Естественно, сломать девку по-настоящему Молли не могла, да и не хотела. Но надеялась, что у наглючки сегодня выдастся на редкость скверный вечер.

— Эй, подвиньтесь, — раздался высокий, резкий голос, — вы проход закрываете… Гвин! Ты?!

Драпеза отцепилась от някнутой девки — та сразу поникла — и подняла голову. Перед ней маячила незнакомая малиновая балаклава.

— Я Пеппи! — сказала поняша. — Папиллома! Не узнала, что-ли?

— О Дочка-Матерь! Пржевальская? И ты в Пуси-Рауте? — Молли действительно обрадовалась.

— Уже полгода… Давай к нам, у нас резерв.

Молли вошла, осторожно принюхиваясь. Зал был большим, полутёмным, и не росными травами в нём пахло, нет. Пахло потом, пивом, бенедиктином, парфюмами разных пород, свежей крапивой и общим ожиданием расколбаса и оттопыра.

Слева находился маленький бар, осаждаемый желающими хлебнуть, пока не началось. Бармен-матрыхай, няшимый со всех сторон, прыгал, пытаясь угодить всем сразу. Маленькие сновали по стойке, поя поней и убирая опорожнённые корытца и полоскательницы.

— Пошли, пошли, нам всё принесут, — отвлекла её Пеппи.

Драпеза перевела взгляд на вип-зону. Там всё было примерно так, как Молли и предполагала.

Центральный подиум оккупировала пресловутая Псюша Сучак со своими шалавистыми подружками. Те пересмеивались и покусывали друг друга за попки. Псюша, устроившаяся на красной подстилке с вензелями, курила кальян, звучно присёрбывала из корытца какое-то пойло и вообще непринуждённичала напоказ.

Молли Драпеза посмотрела на Псюшу почти с презрением. Сама не образец добродетели, она держала Сучак за шмару. Правда, Псюша была умной и хитрой шмарой, а главное — более успешной, чем сама Молли. Поэтому к презрению примешивалиась изрядная толика ненависти. Поскольку же эти два чувства относятся друг к другу как щёлочь и кислота, то где-то в горле образовывалась соль, весьма горькая. Драпеза скривилась.

На полуподиуме слева от Псюши устроилась Сара Барабу. Полуседая, тучная, похожая на корову, она упорно таскалась на молодёжные вечеринки. Перед ней стояло корытце, — скорее всего, с водой, подумала Молли, — куда служка-скунс как раз добавлял какие-то капельки. Здоровье у старой кобылы было уже не то, что прежде. Все это видели, все это знали. Но Сару любили как живую легенду: когда-то она была совершенно безбашеннной тусовщицей. Портрет её — с разноцветной гривой и жёлтыми лакированными копытами — украшал холл первого этажа «Люци».

Рядом лежали — чтобы не сказать валялись — две молодые кобылки. Было видно, что они хороших кровей, из хороших семей, пока ещё стройненькие, неразъевшиеся — но бока уже предательски лоснились. Одна — золотистая черногривка — игриво раскинулась, демонстрируя всем интересующимся идеальное вымя с чуть заострёнными сосками.

Драпеза похотливо облизнулась. Вымя было её фетишем, и никакая ревность не могла тут ничего изменить. Ей мучительно захотелось вкусить этих сосочков. Прихватить у основания, потянуть на себя, помучить и отпустить, облизать, согреть дыханием и тут же сдавить зубами до крови… ооох.

«Жизнь надо прожить так, чтобы всем было мучительно больно», — подумалось ей почему-то. Мысль показалась ей несправедливой. Драпеза считала себя ласковой и нежной, а вымя — это вымя, это отдельно. У всех свои маленькие слабости, у неё — вот такая. И что? Та же Гермиона, например, во время любви слегка попукивает. И, кажется, сама не замечает. Надо бы ей всё-таки сказать… Сердце болезненно сжалось. Где всё-таки Гермиона? И главное — с кем?

— Чего задумалась? Давай к нам, — позвала Папиллома.

Драпеза с трудом оторвалась от созерцания прелестей незнакомки и сделала пару шагов. Какая-то коза приблудная пихнула её в подреберье, но сразу же извинилась.

Пеппи устроилась на хорошем месте, в правом углу. Там был загончик, где лежала Пржевальская и какая-то незнакомая пони, блондинка в голубой балаклаве. Лежать рядом с ней почему-то не хотелось. Молли подбилась под бочок Пржевальской и расслабилась.

На сцене суетилась приглашённая на разогрев пинк-панкушка Нюка — молодая кобылка в огромных фиолетовых очках, с гривой, раскрашенной в радугу. Увы, корни волос предательски бурели, выдавая пошленькую натуральную масть. Она наигрывала на ксилофоне и контркультурненько блажила.

— кидала она в зал, предусмотрительно устремив взгляд в потолок, чтобы никто из высокопородных гостий не принял ничего этого всерьёз, на свой счёт, и уж тем более — себе в ущерб.