— Как поживает Вера Петровна? — обрадовался я возможности отодвинуть предстоящий разговор. — Ты, пожалуйста, извинись от моего имени, я давно уже ее не навещал.

Лукин не любил говорить о жене и не одобрял моего расположения к ней. Он окинул меня сердитым взглядом и с чувством человека, у которого осведомляются о здоровье его злейшего врага, буркнул:

— Анастасия Павловна имеет право на такое же внимание с твоей стороны. Тебе бы следовало и ее навестить.

От моего ответа зависело, сохранит ли мой друг душевное спокойствие, необходимое для предстоящей беседы, или последует взрыв, который не скоро уляжется.

— Обязательно навещу, — возможно спокойней произнес я. — Так и передай ей.

Он знал, что жена Алтона мне так же неприятна, как и ему, и все–таки продолжал:

— Анастасия Павловна любит тебя и при случае шлет тебе приветы.

Я не мог ему простить навязчивой насмешки и не без иронии спросил:

— Не об этом ли ты хотел со мной поговорить? Изволь, я к твоим услугам.

Он, видимо, как и я, решил не ввязываться в спор и, переложив в мою тарелку кусочек колбасы, придвинул мне горчичницу и со вздохом сказал:

— Заботы, заботы, не видно им ни края, ни конца…

С этим и я бы мог согласиться, заботы и меня не обходили, а некоторые даже привели сюда.

Мы ушли из кафе, так и не поговорив о главном. Лукина это как будто не огорчало, он разглядывал улицы, дворы и говорил о них, как о старых знакомых:

— В этом здании архитектор разместил окна так, словно солнце восходит с запада. В нижних этажах, куда солнечным лучам не пробраться, дети будут болеть рахитом… Наши строители много думают о том, как обогревать людей, и не задумываются над тем, как их облучать… Обрати внимание на этих глупцов, — неожиданно затормошил он меня, — они окрасили двор в светло–желтый тон, который поглощает самый важный для нас спектр солнца — ультрафиолетовые лучи. Архитекторы — первейшие наши враги, по их милости тысячи поколений людей провели свою жизнь во дворах–колодцах, куда солнце никогда не заглядывает. Нерациональная одежда и закрытые помещения с оконцами без форточек довершали несчастье — на долю человека приходились сотые доли ультрафиолетовых лучей. Неправильные застройки больше нас разлучают с солнцем, чем пыль, дым и туманы…

Он положительно не мог ни о чем другом думать и говорить. В его представлении земля тонет во мраке и его, Лукина, долг — вернуть ей утраченный свет.

— Ты, кажется, хотел о чем–то важном поговорить, — набравшись храбрости, перебил я его. — Или это не срочно?

— И ты как будто собирался мне что–то сказать… Хорошо, потолкуем…

Толковать, собственно говоря, не о чем было. Мой друг слово в слово повторил опасения сына и по его рецепту советовал мне совершенствовать операции на сердце и не увлекаться пустяками.

Он, видимо, вспомнил, что выказывал интерес к пересадке головы собаки, и тут же добавил:

— Я и сам прежде думал, что эти опыты важны, но, вероятно, ошибался.

Мой друг говорил необыкновенно спокойно, без свойственного ему жара и даже как будто не очень настаивал на своем.

— Что же ты предлагаешь? — заранее зная, что он скажет, с притворным интересом спросил я.

Любопытно было узнать, действительно ли он верит тому, что говорит, или, скрепя сердце, повторяет слова сына. Не подозревая, что я готовлю ему неприятный сюрприз, Лукин, с сердечным простодушием стал мне подсказывать дальнейшие планы моего поведения.

— Брось свое донкихотство, оно к долголетию отношения не имеет. Мы не дети с тобой, наши дни на земле сочтены, надо круг дел не расширять, а сужать, завершить то, что начато…

— Ты не единственный, кто мне так говорит, — ответил я. — То же самое мне советуют все близкие и друзья Антона.

Мой друг не понял моей иронии и обрадовался, что его мнение разделяют и другие.

— К чему тебе собачья голова, — уже с некоторым оживлением заговорил он, — к чему тебе ложная шумиха? Наука о пересадке человеческого сердца — твое бессмертие… Завершай начатый труд.

Пришел и мой черед поучать и советовать. Я сделал это с деликатной осторожностью, зная из опыта, как болезненны укусы змеи.

— Ты рекомендуешь мне «завершить то, что начато». А ты в своей практике держишься этого правила? Долгие годы ты отстаивал для людей чистоту воздуха, воды, вел борьбу против шума в домах и на улице и, не завершив ни того, ни другого, занялся проблемой света и облучения. Какая непоследовательность, Семен Анисимович, какое легкомыслие!

— Я не ученый, — оправдывался Лукин, — я практик — солдат науки. Куда меня пошлют, туда я иду… Это неудачное сопоставление.

— Очень удачное, — возразил я, — истинно творческой натуре тесно в своей оболочке. Ей впору не на месте топтаться, а семимильными шагами землю бороздить… Пусть добытое нами совершенствуют другие, те, кто неспособен искать или не желает этого делать… Ты когда–то мне рассказывал, что есть много общего между ощущением вибрации и слухом. Всей поверхностью тела и особенно кончиками пальцев воспринимаем мы звуки и речь. Двух глухонемых даже приучили, касаясь пальцами диафрагмы радиомикрофона, воспринимать музыку… Каждый раз, когда вместо новых путей мне советуют топтаться по хоженым дорожкам, мой организм приходит в состояние вибрации.