При входе находилось место, окружённое решёткою с дверью, где священник исповедовал приходящих.

– Вы в мундире, при шпаге, сказал мне г. N., вам должно занять это место, дабы здесь, у входа, в случае нападения, вы могли нас защитить от нечистой силы.

Г. N. назначил место каждому особенно и в отдалённости друг от друга.

Все уселись, а я пошёл в мой конфесьонал.

Кюстер ушёл с фонарём, и мы остались в темноте; ибо слабый свет луны, проникавший сквозь стекла окон, замалёванных гербами и другими разноцветными рисунками, не позволял нам ничего различать.

Вдруг пролетело что-то по церкви, ударилось об щиты, колонны, взвивалось вверх, опускалось вниз и опять поднималось. Чрез несколько времени слышен был шорох по каменному полу, как будто извивалось по нём несколько огромных змей. Наконец дверь, род калитки, скрипнула, и я услышал страшное стенание, как будто умирающего насильственною смертью. Ужас овладел мною, но дверь моя заперта, думал я, - ко мне никто войти не может, завернулся в плащ, и, благодаря молодости, заснул...

Просыпаюсь, уже солнце взошло, слышу говор, хохот, вылезаю из норы своей и вижу сквозь решётку церковнослужителей. Они мели церковь и между ними узнаю нашего кюстера. "Куда девались товарищи мои?" - "Они разбежались, - отвечал, улыбаясь, кюстер.
– Как это вы уцелели?

Какое торжество! Честь мундира сохранена без пятна, и, кажется, я не струсил.

На другой день узнал я, что летавшие по церкви гости не были душами усопших, как я полагал, но ночные птицы, которые в железных латах завели гнезда свои. Они влетали сквозь большое отверстие, где стояла погребальная колесница. Не змеи, как мне казалось, ползали по полу, а товарищи мои, которые ползком на брюхе искали дверь, чтобы выйти из церкви. Стон происходил от господина фон П., который был не в меру толст. Он счастливо дополз до дверей и благополучно пролез до половины тела, но когда она тяжёлым блоком своим обхватила толстое брюхо, он далее пролезть не мог, испугался, думал, что не пускает его герцог де-Круа, стонал, просил у него пощады и помилования. Худощавый г. N., отыскавший ту же дверь, наткнулся на него, догадался, в чем состоит дело, переполз чрез несчастного, растворил дверь побольше и выручил г. фон П., который все ещё оглядывался не бежит ли за ним герцог де-Круа. Прочие товарищи, не найдя дверей, выползли сквозь большое отверстие, род свода, в которое влетали и улетали ночные птицы...

Адмирал, как будто мимоходом, спросил улыбаясь: "ну как отпраздновали вы рождение г. N?" Я обрадовался случаю как можно живее передать начальнику все слышанное, виденное и содеянное на сем пиршестве.

"Это все?" спросил адмирал с холодностью, которая меня поразила, - "и вам не стыдно, молодой человек, тщеславиться поступком, который всех вас срамит в глазах порядочных людей? Знаете ли вы, что такое церковь, когда обращаете её преступно в место вашего кощунства... Вы молоды, будьте осторожнее в выборе друзей и бесед ваших...

Этот урок так сильно подействовал на меня, что я отказался от театра, и мало-по-малу оставил большую часть членов этого общества. Хотя сим отречением я нажил кучу врагов и самого г. N., но я имел довольно силы этим пренебречь и обрёл ту выгоду, что этот случай направил мой ум и сердце к религии, и во всё течение жизни со стези религиозной я никогда не совращался...

Во второй день моего приезда в С.-Петербург встретился я с одним из наших офицеров. На вопрос его: "где ты остановился?" -"У Демута", - отвечал я.
– "Что платишь за обед?" - "Рубль". "Коли хочешь дёшево и славно отобедать за императорским столом, то приди завтра ко двору в 12 часов и стань у фонарика. Не забудь только взять 25 копеек".

Мы вошли во дворец, поворотили направо и между колоннами пробрались до императорской кухни. Все поварёнки поклонились моему товарищу, и он подошёл к человеку пожилых лет, указал на меня, и нас впустили в боковую комнатку. Стол был накрыт. "Садитесь, сказал мой лейтенант, отведайте царского кушанья и царского вина". И в самом деле мы славно отобедали...

На 5-й день, накормив нас сытно, объявили нам печальную весть, что обеды наши прекращаются. Какой-то шпион, виноват, тогда ни людей этих, ни слова этого не существовало, а просто какой-то мерзавец донёс о наших обедах гофмаршалу, и этот императрице, которая приказала узнать, кто эти обедальщики? К счастию, никто фамилий наших не знал. Гофмаршал мог только донесть, что это флотские офицеры, а о деньгах умолчено было.

– Я так и думала, - сказала императрица, - у моряков науки много, а денег мало; пусть их кушают. Прикажите только, чтобы они на кухню не весь флот вдруг приглашали".

И мы по-старому ходили обедать.

***

Как снисходительна Екатерина II была, а по ней и вельможи, к неуважительным предметам, к малостям, может служить следующий анекдот. Однажды, после обеда, играла императрица в карты с графом Кириллом Григорьевичем Разумовским. Входит дежурный камер-паж и докладывает графу, что зовёт его стоящий в карауле гвардии капитан.

– Хорошо!
– отвечал граф, и хотел продолжать игру.
– Что такое?
– спросила императрица.
– Ничего, ваше величество! Зовёт меня караульный капитан.
– Императрица положила карты на стол, - подите, - сказала она графу, - нет-ли чего? Караульный капитан напрасно не придёт. Граф вышел и немедленно возвратился.

– Что было?
– спросила Екатерина.
– Так, государыня, безделица; господин капитан обиделся немного. На стене, в караульной, нарисовали его портрет во весь рост, с длинною косою и со шпагою в руках, и подписали: тран-тараран, Булгаков храбрый капитан.