А вечером вообще было нечто невообразимое: на Триумфальной площади, где только за четыре месяца до того установили фигуру Маяковского работы скульптора Кибальникова, непосредственно под уходящими в темное небо каменными штанинами воздвигли трибуну с микрофонами и взяли ее в перекрестье прожекторов. Толпа вокруг внимала поэтам. Они сменялись на трибуне, самые разные - от "красносотенца", как его называли на кухнях, Анатолия Софронова до набиравшего ораторский темп 25-летнего Евгения Евтушенко. Последний был неотразим в своей дефицитной по тем временам искусственной шубе и провозглашал:

Те, кто тома ворочает,

И те, кто варит кокс,

Все это - кость рабочая.

Я славлю эту кость!

Потом мой приятель, из тех, кто "тома ворочает" и подрабатывавший в рабочей газете "Труд", заметил поэту в дружеском застолье, что вообще-то кокс не варят, варят сталь. С коксом у металлургов другие отношения, его, скорее, спекают. В вышедшем через полтора десятилетия трехтомнике Евтушенко в соответствующем месте можно прочитать: "и те, кто грузит кокс".

Тот короткий послесталинский период, как известно, окрестили "оттепелью" - по названию повести Ильи Эренбурга. Уходящие страхи, приходящая надежда, иллюзия свобод взвинчивали жизнь до упоения, как бывает при острой влюбленности. Бикфордов шнур этого состояния прямо вел к взрыву поэзии. Выступающие поэты собирали полные дворцовые залы и стадионы.

Поэт - это минимум слов и максимум смысла. Таинственный дар. "В земле солдат намного больше, чем на земле" - написал Константин Ваншенкин, автор "Я люблю тебя, жизнь". Бывший танкист Сергей Орлов - о солдате: "Его зарыли в шар земной". Сказано величественно и страшно. Поэт-философ Евгений Винокуров ("Сережка с Малой Бронной" - это его) осваивал и славил "священное уменье говорить, произносить слова и строить фразу".

Поэт и вне стиха, в простом быту сохраняет "священное уменье говорить". В ресторане Дома литераторов мы сидели за одним столиком. Вошел Роберт Рождественский в своем всегдашнем свитере крупной вязки. "Ударник из джаза ЦК ВЛКСМ", - молвил Винокуров кратко и всеобъемлюще.

А днем того давнего праздника Поэзии, делая репортаж для газеты, я с приятелем оказался в книжном магазине на Кировской, по-теперешнему на Мясницкой. Толчея несусветная, а на прилавке, по-маяковски расставив ноги и вздымая кулаки, зычно выбрасывал на головы толпы свои вполне деревянные строки поэт Виктор Урин. Тогда он прославился тем, что на своей "Победе" умудрился пересечь страну от Москвы до Владивостока. В дороге, видимо, не брился, поскольку был украшен просторной, густой и черной бородой, чуть ли не до пояса.

Оглядевшись, мы обнаружили в дальнем углу скромно притулившегося, тощего, в потертом плащишке, действительно большого поэта - Михаила Светлова. Ринулись к нему: вот чьи слова были бы украшением репортажа!

– Михаил Аркадьевич, скажите что-нибудь для газеты!

Он в это время не спускал своих ядовитых глаз с Урина.

– Знаете, ребята... Как-то мы шли с Володей Маяковским по Тверскому. А навстречу человек - вот точно с такой бородой. Володя и говорит: Миша посмотри - борода, как лес, а поср...ь негде.

Мне остается попросить прощения у читателей за лексическую вольность замечательного поэта, но и унести с собой этот перл не считаю правильным. Двух из троих, кто участвовал в разговоре, уже нет...

Чем дольше живешь, тем больше впечатлений. Некоторыми надо делиться. Особенно теми, что от времени не тускнеют. Образ леса, в котором негде присесть, - это ли не сегодняшняя наша жизнь, если говорить в целом, не вдаваясь в подробности.

В молодости и я сочинял стихи, даже печатался. Потом отстал от этого дела. Но всю жизнь тщательно бреюсь.

Континент Рязанова

Если отечественный кинематограф представить в виде некоей планеты, то один из самых мощно и радостно цветущих континентов на ней надо будет назвать - континент Эльдар Рязанов.

Природа и время в одну из удачнейших своих минут договорились, видимо, и, помогая друг другу, изваяли, соорудили, воплотили эту личность, несколько десятилетий уже не знающую устали в свершениях, по праву относимых к творческим.

Взаимные отношения таланта и времени всегда доверительны. Графики их потребностей совпадают. В год XX съезда КПСС (разоблачение культа) появляется "Карнавальная ночь", и она как вздох облегчения, вскрик радости, как весенняя надежда, что мрачное - позади. В той картине столько было затаенного счастья, столько жизнеутверждающих импульсов, что она и сегодня живет как верное лекарство от уныния.

И - другое потрясение для людей рязановского (и не только) поколения - перестройка. Трагический слом: неужели все предыдущее было ошибкой? Неужели вся жизнь прошла в бессмысленном обмане? Лирика поэта Рязанова того времени менее известна, чем его легендарные фильмы, но она первой вобрала его мысли и чувства.

Одни тогда впали в депрессию, другие в пустопорожний политический раж, а он заявил, что будет заниматься только одним - снимать фильмы. Когда началась перестройка и сами же киношники разнесли в щепки то, что имели, позвонил Эльдар Рязанов. Голос был грустный: "Это что же получается - вся жизнь коту под хвост? Все, что сделано, никому теперь не нужно?" Он прочитал тогда по телефону только что сочиненное им стихотворение. Дословно, конечно, не помню, но неистовый нрав Эльдара в нем присутствовал. "Я во всех этих играх участвовать не собираюсь, - говорил он, имея в виду кинематографическую свару.
– Пусть они там расхватывают посты и портфели, я буду делать свое - снимать фильмы..." Через год он всем показал "Забытую мелодию для флейты", а потом "Небеса обетованные" - фильмы горькие, грустные, смешные, пронизанные смятением от вида перестройки и все-таки согретые потаенной надеждой на лучшее. Об этой материи, в этом материале до сих пор никто лучше и точнее Рязанова так и не высказался. Он художник, живущий внутри своего времени, но и странным образом летящий над ним. Не в этом ли секрет поразительной долговечности лучших его кинокартин?..