— Не хотите, Федор Иванович, уступаю… Сойдемся на другом. Я выполняю вашу волю — пишу статью, снабжаю хирургов добрыми советами моего дядюшки, одним словом, использую материал, как вам будет угодно, и подписываюсь своим малоизвестным именем. Что значит для ученого, насчитывающего сотни работ, маленькая статейка в триста строк. Давно вам пора и обо мне вспомнить.

Он опять меня ставил в трудное положение. Пора ему, конечно, появиться в печати, но ведь никто не поверит, что эти наблюдения сделаны им. Скажут — дядя выводит племянника в люди, насаждает в науке фальшивые имена. Мне было решительно безразлично, чья подпись украсит статейку, но это обязывало меня каждому, кто усомнится, действительно ли Антон — автор статьи, солгать, а для убедительности свою ложь разукрасить небылицами. Задача была не по мне, и я не без сожаления сказал:

— На этом мы с тобой не сойдемся. Твоему имени обеспечено место рядом с моим… Нельзя научную карьеру начинать ложью.

Антон воспринял мой ответ как почву для последующего торга. В этом искусстве трудно было его превзойти.

— Не хотите подарить мне свое местечко на статье, дайте его мне взаймы. Я расплачусь полной монетой. Вы не пожалеете. Кто станет подсчитывать, что мое и что ваше, ведь мы работаем рядом, как говорится, за одним станком.

Меня оскорбляли его мелочные расчеты и притязания, я не мог ему позволить продолжать разговор и резко сказал:

— Оставь свои глупости, они мне неприятны.

Он, видимо, надеялся, что я все–таки уступлю, и, состроив обиженную физиономию, по–детски шепелявя, продолжал клянчить:

— Вы упускаете случай пристыдить своих коллег–ученых, — с ужимками, сделавшими бы честь завзятому барышнику, произнес он. — Они ведь мастера присваивать себе труды помощников. Покажите им пример благородства… Сделайте эксперимент!

Антон впервые за все время опустился на стул и с деловой усмешкой спросил:

— Договорились?

Я не стал его больше слушать и ушел.

Поздно вечером того же дня ко мне на квартиру пришла Надежда Васильевна. Она не часто жаловала меня своим приходом, но я был ей благодарен и за те редкие минуты, которые она мне дарила. В последнее время чувство одиночества томило меня, и не давали покоя грустные мысли. Я уставал вести бесконечные разговоры с собой, мысленно спорить, домогаться ответа и оправдываться. Усталый от бесплодных размышлений, я стал рассеян и не очень внимателен к другим. Так, в разговоре с моим знакомым ученым я как–то ответил ему невпопад. Он, должно быть, догадался о моем состоянии, поправил меня и сказал: «Ничего, ничего, это бывает, случается иной раз и со мной». Дома ли, в лаборатории, сплин мой держался лишь до появления Надежды Васильевны. От первых же ее слов, от одного лишь вида ее ко мне возвращался утраченный покой.

Моя помощница выглядела не то усталой, не то чем–то расстроенной. Она извинилась, что так поздно пришла, не предупредив меня по телефону.

— Захандрила и прибежала сюда, — удобно усаживаясь в кресло и высоко запрокинув голову, сказала она, — скажете — нехорошо своей тоской людей волновать. Благоразумные люди уткнут голову в подушку, поплачут вдосталь, и делу конец…

Ей было не до шуток, и голос и взгляд говорили о другом. Я сделал вид, что не слышу иронии и не Вижу тревоги в ее глазах.

Она вскочила с кресла, бросилась на диван и, уткнув голову в подушечку, замерла.

— Что с вами, мой друг, — взяв ее руку, спросил я, — что вы голову, будто сердечник луговой перед ненастьем, склонили? И откуда у вас хандра? Обязательно у кого–то подхватили. У Блока ли, Бальмонта или вовсе у Есенина, сознайтесь!

Надежда Васильевна оторвалась от подушечки и, болезненно усмехаясь, сказала:

— Если бы вы знали, зачем я пришла, вы бы дверей мне не открыли. Меня поставили перед выбором — остаться верной вам или стать сообщницей вашего врага. «Федор Иванович, — было сказано мне, — считается с вами и не откажет, если вы попросите его… Похлопочите, я в долгу не останусь». Не за многим дело стало — надо Антону Семеновичу позволить свершить благородную кражу… Как мне за него не похлопотать?

Чтобы отвлечь мою гостью от невеселых мыслей, я решил обратить слова ее в шутку и с торжественной миной проговорил:

— Рад бы способствовать благородной краже, но боюсь как пособник утратить потом расположение сообщницы.

Печаль моей гостьи понемногу рассеялась, и рука ее, приложенная к сердцу, подтвердила, что этой благодатной перемене она обязана мне.

— Вы только подумайте, — со смешанным чувством гнева и боли проговорила она, — так обидеть и требовать после этого, чтобы я… — Она почему–то смутилась, внезапно умолкла и с той же горечью в голосе продолжала: — Расскажи ему, не надумали ли вы вернуться к прежним работам… Да, надумал, говорю я ему, — собаке приживлять голову щенка. Он расхохотался и обозвал вас сумасшедшим. «Я, — говорит, — этой глупостью заниматься не буду».

— Тем лучше, — сказал я Надежде Васильевне, — мед, собранный с ядовитых цветов, не приносит людям пользы… Когда я думаю об Антоне, мне приходят на память опыты над культурой тканей. Они, как известно, могут в питательной среде жить и развиваться десятилетиями, пережить организм, из которого взяты, но никогда органа не образуют. Зародышевая ткань останется такой же и никогда в этой среде не созреет. Развиваться могут только клетки, которые сложили свои силы и связали себя с судьбой всего организма… Антон не чувствует себя связанным ни с наукой, ни с народом, он слишком занят собой и житейскими радостями, от которых оторваться нет у него сил.