— Ложись спи, — тихо шепчу сонной подруге и она скрутившись в клубок зарывается под одеяло.

Быстро одеваюсь, укладываю в напоясную сумку лидерского «Орла» и осторожно ступая средь множества наставленных в большом зале кушеток, выделенным искренними для бесстрашных, отправляюсь на крышу. Уже две недели как мы живем в штаб-квартире Искренности. У оставшегося Бесстрашия появились новые лидеры: Шона, Тобиас Итон — Фор, мда, мне тоже странно называть его по имени и Гаррисон. Из Дружелюбия смогли выбраться только инструктор с Трис, Калеб, Питер и наше трио. Остальные погибли, Грега убили… От всех этих мыслей у меня просто голова раскалывается, а горечи на все не хватает. Внутренняя боль стала постоянной спутницей, и мне кажется, что человек с болью просто свыкается, но она не проходит, а сворачивается колючим ежом внутри души и выжидает, ища удобного момента нанести удар по самому уязвимому месту, по ощутимей…

Ноги не спеша несут вверх по лестницам, через десять минут у меня первый сеанс связи с Дином по рации. На прошлой неделе мне не удалось с ним связаться, постоянно кто-то шатался рядом, словно следя. Время эфира шесть часов утра, во время пересменки диспетчеров. Нельзя называть имен, стараться общаться только общими фразами, ну ох*енно просто… тьфу. Снова холодный воздух, опять эта гребанная крыша. Сколько я просидела здесь часов за все время нахождения в Искренности, одному богу известно. Глаза жадно впивались, то в звездное небо, то в свинцово серое раскинувшееся по ту сторону, а грудь разрывала горечь, влагой чертя дорожки на щеках. Прикурив сигарету я опять устроилась на поверхности, поджав под себя ноги и достала передатчик. Ровно шесть часов и у нас всего пара минут, пора. Включаю питание, зажимаю кнопку… шипит.

— Я на связи, — четко выговариваю каждый слог. А кровь тарабанит шумно, волнуюсь…

— Рад тебя слышать, — раздается спокойный голос брата, но знаю, он переживает. — Как ты?

— Я в порядке, правда. И в безопасности. — отвечаю ему. — За тебя беспокоюсь.

— Не стоит, я же сказал, что в состоянии о себе позаботится. — тон холодный, не хочет выдавать своих эмоций.

— Я люблю тебя, — выдала я Дину и улыбка сама поползла на лицо.

— И я, будь осторожна. — ага, значит что-то наверное затевается. — Время истекает. — гляжу на заведенный таймер, успею.

— Скажи мне, — прошу я, пытаясь совладать с голосом. — Из Дружелюбия не привозили раненого лидера? — горло охватывает спазм мешая вздохнуть.

— Хмм, — и пауза, сука, сука, сука. — Да. Молодой мужчина. Был в коме. Делаем все возможное, но… кто знает. — в животе ёкает, крутится и меня словно обдает кипятком. Жив. В коме… Но жив. Вот черт!

— Спасибо, пока, — прощаюсь с ним и отключаю питание.

Рация ныряет в сумку, щелчок зажигалки и новая сигарета. Сизый дым облачком отправляется по ветру. Пальцы сжимаются в кулаки и ногти впиявливаются в кожу. Глаза жжет так, будто сыпанули песка. Сердце подпрыгивает в груди и делает невероятные кульбиты. Он выкарабкается, он сильный и выносливый. Нервный смешок срывается с моего рта, потом еще один и еще, и меня пробирает истерический гогот.

— Сукин ты сын, Эрик. — задрав голову в небо провозгласила я, в надежде, что он каким-то невероятным способом может услышать или почувствовать. — Не вздумай сдохнуть!!!

Эрик

Тягучая как смоль, черная, холодная, отвратительная жижа не отпускает, затаскивает на глубину, не дает дышать. Я барахтаюсь в этой жиже, она сжимает, попадает в рот, легкие разрывает огнем и леденит одновременно, я тону в ней, но борюсь как могу. Силы на исходе, сильнее всего хочется расслабится и плыть по течению, погрузиться, отдаться жиже, позволить поглотить себя в небытие. Изо всех сил стараюсь вдохнуть — не получается. Нужно выбраться. Эта мысль толкается, саднит, мешает, раздражает, царапает какие глубины сознания. Это еще не все, это не конец. Выбраться, только вперед, не сдаваться. Смерть не выглядит как старуха с косой. Смерть — это мерзкая, склизкая, тягучая жижа, но потребность еще раз вздохнуть, увидеть, услышать, осязать заставляет биться отчаянно, хватаясь за последние проблески жизни, выкарабкиваясь со всей огромной жаждой быть.

Сквозь борьбу и отвращение внезапно пробивается что-то теплое, мягкое, зарождается где-то внутри и маленьким лучиком начинает прокладывать себе дорогу к свету, к жизни. Я буду жить. Я не проиграю. Не в этот раз. Мелькают как крохотные кадры — улыбка, взмах ресниц, упрямо вздернутый подбородок. Дотянуться, прикоснуться — значит выжить, не сдаться, не проиграть. И я тянусь, изо всех сил тянусь к ней…

Кажется, несколько раз приходя в себя, я ощущал чье-то присутствие. Все время пересыхают и запекаются губы. Грудь разрывает, дышать невозможно и больно. Иной раз чувствую движение, глаза открыть не могу, но ощущаю, что меня везут куда-то. Темнота.

— Мне не дышится, — свой голос слышу, как вдавленный хрип.

— Когда ранение начнет заживать, будет легче. — мужской голос. Бесцветный. Эрудит видимо.

— Почему у меня нет голоса?

— Это тоже пройдет. Ты несколько дней был на искусственной вентиляции легких. Голосовые связки восстановятся. Не напрягайся, тебе надо беречь силы.

Укол в предплечье. Тьма.

— Почему я ничего не вижу?

— Открой глаза, Эрик. — тот же мужской голос. Похоже, молодой мужчина.

— Все равно не вижу. — Дышать все так же не получается. То есть получается, но так, будто дышу в никуда. Или не в себя.

— Это эффект от барокамеры, пройдет в течение часа. Ты поспи.

Опять накрывает темнота. Это похоже на ныряние, вынырнул — свет, нырнул — тьма.

— Где я?

— Ты в Эрудиции. Ты сильно ранен, Эрик. Задето легкое. Барокамера свое дело сделает, плюс тебе регенерацию делали все это время, но еще несколько дней все равно лежать придется. — нежный голос, не тот. Другой. Женский.