При переводе прозы на язык сцены, может вдруг оказаться, что в огромном романе именно для пьесы не находится нужного текста! Он не написан автором, потому что не был нужен роману. А пьесе без него не обойтись! Где взять? Надо сочинять самому.

Вот, скажем, Толстой сообщает, что князю Андрею захотелось увидеть Наташу в ее доме - увидеть "эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание". Ясно, в спектакле не обойтись без сцены первого посещения Андреем дома Ростовых.

Открываем роман: есть она там? Конечно, есть. "Строить действие" Толстой умел великолепно, мы же знаем, каким он был замечательным драматургом! Но в данном случае под его пером рождался не "Живой труп" или "Плоды просвещения", а роман, проза. Он описал первое посещение Андреем дома Ростовых, но именно "описал", не прибегнув к диалогам, не употребив вообще ни одной реплики. Читаем: "Он смотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что-то новое и счастливое". Как сообщить не читателям, а зрителям о новом и счастливом, что произошло в душе героя в тот момент?..

В результате все диалоги для этой сцены - и за Андрея с Наташей, и за ее родителей - я дерзнул сочинить сам. Понятно, что "в стиле", "в духе", "в манере" первоисточника, благо достаточно проникся этим за много лет. И, думаю, в какой-то степени удалось тактично и без видимых "швов" приживить прозаическое к сценическому. Иначе вряд ли требовательный и нелицеприятный Константин Николаевич Ломунов, выйдя в фойе после премьерного показа, пожал бы мне руку со словами: "Спасибо за Толстого!"

Если Николай Каллиникович Гудзий был, так сказать, главным авторитетом среди тех, кто в годы учения вводил меня в толстовский мир, давал знания о нем, заражал эмоционально, то другой знаменитый толстовед Константин Николаевич Ломунов стал добрым моим ангелом на следующем этапе, когда обретенное стало переплавляться в театральные и кинематографические проекты.

Встречаясь с ним в музее, в его институте, на киностудии или в театре, я видел, что этот на четверть века старше меня человек всегда готов потратить силы и время на любого из любящих Толстого, а уж на того, кто, как говорится, Толстого пропагандирует, тем более.

Не было в нем толстоведческой зацикленности, этакого часто встречающегося литературоведческого пуританизма, цепляния за букву. Он понимал, что одно дело - научная статья, диссертация, совсем другое - пьеса или сценарий. Разные жанры - разные средства сложения и воплощения. Мне очень повезло, что там, "наверху", где твои сочинения судили и разрешали (или не разрешали) оказался такой человек.

Мою пьесу Министерство культуры направило на отзыв Ломунову. Он не поленился написать развернуто, подробно и очень благожелательно. А закончил словами: " Пьеса Д.Орлова "Наташа Ростова" по мотивам романа "Война и мир" очень сценична, очень театральна и будет иметь успех у того зрителя, которому она адресована. Очень хорошо, что она появится на сценах ТЮЗов в год Толстовского юбилея - 150-летия со дня рождения великого писателя".

Как это делалось?

Пьеса, а потом и спектакль, начинались с пролога. В нем Наташа уже "взрослая", уже жена Пьера. Она и встречает его, вернувшегося из важной для него поездки в Петербург. Тут же и подросток Николенька - сын погибшего на войне князя Андрея Болконского. После того бала, на котором юная Наташа увидела князя и танцевала с ним, прошло десять лет...

Кто-то предлагал обойтись без начальной ретроспекции. Но мы не согласились. Было бы потеряно много важного в понимании толстовских представлений о человеческой натуре, движения судеб героев в историческом потоке.

Да к этому подталкивали и условия театра, законы зрелищности. После прощания Наташи с умирающим Андреем и смерти князя, после такого эмоционального пика, вряд ли нашлось бы что-нибудь более сильное, способное удержать внимание молодого зала. Здесь история закончилась, сюжетные узлы развязаны. Наличие пролога-ретроспекции позволяло поставить финальную точку в спектакле именно здесь.

Юрий Жигульский и художник Владимир Талалай обошлись без занавеса. Сценическое пространство решалось как единый образ времени. В очерке портала в течение всего спектакля угадывались силуэты пушек, лафетов, ядер, штыков, знамен, а вот в пространстве и объеме сцены вольно возникали и перемещались то дворцовые люстры, то абрисы древесных куп, то вдруг от авансцены к заднику протягивался уходящий вверх помост, позволявший режиссеру строить разнообразные мизансцены. Перемены осуществлялись почти мгновенно: появлялись две-три приметы, и действие переносилось то в Лысые Горы, то на бал, то в дом Ростовых или Ахросимовой, то в кабинет старого Болконского или Пьера, а то в поле под Бородином... Словом, сценическое решение позволяло вольно развиваться сюжету, ни на мгноевение не снижая эмоциональное напряжение.

Но коренным вопросом было - есть ли в труппе актриса, способная стать Наташей Ростовой? Если нет, то о чем и говорить... Но у нас она , слава богу, была. Звали её Людмила Тоом, Милочка... Легкая, тонкая. С огромными темными глазищами - юная свежесть, сверкающее порхание. Сказать просто: она вообще была очень красива, из тех, что "глаз не оторвать".

В подкрепление своего мнения сошлюсь на еще одно. Оно принадлежит одному из самых в те времена авторитетных критиков, профессору, доктору искусствоведения Аркадию Николаевичу Анастасьеву. Театральные люди знали - дождаться от него комплимента - ой, как трудно! Но если уж похвалит, поддержит, то, значит, так оно и есть на самом деле. Такой была у него репутация, заслуженная многими годами честной критической работы.