– Их пятеро. Но там традиционно сильный и многочисленный епископат, его мнение приходится учитывать, чем дальше, тем больше.

– И это - тоже денежный вопрос?
– вопросил прямо, «в лоб» Гильермо.

Морхауз молчал довольно долго. Уголино успел сгорбиться еще сильнее, хотя это казалось анатомически невозможно, и пригладил макушку, свободную от красной шапочки, поросшую седым пухом.

– Да.

– Понимаю, - лаконично отозвался монах.

– Третья communitas - умеренные реформаторы. Немцы, австрийцы, отчасти швейцарцы. Эти люди согласны с «римлянами» в оценке угрозы, но склонны придерживаться принципа «festina lente».

– «Торопись медленно»?

– Именно так. Реформация необходима и неизбежна, однако поспешность - служанка дьявола, поэтому каждый шаг должен быть тщательно обдуман и взвешен. Компромисс и движение вперед - вот путь в будущее для Церкви.

– Такая позиция нравится мне более всего, - сказал монах.

– Я придерживаюсь взглядов, сходных с «авиньонцами», - ровным голосом сообщил Морхауз. Слова его прозвучали вкрадчиво и мягко, словно кошачье мурчание. И, пожалуй, столь же угрожающе, как звучит милое мяуканье для мыши.

– Зная вас, пусть недолго и очень ограниченно, я ... не удивлен.

– Правда?
– мурлыкающие нотки в голосе кардинала стали еще явственнее. Многие противники Морхауза, услышав подобное, невольно вздрогнули бы. Возможно - даже наверняка - вздрогнул и Гильермо. Однако когда монах заговорил (а случилось это далеко не сразу), речь его казалась ровной и спокойной.

– Да, правда. Я не удивлен. Вы могущественный человек. И ... состоятельный человек. Я уже понял, что во взаимоотношениях кардиналитета достаточно много мирской политики и la commerce. Возможно даже больше, нежели приличествует рулевым, что ведут наш корабль истинной Веры через бурное море испытаний. Но не мне судить их. Или вас. Придет время, и все наши деяния окажутся измерены и взвешены самым строгим, самым справедливым судьей. Не мне соперничать с ним.

– Хорошо сказано, брат Гильермо. Хорошо сказано, - очень серьезно вымолвил Морхауз.

Звякнул механизм, бобина сделала еще несколько холостых оборотов и замела. Запись закончилась.

– Это все?
– негромко вопросил Уголино. Голос у него был чуть надтреснутый, каркающий, несколько не вяжущийся с благостным образом.

– Еще нет.

С этими словами Морхауз быстро сменил бобину, заправил свободный конец серой ленты в пружинный захват приемного барабана. Судя по длине ленты, эта запись была совсем короткая, буквально на несколько минут. Кардинал щелкнул эбонитовым тумблером.

– Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, - медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью вымолвил голос Морхауза из рупора.
– Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших. Понимаете, о чем я? Понимаете, что есть путь праведника и антитеза ему?

– Кажется, понимаю...
– столь же медленно промолвил Гильермо.
– Сейчас ... Мне нужно немного подумать.

Что-то протяжно заскрипело, очень уютно, можно сказать по-домашнему. Так поскрипывают ладно выструганные и пригнанные доски на полу в хорошем доме. Видимо Леон нервно заходил, часто и быстро ступая.

– Сейчас...
– повторил монах.

Кардинал терпеливо ждал.

– Я думаю, что понял, - сказал, наконец, Гильермо.
– Да. Ведь все уже сказано и рассказано, нужно лишь внимательно прислушаться к слову Божьему. Он собрал приближенных своих, но даже среди двенадцати избранных нашелся один Иуда. Ныне нас гораздо больше, многократно больше. И даже если не каждый двенадцатый, но сотый оказывается козлищем, их все равно - армия.

На этом запись закончилась.

Уголино откинулся назад, осторожно и плавно, как будто опасался рассыпаться от неосторожного движения. Он весь как-то съежился в кресле и стал похож уже не на доброго седого старичка, а скорее на гнома из сказки.

– Конечно, viva vox alit plenius - живое слово лучше воспитывает, интереснее было бы услышать все это вживую, - сказал библиотекарь, сомкнув тонкие артритные пальцы.
– Но я понял тебя, да. Склонен согласиться. Этот человек соответствует твоему описанию. Он неглуп, честен, преисполнен чистой, искренней веры. И ... бесконечно наивен. Сколько ему лет?

– Пятьдесят один год.

– Да... это уже неизлечимо. Иногда я думаю, где пролегает грань между наивностью и глупостью?.. Думаю и прихожу к выводу, что они как две стороны одной монеты, суть разные грани единого. Однако здесь определенно не такой случай.

Голос старенького кардинала стал еще менее приятным и каким-то холодным, пронзительным, как итальянский стилет. Уголино закашлялся, шмыгнул носом. И спросил:

– Чего ты хочешь от меня?

– Мне нужна твоя поддержка, - прямо и без обидняков рубанул наотмашь Морхауз. Александр долго думал, как наилучшим образом высказать свое пожелание, и пришел к выводу, что в нынешних обстоятельствах следует быть предельно откровенным. У него просто не было времени плести сложные обходные маневры. Старый лис либо поможет, либо нет, и решено это будет сейчас.