– Ваше Святейшество, - механически отозвался Боскэ.
– И пишется с больших букв оба слова.

– Ваше. Святейшество, - раздельно повторил Капитан, словно пробуя слова на вкус.
– Хорошо звучит. И как вы себя чувствуете в новой роли?

– Никак, - Гильермо поправил рукав шинели.
– Вернее, я себя чувствую как человек, которого пытаются то убить, то продать, как призовую ярмарочную свинью. Не хотите ли ткнуть в меня ножом?

– Зачем?
– Торрес на мгновение растерялся.

– Оценить прослойку сала, - хмыкнул Боскэ.

– Черт возьми, ваше святейшество, я видел ветеранов, которые держались с меньшим присутствием духа, - казалось, Торрес вполне искренне восхитился. В его голосе не было ни намека на «большие буквы».

– Он просто не понимает, - очень тихо сказал фюрер.
– Он ничего в жизни не видел и не понимает ее. Он не знает, что нужно бояться. Потому что есть чего бояться.

– Да, пожалуй...
– согласился Капитан после короткой паузы.
– К слову, товарищ Гильермо, и как вам окружающий мир? Вы конечно еще не видели его в самых отвратительных проявлениях, но все же, как я понимаю, вырвались из прежнего предсказуемого мирка?

– Да уж, - Боскэ снова вздрогнул, и на сей раз это не укрылось от взгляда черного командира.

Доминиканец подумал над вопросом под непроницаемым взглядом темных глаза Капитана. Фюрер тоже молчал, боясь шевельнуться. Он отчетливо понимал, что под прицелом снайпера на башне был не в большей опасности, чем сейчас. Несмотря на все показное дружелюбие Антуана Торреса.

– Знаете, если отбросить все-все, то ...
– Боскэ вздохнул.
– Sine ira et studio... я понял только то, что мир очень большой. И в нем много зла. Но я видел слишком мало, чтобы судить однозначно и категорично. Слишком мало. Я должен узнать и увидеть больше.

– Это мудрые слова, - очень серьезно сказал Торрес.
– По-настоящему мудрые.

Капитан отвернулся, сложил руки за спиной, склонил голову. Свет вечернего солнца скользнул бликом по блестящему бритому затылку. Стало еще холоднее.

– Вас ждет долгий и страшный путь, ваше святейшество, - не оборачиваясь произнес Капитан.
– Если действительно захотите узнать больше. Товарищ Олег прав - вы все еще ничего не видели. Но думаю, увидите.

Фюрер дернул щекой, услышав собственное имя в хорошем, правильном произношении. Удивительно было не это - кто ведет дела в Азии, тот владеет русским - а то, что Капитан вообще знал имя.

– Вы думаете?
– серьезно спросил Гильермо.

Торрес сделал движение, словно выхватив из воздуха мошку, шевельнул пальцами, сжатыми щепотью, дунул. Леону показалось, что в воздухе расплылось нечто, похожее на пепельного мотылька.

– Надо же, залетает даже сюда, несмотря на ветер, - с кажущейся рассеянностью сказал Капитан.
– «Угольный подвал» никогда не спит и никогда не останавливается. Что ж, возвращаясь к нашим делам...

Он вновь обернулся к фюреру и доминиканцу.

– Вы еще сможете увидеть totus malum universi, все зло мира. Я не стану вам помогать, это было бы излишне и несвоевременно. Но и препятствовать не буду. Завтра можете отправляться куда хотите. Я даже позволю вам заглянуть в наш арсенал. Почему-то мне кажется, что финал вашего путешествия будет... очень ярким. И достойным большего, чем пистолеты.

– Мы можем воспользоваться вашей связью?
– для порядка спросил Хольг.

– Нет. Я и без того оказываю вам милость. Не стоит пытаться проверить границы моего терпения.

– Господин Тор... товарищ Торрес, - Гильермо встал, путаясь в шинели.

– Что?
– теперь, когда решение было принято, мысли Капитана переключались на другие заботы, и командир стремительно терял интерес к «гостям».

– Спасибо.

Капитан внимательно посмотрел на высокого худого человека, чье изможденное лицо покрывали синяки и мелкие порезы.

– Пожалуйста. Если выживете, Гильермо, я буду считать, что вы мне обязаны.

– Если выживу, я буду вашим должником, - с абсолютной серьезностью ответил доминиканец.

* * *

Визенштадт, особенно старый город, производил странное впечатление - на европейцев. Дома классического колониального стиля, гасиенды, патио, испанская речь - всё то, с чем ассоциируются Карибы - и немецкие названия на каждом шагу. Все это неимоверно контрастировало, заставляя морщиться и плакать особо чувствительных лингвистов. «Бьенвэнидо а Визенштадт» - гласил на выходе из порта огромный плакат, что возвышался над таможенным пунктом. Немного ниже лаконичная табличка извещала, что гостей острова встречает «эль перфекто де ла адуана гауптманн Каррильо».