Раздался выстрел. Затем второй, третий…четвертый.

— Пошли, — мрачно скомандовал Гоша, беря топор. — Девчонки, сидите.

— Гош, ты чего? — не понял Генка, — тушу разделывать собрался?

— С первого выстрела не убили. Либо он убежал, либо бросился на парней. Не с палкой же мне идти, — Гоша объяснял уже на ходу, стремительно двигаясь к лесу.

Мальчишки ушли, а мы остались гадать, кто же на кого там поохотился. Их не было долго. Слишком долго. И в лагерь, в итоге, они принесли не медведя. Петьку.

В первый момент показалось, что мертвого. Вместо лица — кровавое месиво, одна штанина насквозь пропитана кровью. Но он был жив, и даже в сознании.

— Я же попал…в сердце…я не мог не попасть, — повторял он снова и снова.

— Да нахрена — в сердце? — горячился Гоша. — Мозг ему надо было выносить, мозг! С пулей в сердце медведь в легкую стометровку пробегает!

— Да где ж ты раньше был, такой умный?! — взвилась в ответ я. — На лодочке катался?! Какого дракоса ты их на медведя отпустил, если не уверен, что они знают, как это делается?!

— А я что им, нянька?!

— Нянька! Ты руководитель группы, значит нянька, и несешь ответственность, а не так, что кто куда захотел, тот туда и бегает!

— Да прекратите орать, вы оба! — рявкнул на нас Андрей. — Ему топтыгин едва скальп не снял. Надо шить, кровь останавливать. Смотреть, что с ногой. Лариса, ты у нас врач, командуй.

Я да, врач. Один курс медфакультета. Полы мою неплохо. Давление меряю. Нет, обработать рану на ноге, наложить шину, если перелом, я смогу. Но шить… на лице…по живому…

— Принесите спирт, — надо хотя бы взглянуть. Чистыми руками.

Больше всего я боялась за глаза. Но они не пострадали. Были жутко залиты кровью, но не пострадали. Лоб — сплошная рваная рана, рассечена одна бровь, порвана щека, непонятно на чем держится ухо. На ноге кости, вроде, не сломаны, но рана глубокая, возможна инфекция…

— Здесь есть где жилье? Дорога, машину поймать и в больницу?

— Нет. Болота кругом. Только по реке. Дня три. Но если без дневных остановок, раньше отплыть и идти допоздна — дойдем за два.

— Петьку возьмем в нашу трешку, к Ларке Сашка сядет, довезем.

Они уже обсуждали дорогу. Пути спасения. Нас с Петькой не бросят, довезут, помогут. Но сейчас спасать надо было мне. Не за кого прятаться. Ну, шить же я умею. По ткани. Ну а теперь — по коже. Я же врач. Будущий. Значит, руки дрожать не должны.

Хорошо, что летом темнеет поздно. Хорошо, что на меня смотрело множество глаз, и я не могла позволить себе сломаться. И только ночью, в палатке, которую так и не успел поставить Петька, и поставили, в итоге, я даже не видела, кто, я позволила себе заплакать. Два дня. Реально — три, это река. Кто–то опять пропорет лодку, перевернется, если идти без отдыха — ошибок будет больше. Но и в конце пути — деревенька, там и фельдшер едва ли есть. Найдем машину, довезем до больницы. Или вызовем туда скорую. Но это еще день. За четыре дня — все, что угодно… Все, что угодно…

Я беззвучно рыдала, прижимаясь к такому горячему, такому беспамятному Петьке. Спирт в качестве анестезии на какое–то время избавил его от мучений. А вот мне спирт внутрь был категорически противопоказан, и вновь заболела поясница, о которой я забыла, увидев окровавленного Петьку, и поставленная перед необходимостью что–то делать, спасать, действовать. А теперь нервное напряжение спало, и вернулась боль. Перевернулась на спину. Боль утихла было, и я, забывшись, попыталась лечь на бок. И снова боль простреливает мне поясницу, и стонет в беспамятстве Петька, и вновь оживают все страхи. Почему–то ночью труднее всего поверить, что все обойдется. Так и маюсь без сна, несмотря на усталость, прислушиваясь к шорохам ночного леса, внезапному плеску воды (видимо, рыба). Потом вновь наступает тишина, вот только воздух стал гуще…слаще…напоминая что–то… Я даже не сразу сообразила, что. И лишь через пару секунд рванула к выходу, сперва запутавшись в спальнике, затем не с первой попытки отыскав и расстегнув молнию, потому, что это не могло быть правдой, этого вообще не могло быть! Но перед входом в палатку сидел на корточках Анхен, и я бросилась на него с размаху, судорожно обхватила руками и разрыдалась уже в голос.

— Анхен, Анхен, Анхен! — твердила я, словно заклинание, перемежая его имя всхлипами и недоверчивыми: — это ты? Это, правда, ты?

Это правда был он, и это его руки обнимали меня, гладили по волосам, по спине, и все никак не могли успокоить. Это его губы целовали мне лоб, щеки, глаза, но все никак не могли высушить слезы.

— Тихо, Лара, тихо, ты всех перебудишь. Ну, что случилось? Что ты?

— Ты пришел? Ты правда пришел?

— А должен был?

— Они сказали, что я врач, и больше некому…а я не могу…я не умею…а еще четыре дня…а если инфекция…он столько не проживет…а я не смогу…ничем не смогу, — ничего более внятного у меня не выходило, я просто рыдала, безобразно некрасиво рыдала, скорее от облегчения, что наконец–то появился тот, кто старше, мудрее, опытнее, кто все решит, кто со всем поможет.

— Все хорошо. Все будет хорошо, — шептал он мне на ухо, прижимая к себе.

— Ты поможешь мне? Ты ведь поможешь? — мои руки судорожно скользили по его спине, но я далеко не сразу поняла, что спина (вернее, рубаха на спине) местами мокрая. Но тут мне на ладонь скользнула холодная капля, я подняла руку чуть выше, ухватившись за его хвост.

— А почему у тебя волосы мокрые? — я так удивилась, что даже немного успокоилась.

— Купался, — он улыбнулся. И эту невидимую в темноте улыбку я почувствовала всей кожей.