— Получай барахло — тоже твое! — проговорил Жальских, вываливая на стол кипу газет и книг. — С каждой почтой прибывает, а от вас никого нет.

Оля с восторгом ухватилась за посылки. Но возиться с книгами не пришлось — Тоги позвал ее забирать товар. Она отобрала тетради, спрятала в сумку пакетик с чернильным порошком и карандаши. Тоги увязывал в тюки полученные муку, чай и охотничьи припасы. Он попросил немного спирта за привезенные меха, Жальских в спирте отказал. «За это нас — знаешь?» — сказал он значительно. Оля удивленно осматривала полки — они были забиты разнообразными товарами, она давно уже не видала такого богатства.

— Вашей лавке позавидует лучший магазин в любом городе, — сказала она.

Жальских с гордостью подмигнул ей:

— Север! Для нганасан твоих не жалеют, поднимают народец к культуре. — Он ткнул ногой мешок. — Вот она, беленькая мучица, кто ее по нынешнему времени ест на материке, а тут — пожалуйста! — Он посмотрел на сосредоточенно работавшего Тоги и предложил: — Айда в контору — чай пить! Освободится твой паренек, компанию составит.

Оля пила чай с настоящим вареньем, ела мягкий хлеб с маслом — она уже успела отвыкнуть и от хлеба и от запаха масла. Жальских широко раскрывал рот, громко чавкал. Он подкладывал Оле лучшие куски, сам намазывал маслом, наливал чай.

— Девка ты вроде неплохая, из себя ничего, а пропадешь среди оленей! — вздохнул он. — Сама приехала или привезли?

— То есть как это — привезли?

Он спокойно пояснил:

— Обыкновенно — под дудергой. Ты впереди, а сзади конвой. И я так прикатил — с собственной охраной, как граф. На воле работал заведующим в магазине, при ревизии обнаружили недостачу тысяч на двадцать — дело не шуточное, сама понимаешь. На суде пять лет схватил, отсидел в лагере от звонка до звонка. В прошлом году вышел, по старой специальности определился — к товарам поближе.

В конторку вошел Тоги и присел к столу. Оля с нетерпением ждала дальнейшего рассказа, она боялась, что при Тоги Жальских больше не захочет рассказывать. Она робко поинтересовалась: неужели он пять лет провел в лагере, по лицу его она не сказала бы, у него цветущий вид. Он довольно усмехнулся.

— Ас чего лицу меняться? Ты думаешь, лагерь — живодерня? Место как место — работают, спят, кушают, в кино ходят, даже подработать возможно. И насчет бани не сомневайся — каждую декаду. Многие — из блатных — рассуждают так: кому лагерь, а кому дом родной. Ну, это, конечно, только они — нашему брату без воли тошно.

Жальских говорил с равнодушием, отличающим обыденную, всем надоевшую правду, — он словно даже гордился, что сидел в лагере. Но ей это казалось удивительным.

— Почему вы не поехали на материк? — спросила Оля. — Здесь же ужасный климат.

Жальских громко захохотал, словно она сказала что-то очень смешное.

— Климат, говоришь? Холод, точно. А на материке сейчас жарковато. Да и голодно. Тут у меня все есть — никогда еще так не жил. — Он хвастливо показал на склад. — Думаешь, просто было? Семь потов пролил, пока броню выдали. Идут на жертвы ради твоих олешек — умный человек этим пользуется.

Тоги допил чай и накинул на голову капюшон. Он сказал, по обыкновению, немногословно:

— Поехали, Ольга Иванна.

Жальских вышел их провожать. Он помог Оле влезть под полог, заботливо ее укутал.

— Приезжай, соседка! — сказал он на прощание. — Гостем будешь, всем, что имеется лучшего, угощу — не пожалею. И учти, с каждой почтой тебе что-нибудь присылают — забирать надо.

— Вы тоже к нам приезжайте, — пригласила Оля. — Угостить и мы сумеем. Школу нашу посмотрите.

— Обязательно прикачу! — пообещал он.

Теперь не хватало времени на еду и сон — кроме обычных занятий, приходилось разбирать литературу и журналы, отвечать на письма. Оля накинулась на газеты, как голодный на хлеб. Она сама удивилась — раньше она была к ним равнодушна, просматривала только последние страницы, сейчас все казалось захватывающе интересным. Оля разложила газеты по номерам, читала в строгом порядке. Жизнь всего мира, жизнь большой, напряженно работающей, страдающей и творящей страны пахнула на нее горячим дыханием. На нашем фронте было затишье, на западе первые успехи союзников сменились поражением — немцы снова гнали англичан и американцев назад, занимали Арденны. Но по всему было видно, что это последняя судорога смертельнораненого зверя, война шла к концу. В окружной газете — эту газету Оля читала после центральных — она неожиданно нашла заметку о себе. «В самом дальнем стойбище Таймырского национального округа открылась школа» — таков был заголовок. А дальше сообщалось, что занятия в новой школе проходят успешно, молодая учительница Журавская пользуется авторитетом, назывались и лучшие ее ученики — Анна Окуо, Нгоробие Чунанчар, Недяку Чимере, Ядне Нонне. Энергичный председатель колхоза нганасан Селифон Чимере оказывает школе большую помощь. Писали и о нуждах — школе требуются стройматериалы, учебники, тетради, очень трудно без часов — этого тоже не забыли, все было правильно.

Оля кинулась к Селифону с газетой.

— Смотри, Селифон! — кричала она, ворвавшись в чум. — Смотри, о нас пишут, о нас с тобой, Селифон!

Он обрадовался еще больше, чем она.

— Откуда они знают? — удивлялась Оля. — Все точно, просто поразительно!

Селифон припомнил, что в одну из поездок на факторию он встретился с молодым человеком, тот так и назвался — работник газеты. Он расспрашивал Селифона о жизни в стойбище, что-то записывал. Оле вдруг показалось, что это был Сероцкий — какой еще сотрудник газеты мог забраться в такую глушь? Селифон описывал корреспондента — низенький, худой, в очках, на Сероцкого это не было похоже. От разочарования Оля перестала радоваться газете. А Селифон, воодушевившись, заговорил о клубе и электрическом свете.