— Не оставайтесь, идите. У меня еще дело — Елену Петровну успокоить. Вот уж чему не научилась, лгать не умею. Иной раз для дела необходимо, а не могу. Подкатит к горлу комок — и слова не идут…

Андрей Ильич вышел из института с твердым намерением отправиться домой. Ведь никому не поможешь, только растравишь себя. Морозный воздух освежил его пылающее лицо, несколько снежинок, забравшись к нему за ворот, заставили его поежиться. Он стал разглядывать прохожих и нашел это занятие приятным. Привлеченный его взглядом мальчишка, укутанный в бабью шаль, долго шел рядом и искоса поглядывал на него. Какая–то женщина с корзиной толкнула Сорокина и сердито огрызнулась. Кто–то на ходу поздоровался с ним и, не обернувшись, исчез за углом. Все куда–то спешили, торопились машины, трамваи и ломовая лошадь, запряженная в огромные сани. Уличный ритм передавался ему, и он невольно прибавил шагу. Вскоре Андрей Ильич увидел себя далеко от своего дома, по пути к пристани.

Такое несоответствие между планом и его осуществлением не слишком огорчило его. Ему не хотелось идти домой, решение отправиться туда было принято по настоянию старшей сестры. Незаметно для себя он вернулся мыслями к Елене Петровне и, занятый ими, снова изменил маршрут в сторону городского парка. По сути дела ему было безразлично, куда идти и о чем думать, да это сейчас и не зависело от него. Ноги уносили его подальше от института и в противоположном от дома направлении, в голове теснились мысли, и не в его власти было предпочитать одни другим.

Сейчас его донимала страшная мысль, что Елена Петровна умрет, смерть избавит ее от мучений, а ему всю жизнь страдать и помнить о своем преступлении. Тут же он решил, что в этом приговоре последнее слово обидно и незаслуженно. Что угодно, только не «преступление». Чей–то голос убеждает его, что «имплантационный метастаз» не может быть поставлен хирургу в вину. Пусть делают с ним что угодно, но жестокое слово следует заменить другим.

Ход этих мыслей прервал бой часов. Сорокин стал отсчитывать удары дальнего колокола, но скоро сбился со счета и подумал, что должно быть уже поздно. Солнца не видно было. Небо слилось с деревьями парка, и серая мгла, нависшая над землей, одинаково походила на зимний рассвет, сумрачный полдень и вечер.

Бой ли часов развеял печальное раздумье, на память пришла вдруг недавняя вечеринка в товарищеском кругу.

Ничего в ней особенного не было; веселились, смеялись и шумели, вечеринка, каких много на свете, а в ушах его сейчас звучат знакомые голоса, вспоминаются шутки и речи. Говорили о всяком: о жизни, о долге, любви и даже вечности. Вспомнили о смерти, и к общему удовольствию оказалось, что к ней никто не готов. Один чего–то еще не доделал, другой все сделал, но не выполнил сыновнего долга, третий нужен семье, четвертый — друзьям. Елена Петровна под общий хохот сказала: «Я не нагляделась еще на луну. В светлую ночь, будь то летом или зимой, чем бы я ни была занята, я открываю окно, чтобы лишний раз на нее поглядеть. Еще удерживает меня на земле чудесная, расчудесная кастрюля, которую я не успела использовать.

У меня есть платья, которые я почти не носила, и вовсе не хочу, — кинув в сторону мужа насмешливый взгляд, закончила она, — чтобы эти платья носила другая».

Андрей Ильич бродил по парку, где мертвенно–белый покров лишь недавно подавил жизнь, и думал, что тут журчал ручеек, тянулась к солнцу молодая поросль, цвели деревья, кусты и зеленела сочная травка. Все переменилось и удивительно быстро. На землю, скованную стужей, низко спустились тяжелые облака и белым прахом покрыли ее. Пригнулись тонкие липы под бременем ледяной коры, еще ниже склонилась молодая осина, надломился орешник под белым холмом. Омертвела земля, растворилось небо, и блеклое солнце под облаками как бы говорит, что в этом холодном мире и ему нелегко, нет у него ни тепла, ни света.

Когда Сорокин уходил из парка, в тучах висел темно–красный шар, наподобие китайского фонарика. Было непонятно, откуда он взялся и что его сплющивает с боков? Не было просвета, откуда бы выглянуть солнцу, всюду простирались сплошные облака. Андрей Ильич уже подумал, что это ему мерещится небесный пламень — плод его воображения, когда в небе блеснуло широкое окно и заходящее солнце округлилось.

Была уже ночь, когда по дороге домой он остановился у реки и долго смотрел на ночь, приникшую к Волге. По льду скользил огонек, он блекнул, мигал, как звездочка. Поздний ли путник спешил речной тропой, фонарем освещая себе дорогу, одинокая ли искра из неведомого мира забрела сюда, — Андрей Ильич с тоской глядел на нее. «Это все, что осталось бодрствующего в мире, — сверлила назойливая мысль, — исчезнет огонек, и мир погрузится во мрак». Грустно было расставаться с последней надеждой, и взор тоскливо провожал угасающую искру, печаль струилась ей вслед.

Дома он долго и с интересом рассматривал картины на стенах. Не пейзажи на этот раз, а зверьки занимали его. Живые и веселые, с выражением любопытства, коварства и радости, они говорили ему о той, которой не было здесь. Особенно нравились ему два суслика на опушке леса. Утвердившись на задних лапках и обратив свои мордочки друг к другу, они, казалось, вели серьезный разговор. Сорокин передвинул диван, чтобы иметь возможность глядеть на них, удобно улегся, склонил голову на подушку и… уснул.

Успех Ванина — того самого провинциала из районной больницы, философию которого Студенцов называл земельно–навозной, — произвел на Якова Гаврилович» исключительное впечатление. Стройная, хоть и громоздкая теория раковой болезни, с ее неожиданным лечебным приемом, являла собой научное событие. Слушая своего друга, Яков Гаврилович представил себе, какой необыкновенный интерес вызовет сообщение о новой работе института, сколько удивления пробудит в среде ученых, и под влиянием этих мыслей поцеловал Самсона Ивановича на глазах аудитории.