Requiem
вернуться

Маковский Сергей Константинович
Шрифт:

Париж, 10 апреля 1962 г.

Апрельский ландыш («Ландыш, колоколец нежный, позвонил к весне…»)

Ландыш, колоколец нежный, позвонил к весне, На краю ложбины снежной кланяется мне. Из лесной замшенной прели, возвещая май, Прокололся он в апреле под грачиный грай. На земле обрел, на небе ль белизну свою — Тянется от снега стебель к солнечному дню… Слышу голосок твой чистый песней тишины, Колоколец серебристый, первенец весны!

Париж, 28 апреля 1962 г.

МОНФОР-ЛАМОРИ

Голубая сосна

Голубая сосна из окна гроздью перистой тянется в комнату, к лесу, к летнему вереску, к омуту неба раннего манит она. Каждый дюйм голубого плаща — восходящего дня благовестие, зов доносит ко мне из полесия ветерок, еле слышно журча. О, таинственность зовов лесных, всесогласие сил созидающих, над светающим лесом сгорающих затуманенных зорь золотых! В дали смутные сумрак зовет на поляны тропами знакомыми. Там дубы веют древними дремами и о вечности утро поет. И на зов я отвечу, пойду в этот лес, где так радостно-зелено, — иль всему, что живет, не повелено жить и радовать в Отчем саду?

Монфор-Ламори, 1961 г.

«Просыпаюсь. В окна — утро…»

Просыпаюсь. В окна — утро. Рань еще, совсем немая, горлица, и та не плачет. В переливы перламутра мгла лесная солнце прячет, на листве — как дымь сквозная. Что это? Уже — сегодня? Или в зареве пожара вижу день, еще вчерашний? Длится он, а я спросонья… И пробьют часы на башне еле — слышных пять ударов.

«Старинный бор вокруг, и в нем…»

Старинный бор вокруг, и в нем укромных деревень становья, где пахнет кабачок вином и молоком тепло коровье. А город сплошь Средневековье. Когда жара спадет, лениво по улочкам крутым брожу, и все, на что ни погляжу, в убогой забыли красиво: окно, решетка, свод — все диво. На башне неподалеку пробьют опять часы… И стонет, ушедший в вечность бой, нагонит на нерожденную строку о давнем смутную тоску. Так, на ходу пишу стихи, в уме… Что делать, коль приходят, непрошенные, и уводят, царапнув сердце за грехи, в миры неузнанных стихий…

Зной («Воистину лето земное…»)

Воистину лето земное мне кажется даром небесным… И не во что верить иное и не о чем грезить чудесном. В разливах лазури и света дыханием Божьего зноя сознанье и сердце согреты ликуют в блаженстве покоя. От этого летнего мленья — такое желанье забыться, поверить бессмертью Творенья, приникнуть к Земле, и молиться.

Сен-Леже, 1960 г.

«Прямая-прямая дорожка…»

Прямая-прямая дорожка по краю, по самому краю ржаного несжатого поля. За полем в полесье — сторожка. А дальше — звериная воля! А дальше, на версты и версты, — что заяц! — олень длиннорогий пасется в укромных ложбинах, и лис, и кабан жесткошерстный в глуши, у озер камышиных. А ягод-то, ягод в июле какие рои на полянах — малины лесной, ежевики, смородины, яблок румяных! В июле их праздник великий. Ах, в мире нет краше, я знаю, приволья за этой сторожкой… К нему-то по самому краю ржаного несжатого поля прямая-прямая дорожка.

«Прогулка здесь, в разросшемся лесу…»

Прогулка здесь, в разросшемся лесу всегда — чудесное открытье. Блуждаю в нем без цели, по наитью, всей старостью люблю его красу. Под шелестно-зеленые шатры иду, о прошлом вспоминая, и снова каждая тропа лесная приоткрывает тайные миры. О, да, все чудо здесь, куда ни глянь! Любуясь вновь лесным цветеньем, куда-то вглубь я проникаю зреньем, в незримое за видимую грань. И замираю… В яви ли живу? Иль это сон, нездешний сон я вижу? Смотрю, клонюсь, разглядываю ближе росинки-звездочки, упавшие в траву.

Полдень («Извилистой тропою в чащи…»)

Извилистой тропою в чащи я ухожу… И каждый шаг уводит в темный полумрак, безмолвием так много говорящий. Не дрогнет папоротник пышный и ждешь, как в сказке, чтоб зацвел… Над вереском жужжанье пчел, гуд тишины июльской еле слышный… И спрашиваю: Дух мой, кто ты? Ты — призрак? Или бог лесной? Иль только легкий миг земной в светилище полуденной дремоты?