Андрей Ильич по–прежнему часто бывал у жены, подолгу с ней беседовал, но меньше всего о том, что происходит в лаборатории, и почти не рассказывал о себе. Факты приводились менее подробно и еще менее точно, деловой разговор подменялся отвлеченными рассуждениями, общее оттесняло частное, воображаемое подменяло действительное. Мысли уносили его все дальше от института и лаборатории к широким просторам умозрения. Словно впервые столкнувшись с красотой и величием науки, сложностью ее явных и тайных путей, он объявлял ее основой основ бытия, источником жизненной силы. Согрешив против учения о примате материального над духовным, против философии партии, программу которой он разделял, Андрей Ильич утверждал, что одна лишь наука делает нас умнее и лучше, сильнее и глубже. Там, где царит бедность воображения, узость взглядов и невежество, нет великодушия и мудрости. О раке он говорил как о величайшей тайне природы, как о вспышке слепой силы, сорвавшей с себя узду эволюции. Два гиганта столкнулись в страшной борьбе — человеческий гений и восставшая против себя же природа. Близок час, когда эти вспышки будут невозможны, тайное станет явным и зло покорится человеку.

— Что будет тогда с тобой? — с притворным огорчением спрашивала Елена Петровна. — Для тебя ведь только та загадка хороша, которая еще не разгадана. Если тайное станет явным, не будет и загадки.

Он серьезно уверял ее, что их еще много, предстоит немало гадать и разгадывать, прежде чем исполнится мечта человечества о вечном и безмятежном счастье на земле.

— Найдем это счастье, — торжественно заявлял Андрей Ильич, — и поделимся с теми, кому без него жить нельзя.

Счастливая сознанием, что он занялся делом, дорогим его сердцу, Елена Петровна не спрашивала больше, почему он не расскажет о лаборатории, об опытах и больных. Накал его чувств говорил ей о смелых экспериментах, приведших к удаче, о спасительных идеях, зародившихся в клинике, на благо больных. Где было ей догадаться, каких усилий ему стоили эти речи, с каким волнением он готовился к ним и как трудно бывало обходить молчанием то, что творилось в лаборатории и в клинике. Спроси она его, он не смог бы солгать и признался бы з том, чего ей сейчас лучше не знать. Измученный, усталый, Андрей Ильич уходил с горькой мыслью о том, что завтра придется начинать то же самое сначала.

Иногда он решал позволить себе передышку и после утренней встречи не бывать в этот день у жены. Дел всегда было много, и все шло хорошо до наступления вечера, до часа обычного свидания с ней. Затем, словно го команде, мысли переключались, исчезал вдруг интерес к работе и в голове непроизвольно зарождалась тема предстоящей беседы. Мог ли он оставаться спокойным, ведь в палате с голубыми пане/.ями томилось измученное сердце его жены.

Андрей Ильич не мог всего рассказать Елене Петровне. К чему ей был груз печальных сомнений, скорбные вести, способные кого угодно сломить?

Сомнения зародились у него уже в самом начале работы. Они возникли случайно, когда стали выяснять, надолго ли сказывается действие экстракта на больном. Полезность лекарственного вещества не всегда совпадает с продолжительностью его действия. В одном случае каждая новая доза повышает силы сопротивления, в другом — чуть взбодрив организм, исчезает без следа.

Выяснить это оказалось невозможным — в регистрационных карточках института не было на этот счет ни единой пометки. Елена Петровна не проследила за судьбой своих прежних больных, не заинтересовалась результатами отдаленного действия экстракта. Пока ошибка не устранена, нечего было и думать о дальнейшей работе.

Сорокин начал с расспросов. Он обратился к профессорам, ординаторам, диссертантам и сестрам в надежде собрать у них нужные сведения и тут ничего толком не узнал. Один из врачей, выслушав сомнения А лдрея Ильича, махнул рукой и шутя сказал: «Потол-». куйте с Яковом Гавриловичем, экстракт — его панацея». Искать у медиков ответа было бесполезно, продолжать исследования — бессмысленно.

Между тем время уходило, неопределенность утомляла Андрея Ильича, встречи с женой становились все мучительней, а вынужденная ложь — невыносима. Временами ему казалось, что следовало бы действительно поговорить со Студенцовым, рассказать ему правду, указать на ошибку Елены Петровны и спросить совета. Сорокин даже попытался это сделать, но в последнюю минуту у него не хватило решимости. Хорошо, если Яков Гаврилович его поймет, а вдруг не поймет., истолкует превратно и в душе осудит мужа, который оговаривает больную жену? Не лучше ли выждать, когда Елена Петровна поправится, и с ней обсудить положение? Неделя не вечность, он тем временем займется чем–нибудь другим: засядет за чтение новой литературы или хотя бы съездит к отцу на несколько дней. Старик в письмах давно звал его к себе и жаловался, что все его забыли.

Илья Степанович Сорокин жил в небольшом городке на Украине и в свои семьдесят пять лет продолжал оставаться на службе. После того как он отказался присутствовать в тюрьме при наказании розгами и, в знак протеста против телесных наказаний, вышел в отставку, он оставил Смоленскую губернию и стал санитарным врачом. Отец и сын давно не видали друг друга, и Андрей Ильич обрадовался случаю побывать у старика.

Елена Петровна согласилась с этим. В последнее время она не раз упрашивала мужа поехать. Теперь он кстати свезет фуфайку, которую она связала ко дню рождения отца. Болезнь помешала ей отправить вовремя подарок, пусть он извинится и поцелует старика.

Яков Гаврилович охотно отпустил Сорокина и на своей машине доставил его на аэродром. Они тепло попрощались, и, покидая аэродром, Студенцов вновь заверил его, что не оставит Елену Петровну без внимания. Андрей Ильич вошел в самолет, опустился в мягкое кресло и в предвкушении удовольствия закрыл глаза. Земля круто скользнула вниз, и с этого момента он забыл о ней.

Его окружали белые облака. Легкие, подвижные, с причудливыми очертаниями, они неслись друг за другом бесконечной чередой; одни — маленькие, прозрачные, другие — побольше, такие же светлые и невесомые. Время от времени их обгоняли огромные облака и, словно льдины в полярном океане, расталкивая и поднимая все на пути, уходили. На ярко освещенном горизонте плотиной вздымались могучие айсберги, их белые гребни, озаренные солнцем, сверкали позолотой и, казалось, дышали стужей.

Андрей Ильич смотрел на белый поток, вольно плывущий под небесами, и воображение увело его от действительности. Не облака, не айсберги плывут перед ним, это парят мечты и надежды человечества. Тут их обиталище, отсюда они с тоской взирают на землю, от которой оторвались и куда не вернутся уже. Когда самолет врезался в их гущу, белые тени окутывали его, падали вниз и вновь поднимались, чтобы вечно блуждать по безбрежной стихии, роняя на землю сумрачный отсвет.

Машина вдруг вздрогнула, затрепетала, взлетела и круто скользнула на крыло. Сорокин очнулся от своих мыслей, взглянул в окно и увидел, что гроза охватила полнеба, сверкали молнии и, судя по тому, что в уголках стекол как бы закипала вода и проворные струйки то рассыпались крупинками, то стремительно неслись друг другу навстречу, заключил, что льет сильный дождь. Прозрачные облака исчезли, их накрыла черная пелена, пронизываемая вспышками пламени.