Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы
вернуться

Тарковский Арсений Александрович
Шрифт:

«Жизнь меня к похоронам…»

Жизнь меня к похоронам Приучила понемногу. Соблюдаем, слава богу, Очередность по годам. Но ровесница моя, Спутница моя былая, Отошла, не соблюдая Зыбких правил бытия. Несколько никчемных роз Я принес на отпеванье, Ложное воспоминанье Вместе с розами принес. Будто мы невесть куда Едем с нею на трамвае, И нисходит дождевая Радуга на провода. И при желтых фонарях В семицветном оперенье Слезы счастья на мгновенье Загорятся на глазах, И щека еще влажна, И рука еще прохладна, И она еще так жадно В жизнь и счастье влюблена. В морге млечный свет лежит На серебряном глазете, И за эту смерть в ответе Совесть плачет и дрожит, Тщетно силясь хоть чуть-чуть Сдвинуть маску восковую И огласку роковую Жгучей солью захлестнуть.

«Мне в черный день приснится…»

Мне в черный день приснится Высокая звезда, Глубокая криница, Студеная вода И крестики сирени В росе у самых глаз. Но больше нет ступени — И тени спрячут нас. И если вышли двое На волю из тюрьмы, То это мы с тобою, Одни на свете мы, И мы уже не дети, И разве я не прав, Когда всего на свете Светлее твой рукав. Что с нами ни случится, В мой самый черный день. Мне в черный день приснится Криница и сирень, И тонкое колечко, И твой простой наряд, И на мосту за речкой Колеса простучат. На свете все проходит, И даже эта ночь Проходит и уводит Тебя из сада прочь. И разве в нашей власти Вернуть свою зарю? На собственное счастье Я как слепой смотрю. Стучат. Кто там? — Мария.— Отворишь дверь: — Кто там? — Ответа нет. Живые Не так приходят к нам, Их поступь тяжелее, И руки у живых Грубее и теплее Незримых рук твоих. — Где ты была? — Ответа Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой — это Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой, Где светится звезда, И кануло колечко В криницу навсегда.

IV

Затмение солнца. 1914

В то лето народное горе Надело железную цепь, И тлела по самое море Сухая и пыльная степь, И п'oд вечер горькие дали, Как душная бабья душа, Багровой тревогой дышали И бога хулили, греша. А утром в село, на задворки, Пришел дезертир босиком, В белесой своей гимнастерке, С голодным и темным лицом, И, словно из церкви икона, Смотрел он, как шел на ущерб По ржавому дну небосклона Алмазный сверкающий серп. Запомнил я взгляд без движенья, Совсем из державы иной, И понял печать отчужденья В глазах, обожженных войной. И стало темно. И в молчанье, Зеленом, глубоком как сон, Ушел он и мне на прощанье Оставил ружейный патрон. Но сразу, по первой примете, Узнать ослепительный свет… … … … … … … … … … … … … Как много я прожил на свете! Столетие! Тысячу лет!

Елена Молоховец

…после чего отжимки можно

отдать на кухню людям.

Е. Молоховец. Подарок молодым хозяйкам. 1911
Где ты, писательница малосольная, Молоховец, холуйка малохольная, Блаженство десятипудовых туш Владетелей десяти тысяч душ? В каком раю? чистилище? мучилище? Костедробилище? А где твои лещи Со спаржей в зеве? раки бордолез? Омары Крез? имперский майонез? Кому ты с институтскими ужимками Советуешь стерляжьими отжимками Парадный опрозрачивать бульон, Чтоб золотым он стал, как миллион, Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали, Чем нынче наниматели обедали? Вот ты сидишь под ледяной скалой, Перед тобою ледяной налой, Ты вслух читаешь свой завет поваренный, Тобой хозяйкам молодым подаренный, И червь несытый у тебя в руке, В другой — твой череп мямлит в дуршлаге. Ночная тень, холодная, голодная, Полубайстрючка, полублагородная…

Юродивый в 1918 году

За квелую душу и мертвое царское тело Юродивый молится, ручкой крестясь посинелой, Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу: — Ай, маменька, тятенька, бабенька, гули-агу! Дай Феде просвирку, дай сирому Феде керенку, дай, царь-государь, импелай Николай, на иконку! Царица-лисица, бух-бух, помалей Алалей, дай Феде цна-цна, исцели, не стрели, Пантелей! Что дали ему Византии орлы золотые, И чем одарил его царский штандарт над Россией, Парад перед Зимним, Кшесинская, Ленский расстрел? Что слышал — то слушал, что слушал — понять не успел. Гунявый, слюнявый, трясет своей вшивой рогожей, И хлебную корочку гложет на белку похоже, И красногвардейцу все тычется плешью в сапог. А тот говорит: — Не трясись, ешь спокойно, браток!

«Мы шли босые, злые…»

Мы шли босые, злые, И, как под снег ракита, Ложилась мать Россия Под конские копыта. Стояли мы у стенки, Где холодом тянуло, Выкатывая зенки, Смотрели прямо в дуло. Кто знает щучье слово, Чтоб из земли солдата Не подымали снова, Убитого когда-то?

«Встали хлопцы золотые…»

Встали хлопцы золотые И покинули село, Порешили за кордоном Панну-лебедь добывать. Научи меня, Россия, Прядать ястребом в седло И в тулупчике казенном С Первой Конной бедовать. Ух, дороги столбовые, Кизяковый сладкий дым. Наши мазанки да срубы Колесом пошли на слом. Научи меня, Россия, Тем свистящим и взрывным, От которых ломит зубы И язык стоит колом. Здравствуй, Катенька-невеста, Степь родная без жилья! Верный конь, врагу не выдав, Душу выручил в бою. Посреди бойцов мне место, Встану в очередь и я, Пусть поет Денис Давыдов, Кончит песню — я спою. Буду акать, буду окать, Катю-степь возьму под локоть, Конь пойдет подковой цокать, Ёкать селезенкою. Научи меня, Россия, Лапать будяки степные И под выстрелы сухие Подходить сторонкою.

Стихи из детской тетради

…О, матерь Ахайя,

Пробудись, я твой лучник последний…

Из тетради 1921 г.
Почему захотелось мне снова, Как в далекие детские годы, Ради шутки не тратить ни слова, Сочинять величавые оды, Штурмовать олимпийские кручи, Нимф искать по лазурным пещерам И гекзаметр без всяких созвучий Предпочесть новомодным размерам? Географию древнего мира На четверку я помню, как в детстве, И могла бы Алкеева лира У меня оказаться в наследстве. Надо мной не смеялись матросы. Я читал им: «О, матерь Ахайя!» Мне дарили они папиросы, По какой-то Ахайе вздыхая. За гекзаметр в холодном вокзале, Где жила молодая свобода, Мне военные люди давали Черный хлеб двадцать первого года. Значит, шел я по верной дороге, По кремнистой дороге поэта, И неправда, что Пан козлоногий До меня еще сгинул со света. Босиком, но в буденновском шлеме, Бедный мальчик в священном дурмане, Верен той же аттической теме, Я блуждал без копейки в кармане. Ямб затасканный, рифма плохая — Только бредни, постылые бредни, И достойней: «О, матерь Ахайя, Пробудись, я твой лучник последний…»