В Каннах я первым делом заглянул в «Мажестик», где меня уже встречали как доброго друга. Я получил свой прежний номер. В отеле я также сообщил, где меня можно будет найти. Потом мы поехали к Анжеле по бульвару Круазет, разделительная полоса которого превратилась в сплошное море цветов. Поток машин еще больше увеличился, так что ехать приходилось очень медленно. Ну, а здесь, наверху, в квартире Анжелы, было, как всегда, намного прохладнее, чем внизу, в насквозь прокаленном городе.

— Иногда, когда не спалось, я слушала новости из Германии, — сказала Анжела. — Не всегда понимая, что они там говорят. То есть, я, разумеется, все понимала, но мой мозг ничего не воспринимал. Каждый раз, слушая немецкую речь, я была рядом с тобой, Роберт.

— А я спал, как сурок.

— Теперь тебе пора в ванную, — сказала она. — Погоди-ка, я дам тебе такую соль для ванны, она очень освежает. — Она прошла вперед и посыпала что-то в воду, отчего та вспенилась и приобрела пряный запах. Потом вдруг крепко прижалась ко мне.

— Поторопись, — прошептала она. — Мойся побыстрее. Я жду тебя. Я так долго ждала… — Она выбежала из ванной. Я разделся, залез в ванну и почувствовал, как во мне растет желание. Я наскоро помылся, вылез из ванны и вытерся большой простыней. Сидя в ванне, я услышал, что Анжела опустила жалюзи в спальне. И я вышел из ванной нагишом. В спальне был полумрак. На кровати лежала Анжела, тоже совсем нагая. В полумраке ее загорелое тело казалось совсем темным. Ноги у нее были длинные, прекрасной формы, бедра узкие, а груди полные, с очень большими ободками вокруг сосков. Я увидел то, о чем мечтал много дней и ночей, во сне и наяву.

Анжела смотрела на меня и улыбалась. Я скользнул на постель рядом с ней, и мы стали гладить, ласкать и целовать друг друга. Она начала шумно дышать, а ее пальцы взлохматили мои волосы. Кожа ее была такая же гладкая, мягкая и нежная, как кожица зрелого персика. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, на широкой постели и говорили друг другу самые прекрасные и приятные слова и вообще делали все, что могут делать мужчина и женщина, чтобы возбудить себя еще больше перед соитием. Мы занимались этим, наверное, четверть часа, потом я сказал голосом, в котором смешались стыд и злость:

— Прекрати. Не имеет смысла.

Когда я вышел из ванной, я был вполне в форме — а теперь вдруг ничего не мог. Я лежал на спине и помню только, что повторял без конца одно слово: «Прости. Прости. Прости».

Анжела склонилась надо мной, поцеловала в лоб, покрытый крупными каплями пота, в глаза и губы и сказала:

— Глупыш. За что прощать? Просто ты слишком возбужден.

— Никогда еще со мной ничего такого не случалось, Анжела. Никогда! Я… Я не знаю, что это такое.

— Это бесконечные разъезды, переутомление от работы. И нервное возбуждение, только и всего. — Голос ее звучал даже весело. Она одним рывком выскочила из кровати. — Между прочим, я тоже была не совсем в форме. После обеда меня все время мучит жажда. Нам некуда спешить, Роберт. У нас впереди уйма времени. Давай выпьем чего-нибудь!

И она убежала в кухню. Я еще немного полежал и почувствовал, что мое тело с одной стороны как бы дало осечку, но с другой — чуть ли не взрывалось от переполнявшего меня желания. Я встал и пошел в гостиную, а там, как был нагишом, повалился на тахту. Я был очень смущен и казался сам себе посмешищем. Анжела появилась в дверях с подносом в руках. Она принесла бутылку чего-то, бокалы и глиняный кувшин с ледяной водой и плавающими в ней кубиками льда.

Возясь со всем этим, она сказала вполне обычным тоном:

— Я приготовлю нам «Ричард». Это лучшее средство от жажды.

Она разлила по бокалам какую-то жидкость из бутылки и добавила воду и лед. Смесь тут же приобрела молочный цвет. Мы жадно выпили, Анжела даже стоя. Ее плоский животик при этом приподнимался и опадал, а рыжеватые волосы на ее лобке были прямо у меня перед глазами, и я был полон желания и в то же время все еще неспособен это желание реализовать. Анжела вообще не обращала внимания на мою наготу. Она приготовила нам еще по бокалу этой смеси, потом побежала к проигрывателю, стоявшему под большим телевизором; на его длинную ось насаживалось сразу десять долгоиграющих пластинок.

— Что поставим? Ты любишь Гершвина?

— Очень, — сказал я.

— Значит, ставим концерт Гершвина.

Присев на корточки перед полкой с долгоиграющими пластинками, она вынимала одну пластинку за другой и насаживала их на ось. А я наблюдал за ней. Такой красивой спины я не видел еще ни у одной женщины. Спина была тоже шоколадная от загара, а кожа — мягкая и шелковистая — блестела на свету: ведь в гостиной было светло, солнце светило в окна и двери. Анжела включила проигрыватель. Зазвучат фортепьянный концерт Гершвина. Она подошла ко мне и присела на тахту рядом со мной. Мы оба курили, смотрели друг на друга, молчали и слушали чудесную музыку этого гения, который так рано умер от опухоли мозга. Без всякой связи мне вдруг пришла на память газета, которую я читал в спальном вагоне — все подряд, в том числе киноанонсы, спортивные новости и извещения о смерти, и среди последних мне попалось на глаза огромное объявление: некий генерал в отставке упокоился с миром в почтенном возрасте 92 лет. А Гершвин скончался в 39, подумал я. Его музыка заполняла все пространство, на террасе за дверью благоухал анжелин цветник, мы сидели рядышком совершенно нагие, а я не мог любить, не мог любить женщину, которую любил так, как не любил еще ни одной женщины на свете.

— Ты даже не знаешь, как я счастлива из-за этого, — сказала Анжела.

— Из-за чего?

— Из-за того, что сейчас произошло.

— Ты счастлива — из-за этого?

Она кивнула.

— Ты меня слишком любишь. Я слышала, так бывает. Ты не можешь меня любить, потому что слишком любишь. Сейчас не можешь. Но это пройдет. Если бы я была тебе безразлична, ты бы все мог. И за это я тебя еще больше люблю.

— Анжела, клянусь тебе, я…

— Тсс! — Она приложила палец к губам. — Помолчи. Лучше слушай. Разве эта музыка — не чудо?