— Да-да, я понял, — сказал я. — И что же дальше?

— А дальше, — продолжает Каллинг, — этот господин смотрит на господина Хельмана с явным отвращением и говорит еще несколько фраз, которые я не расслышал, а потом — и это я, конечно, запомнил слово в слово: «Бога ради, не ломайте комедию! Вы сами лучше всякого другого знаете, какие дела проворачиваете. Ладно, черт с вами, проворачивайте, раз ваша совесть позволяет. Но тогда уж, черт побери, не разводите тут перед нами сопли и вопли!»

— Это слово в слово или почти?

— Слово в слово, господин Лукас.

— А потом? Что произошло потом?

— Этот другой господин просто повернулся и ушел со своей тарелкой. А господин Хельман остался стоять и даже не видел тарелки, которую я ему протягивал. Он прислонился к стойке буфета, и я подумал, что он вот-вот грохнется на пол, я ужасно перепугался и окликнул его раз и два, но он меня не слышал. Он затрясся всем телом, потом сжал кулаки и удалился, даже не взглянув на меня, а я остался за стойкой с его тарелкой в руках.

— Он ушел из зала раньше времени?

— Да. В этом я могу поклясться. И больше уже не вернулся. Поможет вам мой рассказ?

— Мне думается, даже очень, — сказал я. — Вот только еще немного о том, другом господине. Вы его помните? И знаете, кто это был?

— По виду он был похож на итальянца. Но мог быть, конечно, кем угодно. По-английски говорил с акцентом. Внешне неприметный. Моложе, чем господин Хельман. Впрочем, я его потом больше не видел. Может, он тоже вскоре пошел к себе в номер — или еще куда-то.

— А когда произошел этот разговор?

— Примерно в полночь. Вернее, немного позже.

В половине первого, согласно показаниям Фреда Молитора, служащего внутренней охраны, Хельман вернулся в свой банк вне себя и в состоянии, близком к нервному срыву.

— Вы мне очень помогли, господин Каллинг. И я не могу просто так принять эту помощь. Разрешите вручить вам небольшую сумму за эту помощь. Ну, пожалуйста!

— Ни в коем случае, — сказал он.

— Господин Каллинг!

— Я сказал, ни в коем случае! Однако, знаете что? У меня есть маленькая дочка. Она мечтает о заводной кукле. Вон там, напротив, магазин игрушек.

— Я об этом знал! — гремел Густав Бранденбург. — Знал же, знал! Я всегда говорил, чую все нутром! Значит, все ж таки жульничал наш приятель Хельман! И один из его коллег об этом узнал. И потому Хельман потерял голову. И потом… Потом… Все сходится, Роберт, все сходится один к одному! Говорю тебе, я с самого начала был прав: это самоубийство. Мы выкарабкались.

— Однако, парочки убедительных доказательств нам бы, пожалуй, не помешало, — заметил я.

— А ты срочно назад, в Канны, — ответил Брандербург и отряхнул крошки, прилипшие к рубашке на животе.

— Мне срочно… что?

— Теперь нам нет надобности опрашивать остальных банкиров. Мы знаем достаточно. Фризе звонил мне три часа назад. Кеслер ведь трудится сейчас в Каннах. Он разрешил твоему приятелю Лакроссу воспользоваться министерской спецсвязью. И Лакросс попросил Фризе позвонить мне и ввести меня в курс дела.

— Какого дела?

— Ну, он хочет, чтобы ты приехал. Срочно! Один полицейский шпик сообщил им кое-какие сведения. О разных алжирцах, проживающих в квартале Ла Бокка. Ты же знаешь, в дым пьяный Килвуд кричал, что все началось с алжирца из Ла Бокка.

— Ну, и что?

— А то, что когда вы немножко оглядитесь, там устроят облаву, и если вам удастся схватить того алжирца и он выложит все, что знает, это дело можно будет закрыть. Ну, как я все организовал?

— Отлично ты все организовал, — искренне сказал я. Потому что думал только об Анжеле.

Значит, я смогу к ней вернуться.

— Вылетаю сейчас же. Сегодня еще есть рейс на Ниццу?

— Есть. Но есть и заковыка.

— Что значит «заковыка»?

— Забастовка, — ответил Густав. — Бастуют железнодорожники по всей Франции, наземный персонал и авиадиспетчеры на французских аэродромах. Ни поехать не можешь, ни полететь.

— Анжела!

— Роберт! Твой голос звучит так радостно! Случилось что-то хорошее?

— Да, Анжела! Я еду к тебе!