— Ты передай старухе, пусть она здесь уберет.

— Уберет? Что — уберет? — переспросил он удивленно.

— Ну, понимаешь?.Помоет пол и… Хорошо, я сама потом сделаю.

В классе сидели на грубо сколоченных скамьях десять человек мальчиков и девочек в меховых одеждах с наброшенными на головы капюшонами — ребята от восьми до двенадцати лет. Похоже, они пришли не заниматься, а только поглядеть на учительницу — ни у кого не было ни тетрадей, ни карандашей. Два десятка темных блестящих глаз, неразличимо одинаковых и очень похожих на глаза Селифона, глядели на нее восторженно и диковато. Никто не встал при ее появлении, не ответил на ее приветствие. Селифон вошел вместе с Олей и присел на скамью рядом с детьми.

— Здравствуйте, дети! — повторила Оля неуверенно.

Снова все молчали и смотрели на нее, словно ожидали еще чего-то, что она должна была сделать.

— Кто-нибудь понимает по-русски? — спросила она Селифона.

— Никто, никто не понимай, — радостно усмехнулся Селифон. — Говори, Ольга Иванна, говори, все будут понимай. Учи, Ольга Иванна.

Она еще раз посмотрела на своих учеников и прошлась по классу. Все глаза следовали за ней. Она подошла к одному из мальчиков, положила руку на капюшон его малицы. Мальчик со страхом отодвинулся.

— Как тебя зовут? — спросила она, стараясь казаться спокойной.

Мальчик молчал, в его лице были все тот же страх и беспокойство. Селифон что-то строго сказал ему — видимо, перевел вопрос учительницы. Мальчик неясно и застенчиво произнес какое-то слово.

— Как? Повтори, — переспросила она.

Он снова проговорил что-то неясное и краткое, похожее сразу и на «горох», и на «Григорий», и на «гроб». Она пыталась повторить этот звук, кто-то громко засмеялся. Она беспомощно взглянула на Селифона.

— Нгоробие, — выговорил Селифон отчетливо.

Оля еще раз прошлась по классу, думая, что сказать этим ребятам, уставившимся на нее и ничего не понимающим по-русски. В голове нескладно и хаотично проносились грамматические правила, конспекты по дидактике и методике, все то, что она так старательно вспомнила по дороге, — к чему все это? Она три года слушала курсы разных наук, но ни один из профессоров не обучал ее, как воспитывать учеников, ни слова не понимающих в твоем языке. Все это лежало по ту сторону школьной науки, ей, Оле, нужно не вспоминать бесполезные лекции, а скорее забыть их, так, пожалуй, лучше.

— Нам придется вначале очень трудно, ребята, — сказала она, зная уже, что никто, кроме Селифона, ее не поймет. — Я буду изучать ваш язык, а вы — русский. Потом мы сможем разговаривать, а пока будем учиться отдельным словам. Начнем сейчас же. Вот я беру этот предмет, — она высоко подняла в воздухе карандаш. — Он называется карандаш. Повторите за мной: карандаш.

Она три раза отчетливо произнесла это слово, но никто не отозвался ей. Селифон что-то сердито крикнул, дети со страхом поглядели на него и продолжали молчать.

— Я прошу вас сказать — карандаш, — проговорила Оля упавшим голосом.

Теперь и она молчала, уставясь на них и бесцельно держа поднятый вверх карандаш. И внезапно ее усталость, терзавшие ее сомнения и бессилие вырвались наружу бурными слезами. Она закрыла лицо руками и, громко плача, побежала в свою комнату. Селифон нагнал ее и схватил за руку.

— Не надо, Ольга Иванна, — твердил он в смятении. — Не надо плакать, надо учить.

— Я не буду, — говорила она, стыдясь своих слез и отворачиваясь, чтоб он их не видел.

— Зачем ушла? Иди учи.

— Нет, я отдохну. Я не готова, а у них нет карандашей, тетрадей. Пусть они пока уходят домой, пообедают.

— Перерыв на обед? — старательно выговорил он знакомое слово, видимо выученное в магазинах и канцеляриях — Дудинки.

— Да, перерыв на обед, — ответила она, невольно улыбнувшись усердию и самодовольству, звучавшим в словах Селифона.

Она слышала его голос, потом детские нетерпеливые голоса подняли радостный крик, раздался топот ног. Когда все стихло, слезы ее хлынули, как водопад. Она плакала, лежа на топчане, обо всем, что ей не удалось в жизни, — о навсегда потерянных солнце и лете, о том, что дети ее не понимают, сидят как каменные, а убегают с радостными криками, а еще больше о том, что она встретила хорошего человека, он обещал приехать в гости — и лучше бы его не было. Никто к ней теперь не приедет — это край света. Только когда до нее донеслись новые звуки и запах табака, она перестала рыдать. У двери стоял Селифон, судорожно курил трубку, жалко морщил лицо — по щекам его текли крупные слезы, он плакал от сочувствия к ней.

— Зачем ты плачешь? — вскрикнула она гневно. — Уходи отсюда!

Но Селифон сел рядом с ней на топчан, медленно вытирая слезы и выпуская целые клубы дыма. Она отвернулась и вынула из кармана платок.

— Тяжело тебе, Ольга Иванна? — спросил он жалобно, словно только теперь понял состояние учительницы.

— Тяжело, — ответила она, всхлипывая и стараясь не смотреть на него.

— Я тебе печь поставлю, — сказал он печально. — Все, все сделаю. Суп будешь варить.

— Не надо мне супа! — воскликнула она сердито, снова разражаясь слезами. — Зачем мне твой суп, если люди по-русски ничего не понимают? Как я буду учить детей, если не знаю ни одного вашего слова? Как мне жить тут? Это сарай, а не дом, даже полов нет, стены не законопачены. Кругом грязь, никто не моется. Здесь нет солнца, нет тепла. Что будет со мной?