Мастер присел на кровать к дочери, держа рукой кулон, глаза его смотрели куда-то мимо нее. Безразличным гулом в тишине раздались его слова:

– Скажи мне, Энж...Разве это так сложно - составить полотно? Разве так сложно просто вставить в него все чувства, одно за другим? Не просматривать, а просто сделать это? Тебе бы хватило двух мастерских дней. И этим ты спасла бы себя и, может быть, даже Себастиана.

– Это трудно, ты прав. Я люблю своего носителя, отец. Мне трудно приносить ему боль.

– Как может быть носитель, человек, который сам же наказал себя, быть дороже всего, дороже всех? Как? Объясни мне! Почему ты к нам так безжалостна? Ведь ты погибнешь, понимаешь ты это? О чем ты думаешь? На что надеешься?

Внезапно осененный догадкой, он вскочил с места, и отпустил кулон:

– Надеешься! Ну, конечно! Это твой дружок постоянно кормит тебя своей надеждой? И как я был слеп! Вы провели даже Хранителя! Но с этого момента я запрещаю вам видеться!

– Нет, отец, я прошу, не делай этого!
– взмолилась она.

– Запрещаю!
– Повторил он.
– И не смотри на меня так, Энж. Ты не знаешь, что чувствуем сейчас мы с твоей матерью, не представляешь, как трудно будет мне объяснить ей твою гибель! Я имею право лишить тебя твоей надежды!

Он протянул дочери маленькое зеркало:

– Вот, полюбуйся! Посмотри на свои глаза. Посмотри в них и узри свою подступающую смерть.

Он вышел, а у Энж оставалось все меньше времени, чтобы взглянуть в зеркало и взять себя в руки после увиденного, чтобы не шокировать и без того сильно обеспокоенную мать.

Но она медлила. Ей было страшно.

***

Стоящие на столе свечи мерцали и потрескивали под порывом свежего ветерка, дующего из открытого окна. Занавески на окнах трепетали, придавая комнате необычайную романтичность и воздушность. Стол был накрыт на две персоны. И комок подкатил к горлу, когда Элизабет увидела, что сидеть за столом придется довольно близко к Генриху... После прошлой ночи она была сама не своя от страха и стыда. Когда она вспоминала все, что происходило тогда, то ей хотелось забыться, убежать, запереться в комнате и не выходить оттуда вечно.

Ежедневный семейный ужин вдвоем с ней и ее откровенность- это были непременные условия для того, чтобы Генрих соглашался выполнять ее условие, единственное и очень важное для нее, как для любой женщины...условие, которое, впрочем, она была готова нарушить к своему стыду, прошлой ночью сама.

Он заметил ее присутствие и обернулся. В глазах вспыхнули искорки, потом же незамедлительно появился смех. На лице расползлась кривая усмешка.

– Добрый вечер, Элизабет.
– он подошел к ней и учтиво поцеловал ее руку, после чего жестом пригласил к столу...

Мурашки пробежали по коже, когда она услышала его красивый голос... Этот голос неминуемо возвращал события прошлой ночи.

– Добрый вечер, - ответила она, и выдохнула с облегчением, когда в комнату зашел слуга Бернард.

Но Генриха, как оказалось, присутствие чужого человека при их разговоре ничуть не смущало, и он задал ей вроде бы обычный вопрос, о подтексте которого могли догадываться только они двое:

– Как прошел сегодняшний день?

("Я не видел вас сегодня, почему?" - говорил он ей тем самым.)

– Все хорошо, спасибо. Я немного приболела ...после вчерашних событий.

("Я не хотела выходить из комнаты и не хотела видеть вас...И сейчас не самый подходящий момент, чтобы разговаривать об этом!" - она поддержала эту веселящую его игру в шарады).

Он усмехнулся:

– Понимаю, именно поэтому я вас и не беспокоил. Сегодня заезжал Лувиньи и ваша кормилица была с ним. Но они не дождались вас, обещали заехать позже.

("Зачем бегать от всех подряд, если избегаете только меня?")

– Очень жаль, что я не увиделась с ними.

("Я не хотела видеть их тоже, ведь они также участвовали в этой комедии под названием "замужество", они ее начинали").

– Ваша кормилица просила меня поцеловать вас за нее,- он веселился от души.

("Ха-ха-ха!")

– Непременно...после ужина.

("Только дотроньтесь до меня, де Бурье!")

– Можешь идти, Бернард.

Слуга вышел, а взгляд Генриха стал намного серьезнее.

– Нам многое нужно обсудить, Элизабет, но не здесь и не сейчас.