружевной скатертью, с фото в рамочках на телевизоре и застекленными полками, заставленными куколками в национальных костюмах, какие обычно продаются в аэропортах или в сувенирных лавках — испанка, баварец, голландка — все в целлофане, как будто только что из магазина. Я сел на диван. Пружины дружно скрипнули. Половицы, по которым я прошел, тоже скрипели. У окна висела клетка с парой волнистых попугайчиков. Солнце било прямо в окно и так слепило, что я едва различал окружающие меня предметы. Обои кое-где вспучились. Наверное, отсырели стены, подумал я. Здесь тоже пахло кислой капустой.

Дверь распахнулась, и вошел человек лет пятидесяти пяти, тощий, очень бледный и как все, работающие ночами, с впалыми щеками и темными кругами у глаз. Фред Молитор — как у такого человека могло оказаться такое имя? — был в халате и шлепанцах на босу ногу. Глаза у него были усталые и воспаленные, а протянутая мне рука вялая. Половицы заскрипели и под ним. Когда мимо проезжала машина, в комнате все дрожало.

— По рюмочке шнапса? — спросил Молитор, в отличие от своей супруги обладавший очень тонким голоском. — Или ликера, господин Лукас?

— Спасибо, нет.

— Как же так, вы меня обижаете. — Из шкафчика под телевизором он извлек бутылку и две рюмки. Наполнив их до краев, он чокнулся со мной. Ликер был приторно сладкий. Меня чуть не стошнило, Молитор облизнул губы. — До чего хорош, а? Обожаю эту штуковину.

— Господин Молитор, господин Зееберг сказал, что вы должны мне рассказать то, что вам известно.

— Да, все правильно. Про господина Хельмана, мир его праху. — Его усталые глазки слегка оживились и разглядывали меня без намека на приветливость. — Бедный господин Хельман — он ведь в тот раз еще и заплатил мне, чтобы я никому ничего не рассказывал.