— Звал, — сердится старик, — а ты написал бы: так и так, заболела моя голубушка, не могу. И спроса с тебя нет. Прямо и сказал бы: духу не хватило, поплакать приехал, похсаловаться… Нечего врать.

Андрей Ильич рассказал о трудностях, возникших в лаборатории, о том, что он вынужден был оставить работу, пока Елена Петровна не встанет на ноги.

— Не могу я ей лгать, рассказывать, что в лаборатории все идет хорошо, когда дело вовсе стало. С директором поговорить — значит ее подвести.

На этом разговор их оборвался. Отец вспомнил, что ему пора на пасеку сходить, Андрей Ильич отправился друзей проведать, а вечером за чаем Илья Степанович сказал сыну:

— Надобно тебе завтра уезжать. Нельзя Елену оставлять без надзора, всякое может случиться. А насчет того, что не прослежены результаты лечения, большой беды нет. Возьми сам да проверь. Обойди две–три сотни домов, побывай у больных, запиши, кто выжил и кого уже нет, и вот тебе результаты. Я с этой палочкой не то что сотню дворов, тысячу обскачу за месяц. Привыкли вы сидеть, да чтобы к вам приходили, а попробуй разок сам сходи. Кстати, заглянешь, в каком состоянии выгребные ямы во дворе, много ли в домах клопов и мух. Ведь ты — врач, друг народа, вот и похлопочи.

С той же внешней суровостью, за которой слышится нежность, он, выпроваживая сына, напутствует его:

— Смотри, Елену береги, не давай ее в обиду… Не стоишь ты ее, право слово, не стоишь…

Вернувшись в институт, Андрей Ильич подумал над советом отца и твердо решил воспользоваться им. За последние три года больных в стационаре хоть и перебывало немало, все же опросить их не представит большого труда. Некоторых можно будет пригласить в клинику, у других побывать на дому, кое–какие сведения сообщат родные. Ему помогут сотрудники лаборатории, а всех больше, пожалуй, старшая сестра. Каждая из ее помощниц навестит своих больных, за которыми она прежде ухаживала, и заполнит регистрационную карточку. Врачи подберут ему истории болезни и обсудят с ним результаты.

Евдоксия Аристарховна выслушала Андрея Ильича и бесстрастно спросила:

— Вы согласовали вопрос с Яковом Гавриловичем или это ваша личная затея?

Старшая сестра оставалась верной своему правилу отделять служебное от частного, интересы дела от всего прочего. «Согласованное» могло оказаться в орбите ее обязанностей, «затея» — никогда.

— Это моя инициатива, — ответил он, — мне не хотелось бы беспокоить директора.

Она испытующе оглядела его и с видом человека, которому все ясно без слов, назидательно произнесла:

— Вы слишком много берете на себя. Наш Яков Гаврилович этого не любит. Хорошо, если справитесь, а вдруг нет? Придется отвечать за то и другое — за самоуправство и провал. Зачем вам отвечать одному, возьмите в компанию директора. Позвольте и ему быть с вами в ответе.

Несмотря на холодный и даже пренебрежительный тон, с каким это было произнесено, Андрей Ильич подумал, что она права, и пожалел, что советом нельзя будет воспользоваться. Студенцов обязательно спросит его: «Кто виноват в том, что случилось?» Что ему на это ответить? Сказать: «Виновата моя жена, Елена Петровна»?

Более удачной была новая встреча со старшей сестрой в палате хирургического отделения, хотя поначалу эта встреча сулила мало приятного. Будучи как–то в перевязочной, Андрей Ильич невольно загляделся на работу молоденькой сестры. Делала она обычные повязки — крестообразные, круговые, спиральные, но с каким удивительным мастерством! Скатывала или развертывала бинт, рывком ли разделяла его на части, или перекидывала вокруг плеча, образуя колосовидный рисунок, — ткань в ее руках как бы приобретала собственное движение. Временами казалось, что не бинт, а хлопья гипса лепят чепцы, шапочки и пращевидную вязь. Молодая искусница не замечала наблюдавшего за ней Сорокина. Зато он хорошо запомнил ее. В другой раз сн увидел девушку во вновь отремонтированной палате, где шли приготовления к приему больных. Она отчитывала няню за скверно заправленную постель и для примера сама стелила белье на соседней кровати. Андрей Ильич снова залюбовался. В движениях ее рук были ловкость и сила, чувство меры и изящество, как если бы они касались не подушек и простынь, а покрытых славой доспехов.

От недремлющего ока Евдоксии Аристарховны не ускользнул чрезмерный интерес Андрея Ильича к девушке. Старшая сестра не пожалела времени в перевязочной, а затем и в палате, чтобы правильно понять намерения Сорокина и тем вернее вмешаться в нужный момент. Вероломство супруга в минуты тягостных страданий жены не могло удивить сестру. В ее представлении никакое подозрение не было слишком суровым в отношении мужчин.

— Чем это вы, Андрей Ильич, заинтересовались?

Голос шел откуда–то сзади, и он прежде услышал, чем увидел ее.

— Воздаю должное таланту, — не отрывая взора от проворных рук девушки, ответил он. — Пора нам, врачам, отбросить ложное самолюбие и кое–чему поучиться у наших сестер.

Старшая сестра почти вплотную приблизилась к нему, заслонив широкой спиной девушку, и спросила:

— Чему поучиться: постели заправлять или повязки накладывать?

Она давала ему понять, что ей все известно, увертки не помогут, игру придется открыто вести.

— И тому и другому, а главное — любить и жалеть больных. Мы, хирурги, со временем черствеем, а сестры — никогда.